Женвилье. Очерк
В классе мы стремились по мере возможности создать для детей условия, отвечающие законам, по которым происходит развитие и обучение. Разумеется, мы были ограничены правилами учебного заведения и структурой самого школьного здания, расписанием, освещенностью, пространством и т. д.
Я сразу обратила внимание, что самостоятельность и свобода детей требуют гораздо больше места, чем традиционный класс. Несмотря на то что в нашем помещении было 55 квадратных метров — больше, чем в обычно в материнских школах Франции, — этого не хватало для двух взрослых и двадцати семи детей, находящихся бок о бок по шесть часов ежедневно. Дети перемещались по классу, часто с громоздкими учебными пособиями, занимались сидя, стоя или лежа на полу. Поэтому мы постарались максимально оптимизировать пространство — убрали лишнюю мебель и оборудование. Учительский стол, скамьи, классная доска и высокие шкафы, до которых дети не могли дотянуться, были вынесены первыми.
Мы не могли предложить детям цветущего сада, чтобы гулять, дышать воздухом, находиться в контакте с природой и вместе играть в любое время. У них не было возможности посещать занятия в других классах или мастерские, организованные для небольших групп детей. Разнообразие возрастов, на мой взгляд, тоже было недостаточным, расписание — слишком строгим. Зато естественный дневной свет оказывал положительное влияние на здоровье.
Тем не менее мы могли воздействовать на некоторые параметры, например самостоятельность, смешение трех возрастов, позитивные социальные связи, эмпатию и поддержку. Мы устраивали для детей увлекательные занятия по геометрии, географии, музыке, математике, языку и развитию органов чувств.
Дети могли свободно общаться и выбирать занятия, распределенные по разным частям помещения: уголок языка, уголок математики, географии, геометрии, музыки и т. д. — около сотни различных направлений. Мы использовали главным образом материал, основанный на восприятии органами чувств, собранный Жаном Итаром, Эдуардом Сегеном и Марией Монтессори. Немного позже я опишу этот дидактический материал.
Отдельное место было выделено для пластических искусств. Там находились мольберт для живописи, столики для рисования и лепки. Большинство занятий проходило с использованием низкой мебели, под рост ребенка. Самые высокие полки находились на высоте не более 70 см, чтобы даже маленькие могли дотянуться до материала[60]. В центре стояли индивидуальные столики, расставленные в определенном порядке. Там дети могли спокойно заниматься. Если кто-то хотел сидеть вдвоем, они могли сдвинуть свои столы или приставить табуретку. Столов было меньше, чем детей. Это позволяло освободить место на полу, чтобы расстелить ковер для занятий.
Обычный день
Утром, когда дети приходили в школу, Анна встречала их у двери. Она здоровалась с родителями и улаживала административные вопросы: полдники, столовая, отсутствующие и т. д. Я же находилась в классе, готовая принять каждого. Дети разувались на скамейке в коридоре и надевали сменную обувь. Я не случайно обращаю внимание на эту деталь — она ненавязчиво настраивала их на более спокойное, размеренное поведение, и они видели в классе место, где им тепло и приятно и нужно соблюдать порядок. Затем они здоровались с Анной.
Войдя в класс, они оказывались в атмосфере спокойствия и доброжелательности; их ждали и принимали тепло и радушно. Я здоровалась с каждым по имени:
— Добрый день, Шайма!
— Добрый день, Селин, — отвечала она мне.
Каждого я расспрашивала, как у него дела, хорошо ли он спал, выслушивала, что они хотели мне сказать, помогала сформулировать свои мысли. Утреннего приветствия мне хватало, чтобы определить эмоциональное состояние ребенка, его усталость и настрой.
Затем каждому предлагалось выбрать, чем он займется в начале дня. Чтобы проследить за эволюцией детей и создать надлежащие условия, мы предварительно рассказывали о занятиях и ставили перед ними определенные цели. Иногда старшие дети показывали занятия младшим. Некоторым требовалась помощь, чтобы сделать выбор. Мы вместе с ребенком еще раз рассматривали материалы на полках, иногда я напоминала ему, что он делал накануне и что ему было интересно несколько дней назад. Если ребенок все же не знал, чем заняться, — а такое случалось, особенное в первое время, — ему можно было просто наблюдать за другими, разговаривать с приятелем или посидеть и подумать. Некоторым, слишком быстро вставшим с постели, требовалось время, чтобы проснуться по-настоящему: они могли устроиться рядом с книжным шкафом или сесть за стол и немного отдохнуть.
Родители согласились с такой формой работы, о которой им рассказывали на собрании перед началом учебного года. Они знали, что это время индивидуального педагогического подхода. Они и сами старались тихо говорить с ребенком, приводя его в класс, передавали для меня Анне какие-то сообщения и знали, что у меня найдется время поговорить с ними вечером после школы.
Когда все дети собирались в классе, Анна помогала мне направлять тех, кто еще не выбрал себе занятие. Для облегчения этой задачи у нас был список предпочтений детей, которые часто затруднялись в выборе. Пока Анна помогала неопределившемуся ребенку, я представляла детям занятия, которые они выбрали — от трех до десяти каждое утро. Все отмечалось в таблице напротив фамилии ребенка, поэтому я точно знала, чем занимался каждый из детей. Если ребенок достигал поставленной цели, например, в языке или математике, я ставила точку зеленого цвета. Эти оценки всегда были неформальными, и дети их не видели. Просто мне нужно было знать, насколько хорошо ребенок усвоил тот или иной материал, чтобы предложить ему следующее по трудности задание.
