я меня защитить. Он лаял. Я слышал. Может быть от этого лая меня так быстро и нашли? Все тело болит… Я весь сплошная боль. Когда она достигнет порога, я отключусь. Надо потерпеть. Надо. Это моя жертва. Это моя сила. Вытерплю — молодец, сломаюсь, нажму на кнопку вызова сестры — слабак.
Вот какой я молодец! Боль уже отпускает. Значит можно с ней справиться?! Можно. А отчего темно? Глупый, я ж зажмурился. Открыть глаза. Сестричка. Откуда? Я не вызывал.
— Доктор! Почему вы меня не вызвали?
— А что? Я терпел.
— Пока нельзя терпеть. — Сестричка, другая уже. Та, ночная, ушла домой. — Вы же врач, знаете, что боль истощает.
— Знаю. Не хочется к наркотикам привыкать. — Боже мой, какая красивая девочка! Вот, чертенок! Халат просвечивает в солнечных лучах, и лифчик гипюровый. Прав Максаков, сто раз прав. Такие девочки заставляют жить! Хотеть жить!
Сестричка закончила укол, разогнулась и глаза доктора Наф-Нафа, автоматически заглянувшие ей за пазуху, вернулись в прежнее положение.
Через два дня удалили дренаж, и Кабанова перевели в отделение. Главный распорядился выделить ему отдельную палату. Синяки рассасываются быстро. Барабанная перепонка заросла, ребра и ключица тоже срастались. Боль почти не беспокоила. Максаков заезжал пару раз, привозил, как всегда, деликатесов. А "смирновскую" Кабанов отдавал домой. Приходил незнакомый следователь, расспрашивал. Не так, как Максаков, а спокойно и очень дотошливо. В конце концов, Виталий Васильевич на протоколе опроса пострадавшего написал: "с моих слов записано верно и мною прочитано" подписался. Среди предъявленных фотографий с трудом узнал обратившегося бандита. Сомневаясь, указал: "похож на этого". Следователь убрал фотографию, никак не прокомментировал.
Дело это постепенно забывалось, только девочки все продолжали искать щенка и расклеивать объявления.
Месяца через три Александр Сергеевич Максаков подъехал к храму Явления Богородицы, где служил отец Владимир. Тот уже знал о беде, постигшей Кабанова. И каждую службу поминал во здравие "раба Божия Виталия".
Закончив службу, Владимир Матвеевич разоблачился и пригласил полковника для беседы в дом. Усадил за стол. Стал угощать. Максаков, не желая обидеть, принял угощение. Но Свешников, почувствовав нетерпение полковника, первым отодвинул приборы.
— Рассказывайте, Александр Сергеевич. С чем пожаловали?
Максаков порылся в кармане, извлек несколько фотографий.
— Вы знаете, что нашего доктора осенью сильно избили?
— Знаю.
— Знаете за что?
— Неужели было за что-то? — удивился отец Владимир.
— Причина есть всему. Он отказался позвонить мне и замолвить словечко за одну женщину… — И Максаков рассказал всю историю с пищеблоком и чистосердечным признанием кореньщицы Сафроновой, с визитом к Кабанову ее сынка.
— А при чем здесь нападение на доктора? — спросил священник.
— У меня есть веские, но, к сожалению, бездоказательные подозрения, что напавших на Кабанова бандитов нанял сын этой кореньщицы. Как бы в отместку за унижение и суд над матерью. Ее ведь судили, дали год условно.
— За что?
— Взяли с поличным на выходе с работы. Если б не написала чистосердечное признание, могли бы припаять не условно. В общем, суд учел раскаянье… но я не с этим к вам приехал. — Отец Владимир молча изобразил внимание. — Вы помните ту исповедь нашего доктора?
— Конечно, помню.
— И как он винил себя в несчастьях своих обидчиков?
— Разумеется…
— Так вот, он и теперь просил меня ничего не делать этим подонкам и даже не искать их.
— Я понимаю.
— А вот я не понимаю, — Максаков извлек две фотографии, — Мы ведь нашли обоих, и арестовали. — Отец Владимир нахмурился, — Нет, не за нападение на Кабанова, их взяли на грабеже с поличным. — Свешников опять весь внимание, — так вот, что странно: один умирает на допросе от сердечного приступа, а второй — в камере. Причина не известна, но, скорее всего, сокамерники прибили.
— Что ж вас удивляет? Для этого сорта людей финал закономерный. При чем тут Кабанов?
Максаков сделал паузу.
— А при том, Владимир Матвеевич, что сынок Сафроновой улетел на Канары. И оттуда не вернулся. В смысле, живым. Он, оказывается, был дайвером, нырял с аквалангом. Опытным был аквалангистом. Так вот у него заклинило клапан, и он утонул. Выходит что-то странное, прав наш доктор? Не на том свете, а на этом платить?
Свешников перекрестился и пробормотал: "упокой душу раба Твоего, Господи…". — Так вот я не просто готов поверить Кабанову, я уже верю.
— Ну и хорошо. А что ж тревожит? За все воздастся… и за доброе, и за злое. может не с такой математической точностью, но все вполне в порядке вещей. А вы Виталию Васильевичу не рассказывали об этом?
— Нет. Ему и без того проблем хватает. Опять закомплексует, не дай Бог.
— Думаю, и не стоит. — Свешников пристально посмотрел на полковника, тот очень не похож был на себя, уверенного, деловитого, слегка бесшабашного, — Но ведь вы ко мне не за этим приехали, Александр Сергеевич?
