Теперь мокрушник далеко от Трудового. Слинял поездом. Оттуда, из Поронайска, куда хочешь смотаешься. Слови его попробуй. Да еще отсюда… Хотя… А разве он не бугор? Надо узнать, кто с Тихоном срезался, на чем. Тогда и узнать будет проще. Ведь мокрушников всего Севера знал наперечет. Но впервой услышал о том, чтобы вот так решили прикончить. Не по-мужичьи и не по-воровски. Не замарав рук. Пьяного задушили угаром от печки. Могли и просчитаться. Ведь вернись Дашка из столовой раньше и потрезвей, остался бы Тихон жить, но тогда… Придумали бы другое. Здесь же кто-то знал, что Дашка придет поздно и не сорвет задумку. Но если это приезжий, откуда мог знать? Значит, пожил в Трудовом, узнал. И накрыл Тихона.
«Пожил? Но в Трудовом всякий приезжий на виду. Его данные тут же фиксирует милиция. От нее, как от погибели, и на погосте не спрячешься, — подумал бугор. Приезжий мокрушник… Но ведь в Воркуте Тихон был недолго. А потом — Сахалин. Здесь, прежде чем загробить, меня бы спросили. И знал бы… Тут же не просто пришили Тихона, меня через кен- тель кинули. Перед всей кодлой условников. Ни в хрен не поставили, что я тут есть, что нет меня. Эдак нынче Тихон, а завтра — любой другой… Да и самого…»
От этих мыслей Тестю и вовсе не по себе стало. В его вотчину забрались. Без приглашения и спросу. Такое никогда не проходило бесследно.
Василий, забыв о Дашке, метался по комнате взъяренным зверем.
Снова подходил к окну, глазами впивался в следы. Баба неслышно стала рядом. Увидела следы, рассмеялась.
— Это следователь там ходил. Смотрел что-то. Но ничего, видать, не нашел…
— Что ж ты раньше-то не сказала? — вздохнул Тесть. А про себя подумал: «Значит, свои Тихона загробили. Не легше. Но искать проще. Душу выколочу из того, кто утворил это, чтоб другим неповадно было без спросу мокрить. Не хватало мне тут мусоров заезжих. Иль сам не смог бы разобраться?»
Тесть сел у печки. Закурил. Нелегкие мысли бороздили морщинами лоб.
«Кто ж додумался убить Тихона так пакостно? Ведь никто из условников не жаловался на мужика. Сами захотели его в бригадиры. А может, из-за этой бабы… Может, на нее кто-нибудь позарился? Ведь не зря считают, что в любой беде виновата баба. Недаром уважающие себя фартовые не берут их на дело. Считая, что от них ворам одно горе. — Глянул на Дашку бугор и невольно отвернулся. — Кому нужна? Морда опухшая, глаза красные, щеки на плечах висят, волосы — как у паршивой овцы, век гребенки не знали. Кофта лоснится от грязи. Юбка торчком стоит, не стирана со дня заключения. Воняет, как от псины дворовой. Такую увидеть на дороге — все равно что с черной кошкой повстречаться. Ну какой на нее позарится? Разве ханыга? Из-за нее мужика убивать? Скорей, наоборот. Ее пришили бы, чтоб с Тихона мороку снять. Не баба — срам один… Задница по табуретке расползлась, растеклась студнем. Грудь скомкана кусками перекисшего теста. Ни талии, ни бедер. Размокшая бочка», — сплюнул Тесть и, матюгнувшись, ушел из каморы, резко хлопнув дверью.
Дашка вздрогнула от неожиданности. Она уже приготовилась к уговорам, уламываниям, коротким ласкам бугра. Млела. А тот, обозвав ее по-всякому, побрезговал. Баба, вначале онемев, кинулась в подушку с воем.
Не было у нее в Трудовом соперниц, некому было морду бить. Значит, в ней беда кроется. Сама дерьмо, раз отсидевший много лет в неволе бугор не захотел ее. Но другие-то не прочь… «А кто они?» — вспомнила Дашка. И, подойдя к зеркалу, давно потускневшему от пыли, оглядела себя, попыталась улыбнуться и спешно закрыла рот. Желтые зубы вылезли наружу. Синюшные губы искривились беспомощно, жалко.
— Нет, так не годится. Хватит, — приказала себе баба.
Принесла воды, затопила печь. До ночи мыла полы, стол, стирала простыни, наволочки, полотенца, одежду. А потом и сама влезла в корыто. Волосы еле расчесала. Оттиралась мочалкой докрасна. Тело горело от непривычного рвения. Воды и мыла не жалела. Зато как легко задышалось, когда, укутавшись в простыню, села за чистый стол попить чаю. И вдруг услышала за окном испуганный вскрик. Оглянулась.
Чья-то бледная физиономия отпрянула в темноту.
Баба подошла, чтоб разглядеть, но ничего не увидела.
«Померещилось? А может, Тихон, его душа? Глянул и не узнан ни меня, ни хату. Да и немудрено… Вовсе пропащей стала», — подумала баба.
Она пила чай и невольно оглядывалась на окно. Оттуда ночь смотрела черными провалами глаз. Дашка всегда боялась темноты. И только сейчас до нее дошло, что она — вдова…
Жить одной, совсем одной в Трудовом, среди условников, которые смотрят на нее, как на дворовую суку! Одни брезгуют ею, другие не прочь попользоваться для похоти. А для себя у нее что останется? Неужель так и сдохнет она где- нибудь под столом в столовой, воткнувшись харей в груду бутылок?
Нет! Хватит! Завязано! И с пьянкой и с мужиками! Всего за жизнь набралась, как грязи. Теперь бы отмыться успеть от всего. Пора одуматься.