Я задавала ребенку несколько вопросов, предлагала сесть рядом с ним и сделать задание вместе. Единственной моей реакцией была радость, когда ему удалось сделать то, что он не мог выполнить накануне, или же я подбадривала его перед новым или более сложным заданием. Когда я видела, что ребенок находится в замешательстве, близком к разочарованию, я тут же садилась рядом с ним и мы вместе делали задание столько времени, сколько требовалось, если это позволяла обстановка в классе.
Все утро дети выбирали, чем они будут заниматься, а потом расставляли материал на полках. Кто-то работал, кто-то присматривался или следил, как его товарищи выполняют задания. А некоторые шли в уголок к книжному шкафу, чтобы в десятый раз за неделю послушать любимую сказку, которую с огромной радостью читал кто-то из старших. Дети могли свободно перемещаться по классу, если они это делали тихо и не мешали другим. Они занимались, сидя на стуле, устроившись на коленках или на корточках на ковре. Кто-то даже ложился, и мы это не запрещали, если такая поза не вносила беспорядок. Эта свобода тела очень важна: исследования показывают, что усвоение происходит лучше и мозг развивается быстрее, если тело не находится в застывшем положении[61]. Я занималась с ними индивидуально, как только это было возможно, и все время наблюдала за детьми. Анна всегда была готова помочь, она следила за порядком и при любой возможности играла с малышами в короткие фонологические игры.
Большинство детей занимались по одному или по двое-трое или читали вслух книжки в углу рядом с книжным шкафом под внимательными взглядами малышей. Кто-то сидел рядом со мной, когда я представляла тему занятия, а кто-то рассказывал товарищу на ушко что-то веселое, и оба смеялись.
Иными словами, дети занимались тем, что им нравилось, они могли исследовать, ошибаться, повторять снова и снова, пока не получится. Мне часто говорили: «Да ведь в этом классе дети делают что хотят». Именно так. Но это происходило не беспорядочно, бездумно и хаотично, как считали критики. Точнее сказать, дети не делали «что хотели», — они хотели делать то, что они делали. А мы помогали им найти путь к реальной самостоятельности и независимости, занятие, которое что-то развивало в них. Мы давали им понять, что этот добровольный личный творческий выбор должен стать их естественным способом жизни, — особенно если ребенок утратил связь с этой биологической программой.
Следовательно, дети не занимались чем попало и как попало. Наоборот. Мы предоставляли им свободу, но в строгих рамках, с ясно объясненными правилами, и она давала им чувство защищенности; мы предоставляли свободу и порядок для осуществления своих глубинных желаний. Когда дети обретали это естественное поведение, возникала коллективная гармония. Каждый был на своем месте, и расцвет каждой личности создавал общую картину разнородного, но на удивление «упорядоченного» сообщества. Каждый естественным образом находил в нем свое место, гармонично привнося в коллектив свою краску и свою индивидуальность.
Класс напоминал здоровый пчелиный улей, в котором каждый выполнял свою задачу в собственном ритме, своим способом, в одиночку или с товарищем, соблюдая единственное и непреложное правило коллективной жизни. Оно было ясно изложено, и о нем напоминали в случае необходимости: никогда не мешать занятиям другого человека — ни ребенка, ни взрослого.
Когда дети чувствовали себя защищенными и ставили перед собой цель, они сосредоточивались на ее выполнении. Порой эта цель была такой сложной, что ни один воспитатель не осмелился бы требовать от ребенка ничего подобного. Я помню четырехлетнего мальчика, который несколько дней подряд упорно считал цепочки бусин до конца, то есть до 1000 штук. Сначала он разложил цепочку примерно на 200 бусин. Когда я поняла, что он хочет продолжать и на следующий день, мне пришлось срочно искать другой ковер, на котором можно было развернуть цепочку дальше, для остальных 800 бусин… Вся цепочка составляла почти семь метров. Несколько метров ковровой дорожки были отведены под нее, и она лежала в классе несколько дней, пока ребенок не достиг своей амбициозной цели. Другие дети спокойно перешагивали через нее, не выказывая ни малейшего неудовольствия. Некоторые останавливались, чтобы подбодрить малыша или понаблюдать за ним: «У него получится?» — как бы спрашивали их внимательные взгляды.
Я вспоминаю другую ученицу, увлеченную чистописанием. Однажды она подбежала ко мне и протянула свою тетрадь по письму: «Посмотри, Селин», — сказала она робко. Этот ребенок четырех с половиной лет полностью переписал текст из детской книжки. Мне бы в голову не пришло дать ей такое задание…
Я не забуду маленького Кевина, которому только исполнилось четыре года. Он решил сделать десять фигурок оригами, как в книжке. Он занимался этим практически все время, в течение нескольких дней, и у него получилось. А ведь это очень сложная задача — мне самой не удалось сделать некоторые модели. Но этот малыш терпеливо показал мне, как выполнять работу. Он ошибался много раз и точно знал, в какой последовательности надо складывать бумагу.