Максаков мучительно выдавил:
— Исповедуйте меня, отец Владимир, ибо я грешен, и мне больше не к кому обратиться…
СЛОВО И ДЕЛО
Постовая сестра положила трубку на стол, рядом с аппаратом и помчалась по коридору, заглядывая через окна внутрь палат. Наконец, в одной она увидела реаниматолога Преображенского с палатной сестрой. Доктор осматривал своего больного. Сестра придерживала его на боку, пока Преображенский выслушивал, как там в легких? Спустя пару минут, он разогнулся и увидел делавшую весьма характерные знаки за окном постовую сестричку. Он повесил фонендоскоп на шею, бросил палатной сестре:
— Посмотри пока давление, я сейчас вернусь. — А в коридоре он тут же обнял постовую. — Любашка, ты просишь позвонить тебе вечером?
— Да ну вас, Борис Викторович! — отозвалась постовая, — С чего это? Вас к телефону!
— Да? А Кто? — машинально спросил Преображенский, отпустил покрасневшую сестричку и повернулся в сторону поста.
— Мужчина какой-то. — Язвительно сказала Любашка, и показала в спину доктору язык.
Преображенский взял трубку.
— Алле.
— Борис? — голос на том конце был знаком.
— Да. Виталий Васильевич? — узнал, но зачем-то уточнил он.
— Да, я это, — отозвался Кабанов. Голос у него был глух. — Борис Викторович, ты мне нужен. Во сколько освободишься?
— В четыре, — ответил Преображенский, — А что случилось, Виталий Васильевич?
Кабанов не ответил. Реаниматолог ждал. Пауза затягивалась. Наконец Доктор Наф-Наф, а ныне начмед медленно проговорил:
— Борис, мне нужна твоя помощь.
— Все, что угодно, Виталий Васильевич, объясните толком.
— Долго, да и ни к чему. Приезжай ко мне после работы, и захвати с собой все, что нужно для эпидуральной катетеризации.
— На дому? — Преображенский опешил.
— Не задавай ненужных вопросов, Боря. Сделаешь?
— Не вопрос. А когда? И куда?
— В четыре заканчиваешь, в полшестого у меня. Пиши адрес. — Преображенский, выдернул из стаканчика на посту кусочек бумаги для записок, быстро начеркал адрес.
— Записал. Буду. — Он положил трубку. В недоумении сел на стул. Зачем Наф-Нафу понадобилась спинномозговая анестезия?
Много лет уже прошло. Был Преображенский интерном-салагой. Пестовал его молодой тогда еще пухло-розовый Наф-Наф, учил, тренировал. Через год пустил в свободное плаванье, а еще через пару вдруг перевелся в кардиологию. Боре тогда невдомек было, с чего бы вдруг? Но дел было не в проворот, семья работа, ординатура… Ну, перевелся — и ладно. А потом Кабанов становится начмедом и еще больше отдаляется от реанимации. Виделись все реже, иногда в коридоре встречались, или он приходил в составе свиты главного, и тогда обменивались рукопожатиями и малозначащими вопрос-ответами: Как жизнь? Нормально. Годы летят, дети растут… Годы и в самом деле пролетели изрядно. Когда Боря закончил интернатуру, у Кабанова родилась вторая дочь и они тогда хорошо сидели после работы. Отмечали рождение. Но это все лирика. А вот зачем он сейчас Наф-Нафу понадобился? Странный звонок.
Возвращаясь в палату, он опять поймал пробегавшую мимо постовую за талию, обнял. Любашка дробно стучала каблучками по кафелю и, выворачиваясь, кряхтела:
— Ну, Борис Викторович! Отпустите! Меня больной хочет…
Преображенский с сожалением отпустил и, разжимая захват, произнес:
— Любочка, тебя нельзя не хотеть! И кто не хочет, тот больной! А кто хочет — тот уже не больной, а — выздоравливающий!
В полшестого он поднимался на лифте в доме Виталия Васильевича. В спортивной сумке лежал упакованный стерильный набор для эпидуральной пункции.
Дверь открыл Кабанов. Преображенский его не узнал. Виталий Васильевич не то что бы похудел, а как-то спал с лица. Темные круги под глазами, грустная складка у рта. А в квартире Боря ощутил отчетливый запах смерти. Кабанов его раздел и сразу провел на кухню. Преображенский кинул сумку на свободную табуретку. В квартире, похоже, никого не было, но Боря ощущал еще чье-то присутствие.
Пока он пил чай, Виталий Васильевич присел рядом у стола, отхлебнул из своей кружки уже остывшего чаю и сказал:
— Ты понимаешь… — он помолчал, — у меня больна жена.
— Что? — Боря спросил не риторически, а в смысле чем больна?.
— Рак. Началось все с левой молочной, сейчас метастазы в позвоночнике. Я получаю морфин в поликлинике из расчета ампула на день. Начали на этой неделе, но ты ж понимаешь, это невозможно… четыре, ну, шесть часов это самое большее… Вот я и подумал, ей все равно уже нечего терять… Давай поставим эпидуральный катетер насколько можно высоко. Мне тогда ампулы хватит суток на двое.
Преображенский понял. Кабанов, как всегда, оказался умнее всех. Одной десятой кубика морфина в смеси с лидокаином хватало на пять — шесть часов, если вводить их в спинномозговой канал. Вся болевая и не болевая чувствительность блокируется на уровне введения препарата и ниже. И одной ампулы ему хватит на семь восемь инъекций.