— Господи! Помоги мне! Дай сил и крепости духа, помоги вырваться из греха! Не дай завязнуть, погибнуть в нем! Помоги в человеки, в бабы вернуться! Матерь Божия, помоги! Слаба я! Укрепи меня, Пресвятая Богородица! — рухнула баба на колени, и слезы очищения полились по ее щекам.
Дашка и не заметила, как погас свет и в каморе стало совсем темно.
Баба каялась во всех своих грехах. И ей казалось, что Господь смотрит на нее отцовскими глазами, синими, как небо.
— Прости меня! — умоляла его Дашка охрипшим голосом. Утром она встала поседевшая, осунувшаяся, будто за одну ночь десять лет прожила.
Подойдя к вахтовой машине, не полезла в кузов. В кабину открыла дверцу, села рядом с шофером молча. Тот слова не сказал.
Весь день обрубала Дашка сучья с поваленных деревьев. Устала до тошноты. Но не отдыхала. Не жаловалась. Закусив губы, шла от дерева к дереву. За нею еле успевали чокеровщи- ки. Баба даже не обедала. Ничего не взяла с собой. Забыла. Ее звали. Дашка не захотела услышать.
На жесткий снег падали слезы, как горе к горю льнули. Падали капли пота. Баба не замечала. Она рубила сучья со стволов, будто снимала, сдирала с кровью грехи с собственной заскорузлой души. Чем больше их содрать, тем легче дышать станет.
Сбился платок с головы. Дашка и не почувствовала. Она шла через сугробы следом за вальщиком, продираясь через завалы, проваливаясь в снег по пояс. Вылезала, цепляясь топором за пни и коряги. Она не жаловалась. Лишь изредка, когда топор начинал валиться из рук, просила о помощи Бога.
— Даш, Дарья, иди перекусим, — позвал вальщик, предложив бабе кусок хлеба и стакан чаю из термоса.
— Нет, не хочу, — отказалась, зажмурив глаза. И снова заплясал, зазвенел топор в ее руках.
Щепки иль искры из-под него летят, кто знает. Звенит в ушах от таежной зимней тишины. Отдыхает вальщик, молчит пила. Застыла тайга в онемении, как вдова на погосте. Холодная, белая, глухая.
Вальщик, улучив минуту, вырвал топор из Дашкиных рук:
— С ума сошла совсем. Одна за троих вкалываешь. Глянь, кобели чифир жрут. А ты за них молотишь. Дурная совсем? Отдохни. Пусть они повкалывают. Охолонь малость.
И, потемнев с лица, позвал троих условников по-мужичьи грубо.
Пока они обрубали сучья, ветки, лапы, Дашка собирала их на кучи, жгла. Не отдыхала ни минуты. Не присела, не перевела дух.
В сумерках, когда вахтовая машина пришла за бригадой, кто-то из условников открыл перед Дашкой дверь в кабину:
— Садись. Отдохни. Совсем измаялась. Благо, завтра выходной…
Что-то поняли мужики. А может, тоже устали, никто не ощупывал Дарью глазами, не попытался подсадить в кабину, поддержать и подержаться за бабий зад. Она сама легко села в кабину. И когда водитель привычно затормозил у столовой, Дашка даже не оглянулась. Будто не видела удивленных глаз водителя. И тот, проехав метров двести, остановился у Дарьиной каморки.
Баба приготовила себе ужин. Заодно и в комнате стало тепло. Поев, огляделась. Надо белье погладить. Сообразить занавески на окна. Какое-никакое, а жилье. Уход за ним нужен. Решила завтра побелить комнату. А сегодня — дух перевести, сил набраться.
В это время в бараках условников шла своя жизнь. И мужики пропивали остатки от получки. Кто с кем. Одни — сбившись в компании, другие — вдвоем с подельщиками или в одиночку, чокая стакан с бутылкой, хмелели всяк по-своему.
Вон и бригада Тихона… Без бригадира некому на них цыкнуть. Все пережрались. Глаза соловые, языки заплетаются, рожи от спиртного развезло, перекосило. Не говорят — орут. О чем? Да и сами не знают.
За ними, открыв дверь, наблюдал бугор. Тесть решил дать волю. Пусть пропьются. Вытряхнут пыль из карманов. Похмелье им он всегда успеет устроить. Но из-за одного негодяя нельзя портить жизнь и отдых всем условникам. К тому же… Наблюдал за каждым. Он знал их, как содержимое своих карманов. А потому всякое изменение в поведении подмечал раньше других.
Вон двое бульдозеристов. Чумазые, как тихушники, напились до визга. Фраера. Фартовые так не пьют.
А этот, сучкоруб… Смехота. Не мужик, окурок. А туда же, интеллектуалом себя называет. Знать бы, что это такое? У всех фартовых спрашивал, все без понта. Фарцовщиков, домушников, скокарей, стопорил, медвежатников, мокрушников знал. А вот с интеллектуалом — не доводилось… Хотя если все они, как этот — библиотекарь бывший, то навару с них не больше, чем с сявки. А вот тот гнус развалился и поет свою извечную:
Сижу на нарах,
Как король на именинах,
И пайку серого — о
Желаю получить…
Тесть усмехнулся: «У него еще и желания завелись. Ах, подлюка! Свой навар еще вчера пропил. За чьи шиши сегодня уж- рался? У кого увел получку? Может, у Тихона?»
А мужичонка, блаженно растянув щербатый рот, видно, не раз его мурлом парашу чистили, мурлыкал негромкую песню про Мурку, про Шмаровоза, отбивая такт пальцами по голому животу.
Бугор внимательно следил за числом пустых бутылок около условника.
А вот этот фуфло, откуда у него часы на лапе? Их еще недавно у Тихона видел. Хотел их у него выменять. Да не успел. Из рыжухи…