В третьей части книги мы увидим, что когнитивные способности, которые дети развивают, когда ставят перед собою цель и достигают ее, — это базовые компетенции их интеллекта. Они позволяют им делать и изучать все, что они хотят. Все трое, о ком я рассказала, затем спонтанно перешли к чтению и через несколько недель могли читать интересовавшие их детские книжки. Это оказалось для них не сложнее, чем считать до 1000, переписывать текст или сделать десять моделей оригами за несколько дней.
Около 11 часов мы собирались, чтобы побыть вместе. Мы просили детей отложить свои занятия, а также при необходимости прибраться, чтобы сесть кружком в центре класса. Некоторые так увлекались работой, что не слышали наших строгих призывов присоединиться к остальным. В таких случаях мы не прерывали эту сосредоточенную деятельность. Мы усаживались в кружок в нескольких метрах от этого ребенка. Закончив, он поднимал глаза и, казалось, был удивлен, увидев, что все собрались. Тогда он садился с нами, постепенно приходя в себя. Очевидно, что, если бы мы отрывали его от занятия, он бы защищался от непрошеного и неуважительного вмешательства и мы бы помешали тому, что в тот момент в нем создавалось.
В течение двадцати-тридцати минут мы обсуждали разные темы — коротко, чтобы не утомлять детей и сохранять их внимание. Первые три минуты я уделяла радостным сообщениям о том, что один ребенок научился держать ножницы, а другой упорно выполнял трудную задачу. Чаще всего кто-то из детей перенимал у меня эстафету и говорил:
«А я, Селин, видел, как Юн пролил воду на пол; но потом он все вытер, и Жумана ему помогала». Эти моменты создавали обстановку доверия, доброжелательности, соревновательности. Любой успех был нам важен[62].
Затем дети шли обедать домой или в столовую. После возвращения самые маленькие отдыхали, как, впрочем, и некоторые средние, и даже старшие. Как мы уже говорили, усталый ребенок, сколько бы ему лет ни было, должен отдохнуть. Если старший ребенок проявлял признаки усталости, я без колебаний говорила ему: «Кевин, у тебя усталый вид, не хочешь полежать немного? Вернешься и опять будешь заниматься. Никто твою работу не тронет». Большинство детей с удовольствием соглашались.
Их сиеста могла продолжаться час или всего пятнадцать минут. Продолжительность не имела большого значения: дети сами знали, сколько времени им нужно для отдыха. Сон — фундаментальная биологическая потребность, остальное может и подождать. И наоборот, малыш, который не хотел спать после обеда — и кому, очевидно, это и не было нужно, — мог оставаться в классе.
Во второй половине дня детей было меньше, поскольку некоторые в это время спали. Но в остальном все проходило так же. Кто-то выбирал себе занятие, а с кем-то я садилась и показывала новый материал. Эти презентации всегда были наполнены радостью контакта и общения: мы часто смеялись, и я никогда не скрывала своего воодушевления от этих моментов. Малыши возвращались один за другим после сна. Когда все снова собирались в классе, мы иногда выходили на прогулку. Обычно это было около 15 часов. Во дворе те, кто хотел, затевали коллективные игры, остальные катались на велосипедах или играли в мяч.
В начале эксперимента мы выходили во двор очень часто, утром и после обеда. Но затем дети все реже соглашались на прогулку, потому что были поглощены работой в классе. Мы стали выходить только после обеда, да и то некоторые ворчали, потому что им не хватало времени закончить занятия. Прогулки зависели от детей и от погоды. Понятно, что мы старались не пропустить их, когда светило солнышко. В пригороде Парижа это случается нечасто, а детям солнце было необходимо, да и нам тоже.
День заканчивался обычно так: мы собирались все вместе, пели, делали упражнения на релаксацию или медитировали, и дети учились присутствовать и слушать. Нейрофизиологи знают, до какой степени подобная практика развивает спокойствие, доверие, безмятежность, эмпатию и, как следствие, альтруизм и сострадание. Вот и мы не отказывались от этого.
Я уже упоминала, что язык занимал в жизни класса центральное место. Мы открывали детям богатые источники речи и были очень требовательны к лексике и построению фраз. Мы не допускали в классе грубых или сокращенных слов. Если кто-то из детей произносил такие слова, мы давали им более точную и подходящую альтернативу и предлагали ее повторить. Я не упускала случая развить речь детей, объясняя им важность ясного изложения мысли. Иногда ради этого даже приходилось прерывать занятия. Для меня это было приоритетным, и дети воспринимали это так же.
Если, к примеру, мы работали в группе и один из детей не мог сформулировать свою мысль, все знали, что мы не пожалеем времени, но ребенок выйдет победителем из сложной речевой ситуации. Я подсказывала слова, которых ему не хватало, не допуская, чтобы он пал духом. Другие дети терпеливо ждали. Они знали, что это полезно всем, и уважали время, потраченное на их товарища. В третьей части книги мы рассмотрим приемы, которые позволяют детям развивать эти удивительные способности к самоконтролю.
Во время наших общих «посиделок» мы читали много историй. Я читала подряд и не останавливалась на каждой странице, проверяя, как дети понимают прочитанное. Это просто был момент отвлечения, лингвистического потока и спокойствия. Я следила за тем, чтобы словарь детей ежедневно пополнялся несколькими новыми словами, которые я затем старалась ввести в оборот. Если я видела, что в рассказе слишком много новых слов, то по ходу чтения я заменяла некоторые из них знакомыми. Дети не замечали подмены. Но иногда старшие, перечитывая те же сказки, говорили мне: «Но Селин, ты ведь не произносила этого слова, когда читала. Что это значит — „предоставил“?»
Итак, недели шли своим чередом. Они могли различаться прогулкой вне школы либо разовыми занятиями, которые проводили с детьми преподаватели музыки, танцев или театра. У нас не было традиционных уроков физкультуры. Я не очень представляла себе, как заставить детей ждать своей очереди повисеть на турнике или прыгать в кольцо. На таких уроках ребенок, в сущности, двигается очень мало. Эти направляемые и слишком дидактические занятия были мне не по душе. Наши дети развивали свои физические данные, залезая на деревья или прыгая в кольца, которые они сами чертили мелом на асфальте. Им нужны были не упражнения в зале, а игры чуть более рискованные, чем те, которые мы видим в школьных дворах на переменах[63]. Многие специалисты придерживаются такого же мнения. Больше, чем занятия физкультурой, детям помогут естественные условия живой природы. Они должны имеет возможность бегать, прыгать, залезать на деревья и падать на траву, не причиняя себе боли, и не слышать от взрослых: «Теперь делай упражнение на равновесие, шагай по этой доске и прыгай в кольцо, когда дойдешь до конца».
Я бы предпочитала длинные перемены, чтобы дети успевали ходить на ходулях, ездить на велосипеде, кататься на самокате и т. д. Не все осмеливались встать на самокат. Мы никого не заставляли. Разве мы вынуждаем десятимесячного ребенка делать двигательные упражнения, подготавливающие его к ходьбе? Нет. Мы просто даем ему свободу действия, мы подбадриваем и поддерживаем его в тот момент, когда он готов сделать свой первый шаг.
Разумеется, в традиционном классе с физкультурой и навязанным расписанием любые упражнения на движение очень важны: в них можно «выпустить пар»… Молодые воспитатели знают, что в эти моменты нужна твердая рука, чтобы сдержать брызжущую энергию детей. Но в школе, основанной на самостоятельности, дети не испытывают потребности дать выход своей энергии, накопленной в классе. Поэтому у нас было мало конфликтов или травм во время перемен.
Прочные социальные связи
Один журналист как-то раз спросил меня, не становится ли индивидуализированный подход тормозом для отношений в коллективе? Позже мне не раз задавали подобные вопросы, и они меня очень удивляли. Почему бы не спросить о другом? Не является ли коллективное воспитание, которое мы навязываем детям — одновременно делать одно и то же, — тормозом для социальных эмпатических отношений? Не порождает ли оно сравнение и соревнование? Ведь дети общаются вовсе не потому, что их заставляют вместе делать одно и то же. Конечно, у них и так возникают коллективные отношения, но полноценны ли они? Я не думаю.
При коллективном воспитании индивидуальность ребенка не является приоритетной, и дети выпячивают ее, пытаясь отличаться от других. Они сравнивают и критикуют друг друга. И наоборот, когда мы создаем индивидуализированные связи с миром, дети чувствуют, что их уважают такими, какие они есть. В каждом ребенке развивается личность, и он эволюционирует в своем, только ему свойственном ритме. Им даже в голову не приходит выяснять, кто из них впереди, а кто отстает… Каждый ребенок находится там, где находится. Это различие благотворно для всех. Личность, уважаемая подобным образом, открывается другой личности и принимает ее во всей полноте, потому что ей не надо выделяться, чтобы существовать. Межличностные отношения становятся прочными и разнообразными, поскольку каждый в полной мере развивает свой внутренний мир.
Десять детей из старшей группы готовились перейти в класс СР (подготовительный). Они провели три года материнской школы вместе, а теперь должны были оказаться в разных классах. Родителей удручала мысль об этом разделении. Они были так восхищены развитием моральных и социальных качеств своих детей, их крепкой дружбой, что не хотели, чтобы это все исчезло в недрах другой системы обучения.
Вспоминаю собрание в конце учебного года, на котором присутствовал инспектор, чтобы подготовить этих родителей к переходу во «взрослую» школу. Инспектор приехал специально ради этого класса: он собирался обсудить опережение детьми программы, особенно в чтении. Он опасался лишь одного — что родители будут просить, чтобы детям разрешили перескочить через класс, — и начал приводить многочисленные аргументы, чтобы избежать такой просьбы. Он объяснял, что беспокоиться не о чем, что преподаватели готовы учитывать их продвинутый уровень, что дети не будут скучать на уроках и что все пойдет хорошо. Но один папа перебил его. Он твердо заявил инспектору, что они хотят совсем другого: чтобы их дети оказались вместе в новом классе, сохранив и там эту удивительную альтруистическую динамику. Просьба была отвергнута, и этот отказ привел родителей в негодование.
На следующий год, когда дети были в СР, родители рассказывали мне, что они продолжают общаться на переменах, собираясь в школьном дворе. В середине года девочка из группы сломала руку. Ее бывшие товарищи по классу спорили, кому нести ее портфель после школы. Некоторые предложили делать вместе уроки, хотя они уже были в разных классах. Их отношения оставались прочными, и порывы к взаимопомощи не угасли.
Итак, отвечаю на вопрос, не мешает ли индивидуализированное обучение коллективному общению: нет. Индивидуальны лишь связи с окружающей средой. Каждодневная жизнь остается коллективной. А индивидуализированное сопровождение детей порождает настоящую человеческую близость там, где коллективное обучение, напротив, ее сдерживает.
Освобожденный взрослый
Самостоятельность и индивидуальный подход освобождают не только ребенка, но и взрослого, у которого, как мы уже говорили, есть естественное желание устанавливать с детьми личные, искренние и теплые отношения. В традиционном же классе взрослый должен «держать» — и порой принудительно — всю группу детей. Это не только утомительно, но и противоречит его естественному поведению и поведению детей тоже. В итоге страдают все: дети — от отсутствия свободы, взрослые — от того, что принуждают и ограничивают детей.
Такая вертикаль контроля вредна для всех. Если мы изменим поведение и согласимся сотрудничать с законами природы, принуждение постепенно рассеется, по мере того как дети будут становиться более самостоятельными. Я получаю огромное количество писем от воспитателей материнской школы, которые с энтузиазмом рассказывают об этом.
«Начиная с сентября покончено с кружками по интересам, группами по цветам, учетными карточками… Собрание перед началом учебного года: разъяснение будущей деятельности с опорой на ваши научные документы[64]. Впервые за мою карьеру я услышала аплодисменты от родителей! Это мотивирует и ободряет; мои страхи и сомнения тут же улетучиваются. Февраль: в средней секции четыре ученика из десяти уже читают, и я думаю, что еще двое, а то и трое к концу учебного года тоже будут читать. Четверо из десяти знают большие числа и к концу учебного года научатся их складывать. Одна ученица, которая в прошлом году имела слабую мотивацию, была грустной и малоподвижной, сейчас самая любознательная в классе и интересуется всем: математикой, чтением, рисованием… Она даже обогнала двух учеников, которые были первыми в прошлом году.
Реакция родителей превзошла мои ожидания: они довольны самостоятельностью и любознательностью детей, уважением к каждому из них. В мою личную и профессиональную жизнь это тоже внесло изменения. Я избавилась от постоянного напряжения. Теперь мне не надо повторять целый день: „Дети, давайте быстрее, поторапливайтесь!“ Вместо этого я говорю: „Не волнуйся, закончишь потом, и завтра можешь начать сначала…“ Я не переживаю, как раньше, из-за того, что система ротации кружков может быть нарушена прогулкой, посещением проверяющего, чем-то непредвиденным, и я спокойна! Кто-то из родителей может прийти почитать сказку на иностранном языке? Пожалуйста, в любое время… Ребенок хочет что-то рассказать, нам нужно поговорить о чем-то интересном? Сегодня, когда захотите… Гордость в глазах детей стала той живительной влагой, которая питает мой профессионализм!
Как ни странно, дома я стала вести себя иначе с собственными детьми. Я играю с ними, наслаждаюсь их обществом, никуда не тороплюсь, просто живу с ними. Ничего страшного, если мой журнал будет заполнен только завтра! Спасибо моей ATSEM (чиновник местной власти, отвечающий за материнскую школу), которая верила и поддерживала меня в минуты сомнений. Она собиралась поменять школу, но в конце концов решила поработать еще один год со мной по этой методике. Спасибо моему мужу, который восхищался моей готовностью совершить этот шаг, гордился мною, и в его глазах я читала поддержку. Впервые он не упрекает меня, что я слишком много времени уделяю школе (хотя я и дома мастерю учебные пособия!)».
«Мадам Альварес, отниму немного вашего драгоценного времени, за что прошу меня простить. Но поскольку вы легко и уверенно перевернули мою профессиональную жизнь с ног на голову, я думаю, результат ваших бесчинств может вас заинтересовать. Для начала представлюсь. Мне 36 лет. После длительного изучения философии и десяти лет работы внештатным учителем для замены я в 2015–2016 учебном году наконец стал штатным преподавателем в школе города Гавра (уровень REP+[65]). Эти десять лет в „бригаде“ (ужасное слово!) заставили меня смириться с социальным неравенством и невозможностью школы его преодолеть… Я работал рядом с увлеченными, трудолюбивыми и доброжелательными учителями, но в классе всегда было 30–40 % детей, до которых не получалось достучаться… И вот спустя две недели после начала учебного года я натыкаюсь на вашу работу. Хлоп! (До сих пор я словно ослеплен этой вспышкой!) Невероятно! Но нас не так легко одурачить, это просто трюк, такого не может быть! Или нет?.. В самом деле? Вау! Начинается внутренняя борьба между профессионализмом и рассудком. Последний через пять минут сдается под натиском вывода: будет преступлением не попытаться повторить ваш эксперимент. Причем не завтра, а прямо сейчас.
Я пишу вам сегодня, чтобы засвидетельствовать свою огромную благодарность за те моменты, которые я переживаю ежедневно в своем классе (к сожалению, я единственный свидетель, у меня нет даже ATSEM, с которым я мог бы разделить эти эмоции), за неожиданное счастье, которое я испытываю, за радость на лицах моих учеников, когда они приходят утром в класс.
Я заново открыл свою работу и с тех пор купаюсь в интеллектуальной эйфории, не менее сильной, чем психотропный препарат. Да, конечно, приходилось тратить какое-то время на вытирание пола, переодевание промокших детей, собирание разбитого стекла, и тогда, надо признаться, я вас проклинал… Но я просто еще не знал, какая радость меня ожидает… Разумеется, все еще очень далеко от совершенства (класс работает без бюджета), но теперь я ни одной секунды не сожалею, что пошел по вашим стопам… За такое потрясение мало одной благодарности, да и тысячи благодарностей было бы недостаточно… Если вы еще в этом сомневаетесь, ваша работа повсюду получает огромный отклик. Мы чувствуем, как благодаря вам веет ветерок — который обязательно превратится в ураган, — новый и многообещающий ветер перемен в материнской школе».
«Дорогая Селин, у меня был очень трудный год, как в школе (переполненный класс с 31 учеником младшей и средней групп, с очень трудным ребенком на грани психологической патологии), так и в личной жизни из-за проблем со здоровьем. И я потеряла веру… И вдруг, случайно, я открыла для себя ваш эксперимент в Женвилье: разделенное счастье. Я немедленно, прямо в апреле, перевернула с ног на голову всю свою работу, не в силах дождаться следующего учебного года.
Какая перемена! Я действовала энергично, потому что говорила себе, что не могу „зарывать в землю“ потенциал малышей лишние десять недель… Они были сильно удивлены происходящими изменениями, но все, кто „стартовал“, даже средние и даже тот трудный мальчик, увидели преимущества в этой новой системе.
Я признаю, что иду пока ощупью, но обстановка в классе становится более спокойной, умиротворенной (и какой внутренний покой!), настоящим глотком свежего воздуха».
Поведение взрослого
В такой среде роль взрослого меняется. Его главной задачей становится не «держать» группу детей, а создать условия, способствующие обучению и развитию личности и коллектива. Он готовит и отбирает занятия, которые кажутся ему подходящими. Он обеспечивает чистую и упорядоченную атмосферу. Он подходит индивидуально к каждому ребенку, предлагая ему занятие соответствующего уровня сложности, которое должно быть достаточно стимулирующим, чтобы он никогда не испытывал разочарование.
Когнитивные науки доказали, что дети обучаются, когда сталкиваются с определенными, но не чрезмерными трудностями[66]. Большинство детей делает это совершенно естественно: они стремятся к деятельности, близкой к пределу их развития, и очень редко переходят эту границу.[67]
Индивидуальный подход дает возможность взрослому адаптироваться к интересам, сомнениям и трудностям каждого. Он следит за прогрессом детей по таблицам или карточкам, чтобы ребенок не впал в уныние и не захотел бросить занятие. Поддержка и ободрение взрослого, особенно если они сопровождаются привязанностью и любовью, — это очень личный момент для ребенка, действующий как катализатор. Когда ребенок чувствует, что его уважают, любят и понимают, у него повышается самооценка. Он получает удовольствие, делая что-то сам, даже если есть риск неудачи; сначала под наблюдением взрослого, выражающего ему все свое доверие. Затем постепенно в нем развивается стремление к самостоятельности и независимости, и он все меньше обращается за поддержкой[68].
Взрослый становится доброжелательным проводником, он не жалеет времени, чтобы встать на один уровень с ребенком и поговорить с ним. «Человек никогда не бывает так велик, как встав на колени, чтобы помочь ребенку», — писал Пифагор. Тем не менее взрослый устанавливает для детей строгие рамки, способствующие их безопасности. Он ясно излагает правила жизни в коллективе, учит немедленно прекращать неконструктивное поведение.
Исследование, проведенное с детьми двух лет, показывает, что сочетание доброжелательности и твердости приносит лучшие результаты обучения: у ребенка появляются четкие ориентиры, позволяющие ему утвердить свою самостоятельность. Его личность становится уравновешенной, у него складываются хорошие отношения с окружающими, и он начинает лучше учиться[69].
Если ребенок проявляет стойкий интерес к заданию, у него в мозгу образуются многочисленные синаптические соединения; взрослый следит, чтобы эта внутренняя работа не ослабевала и не останавливалась. Он оберегает эту творческую церебральную деятельность, которую венгерский психолог Ми́хай Чи́ксентмихайи[70] называл «оптимальным опытом», генерирующим интенсивную концентрацию и глубокое удовлетворение.
Осуществляя доброжелательную поддержку, важно следить за «проекцией» на ребенка, иной раз бессознательной, потому что она может стать самореализующимся предсказанием. В конце 60-х годов Розенталь и Якобсон[71] провели исследование, которое ярко демонстрирует феномен «проекции». Эти ученые выбрали начальную школу в районе с неблагоприятной социально-экономической обстановкой. В начале учебного года они провели со всеми детьми тест на IQ и умышленно завысили баллы 20 % детей. Затем они сообщили эти заведомо ложные результаты учителям. В конце учебного года был снова проведен тест, который показал, что эти 20 % детей достигли значительного прогресса. Учителя считали, что их ученики обладают высокими способностями, и это отношение повлияло на их успех.
Таким образом, наша проекция созидательна, она воздействует на реальность. Но она может быть как положительной — и тогда говорят об «эффекте Пигмалиона», — так и отрицательной — и тогда говорят об «эффекте Голема». Поэтому так важно при любой возможности сохранять твердую и искреннюю веру в ребенка.
В рамках одного класса, если это возможно, учителю следует вести детей несколько лет подряд. Всем им необходимы для развития прочные, обеспечивающие безопасность социальные связи как со взрослым, так и с товарищами. Нахождение в одном и том же классе или группе (пусть даже с небольшими изменениями год от года) дает возможность ребенку создавать прочные отношения и развивать свои когнитивные и социальные возможности.
Первые самостоятельные поступки
В среде, где детям предоставляется свобода действия, они учатся завоевывать свою самостоятельность. Чтобы сопровождать их в этом завоевании, взрослый объясняет и показывает детям их первые самостоятельные поступки. В классе материнской школы в Женвилье мы показывали эти действия многократно, позволяя консолидироваться вновь создающимся нейронным связям. Эти сеансы были индивидуальными, понятными, точными, логичными, даже безмолвными.
Мы показывали ребенку, как самому утром надеть сменную обувь, как поставить в шкафчик ботинки, как аккуратно взять задание с полки, а потом положить на место; как развернуть и свернуть коврик, как ходить по классу, не беспокоя других детей; как поставить стул, когда с него встаешь, как говорить тихо, как открывать и закрывать дверь, не хлопая ею, когда вернулся из туалета; как сморкаться; как деликатно положить руку на плечо товарищу, когда тот занят, а с ним надо поговорить; и наконец, как переобуться в конце дня и убрать сменную обувь в шкафчик.
Мы не жалели времени, чтобы показать эти действия самим маленьким, когда они приходили в класс[72]. Мы повторяли их столько раз, сколько того требовали обстоятельства. Иногда мы поправляли детей ненавязчиво и незаметно, чтобы не смутить их и не обескуражить. Оставить ребенка одного в тупиковой ситуации под предлогом того, что не надо его беспокоить, — это большая ошибка: он потеряет уверенность в своих силах. Не зная, как поступить, он просто отшвырнет предмет, который использовал в тот момент.
Вот что писала по этому поводу Мария Монтессори[73]: «Когда ребенок поглощен „большой работой“, воспитательница должна уважать его сосредоточенность и не отвлекать его ни похвалой, ни критикой. Многие воспитательницы воспринимают этот принцип слишком буквально. После раздачи заданий они удаляются и хранят молчание, что бы ни происходило. В классе начинается беспорядок. […] Однажды я видела класс, где все дети были неуправляемы и плохо обращались с материалом. Воспитательница неторопливо бродила по классу, безмолвная, как скала. Я спросила ее, не лучше ли детям побегать по саду. Она переходила от одного ребенка к другому и что-то шептала каждому на ухо. „Что вы делаете?“ — спросила я. „Я говорю тихо, чтобы не мешать им“. Эта воспитательница совершала серьезную ошибку; она боялась помешать беспорядку вместо того, чтобы навести порядок — единственное, что помогает индивидуальной деятельности ребенка».
После первой демонстрации ребенок не сможет воспроизвести наш жест правильно. Потребуется время, неоднократное повторение и практика, прежде чем нейронные соединения укрепятся настолько, чтобы движение стало правильным и автоматическим. Доктор Катрин Геген указывала[74]: «Когда прожитый опыт повторяется, церебральные соединения и пути укрепляются в течение пяти-шести месяцев». Поэтому главное — терпение и предоставленная ребенку возможность повторять эти жесты. Если он не воспроизводит их правильно после того, как вы их показали, глубоко вдохните и скажите себе, что это совершенно нормально. Действия, которым мы хотим его научить, — аккуратно поставить стул, ждать свой очереди, чтобы что-то сказать, — не могут быть восприняты ни за раз, ни за два или три. Ребенок освоит такое поведение только с опытом, многократно наблюдая за вами. Следовательно, изначально необходимо показать ему правильные движения много раз.
Главное здесь не продолжительность демонстрации, а частота. Заниматься с ребенком два часа, показывая ему одно и то же, — значит утомить его, не добившись результата. И напротив, показывая ему правильный жест часто и доброжелательно, мы добьемся того, что он его запомнит и сможет воспроизвести без помощи взрослого. В классе Женвилье мы повторяли маленьким детям часто, даже очень часто то, что хотели от них получить. Кому-то хватало одной демонстрации, другим нет.
Более продвинутые дети, быстро овладевшие жестами, с удовольствием и по многу раз повторяли их перед младшими. Эти сцены были особенно трогательны и забавны: я вспоминаю, как старшие показывали младшим, что делать, как они были терпеливы, если тем не удавалось повторить простой жест. Случалось, малыш специально делал вид, что у него не получается, чтобы привлечь внимание старшего товарища, не подозревавшего об обмане. Эта взаимопомощь была очень полезна для обучения: дети гораздо быстрее становились самостоятельными, когда получали урок от двадцати пяти других маленьких воспитателей. Ни один взрослый не способен в одиночку многократно повторить необходимые действия в классе с двадцатью пятью детьми.
Когда малыши обращались к нам, чтобы повесить фартук или свернуть коврик, мы предлагали им вежливо попросить об этом своих более опытных товарищей. Надо было видеть, как они робко подходили к старшим и едва слышно произносили что-то. Первое время мы сопровождали малыша и помогали ему сформулировать просьбу. Мы следили, чтобы она звучала вежливо, приветливо, изящно: «Сулейман, не можешь ли ты помочь мне свернуть мой коврик? У меня не получается».
Поначалу малыши, смущаясь, просто показывали пальцем на предмет, с которым им было трудно справиться. Большие посмеивались, хорошо зная, что мы ждем ясного и грамотного формулирования просьбы.
Мы не настаивали, если ребенок не мог или не хотел сказать правильно. Время, доверительный тон, доброжелательность помогали ему сделать это позже.
Упорядоченное пространство
Для облегчения самостоятельности детей важно, чтобы они могли ориентироваться в пространстве. Поэтому взрослый должен предоставить ребенку четко организованную среду. В Женвилье мы решили создать несколько зон: языка, математики, географии, развития органов чувств, пластического искусства и практических занятий. Такая организация подходила для детей и облегчала их понимание пространства. В каждой зоне материалы для занятий были разложены на низких полках слева направо, по возрастающей сложности. Ребенок начинал с тех материалов, которые лежали слева, и постепенно продвигался вправо, усложняя задания. Дети могли ориентироваться в общем пространстве класса и в каждой отдельной зоне, с первого взгляда определяя сложность материалов.
В зоне занятий мы старались оставить только самое необходимое. Это помогало детям быстро понять суть задания, сложить материал на место после его выполнения и, следовательно, быть более самостоятельными.
Мы обратили внимание, что четкая организация связана не только с самостоятельностью, но и с желанием самого ребенка соблюдать чистоту и порядок. Они благоприятно воздействуют на логическое мышление, память, способность планировать, когнитивную гибкость (это фундаментальные компетенции, о которых мы поговорим в третьей части книги). Дети запоминают связь между предметами, их местоположением и назначением; они планируют свои действия, чтобы порядок не нарушался. Если это случается, они должны уметь его восстановить.
Воспитатели! Не бойтесь все время менять расположение вещей в классе — даже в течение учебного года, — пока не найдете самое логичное и наиболее организованное. В Женвилье в первый год мы раз десять передвигали мебель после занятий, пока не нашли оптимальную организацию[75]. Поведение детей в течение дня подсказывало нам, как обустроить класс. Никогда не бывает лишним взглянуть на него по-новому и что-то изменить.
Итак, человек располагает врожденной совершенной способностью к обучению. Это мощный механизм, и специалисты по искусственному интеллекту пытаются его воссоздать. Но если мы в определенный период жизни лишены связей с миром, из которого должны черпать знания, наша врожденная предрасположенность оказывается несостоятельной при столкновении с окружающей средой. Даже если мы запрограммированы на обучение, мы остаемся жить с огромной когнитивной и поведенческой недостаточностью.
Давайте же перестанем фиксировать внимание на детях и их результатах. Лучше будем изменять среду, в которой они развиваются. Достаточно ли она богата для человеческого ума в стадии развития? Вызывает ли она энтузиазм, устремление, великодушие? Предоставляет ли она нужную поддержку, способствует ли человеческим отношениям, смыслу, отдыху, доброжелательности? Дает ли конкретный, всеобъемлющий, увлекательный подход к культуре человечества? Присутствует ли в ней постоянно, с утра до вечера, точный, ясный и отточенный язык? Является ли эта среда для маленького человека тем же, что и маточное молочко для личинки пчелы?
Очень важно ответить на эти вопросы. Мы, взрослые, ответственны за то, чтобы дать новорожденному человеку лучшие условия, отвечающие его потребностям, и избежать худших.
А пока наши обучающие программы неуклюже пытаются наполнить ребенка знаниями, не учитывая, по большому счету, ни огромную роль среды, ни естественные законы, управляющие формированием его интеллекта. Эти законы открывают нам важнейшую вещь: мы не в состоянии «обучить» ребенка. Только он сам создает и формирует свой интеллект, основываясь на собственном опыте, а мы можем лишь помогать ему в этой созидательной работе.
Термин «активная педагогика» поэтому не имеет смысла: не существует неактивной педагогики. Человек обучается благодаря своей собственной вовлеченной и мотивированной деятельности. И здесь школа пошла ложным путем. Как современникам Галилея пришлось пересмотреть основы астрономии, когда в конце концов они примирились с раздражающей правдой гелиоцентризма, так и мы сегодня должны пересмотреть наши обучающие модели в свете новых, недавно открытых истин о ребенке. Это не терпит отлагательств. До сих пор в святилищах, унаследованных от прошлого времени — времени, когда мы многого не знали, — поколения сверходаренных детей, жадных до знаний и опыта, скучают в тесных классах. Они смотрят на реальный мир через окно и мечтают об его живом и динамичном исследовании.