— Ни за что! — она загасила сигарету и попросила: — Сделай мне еще чаю, пап. Но мне только цейлонский.
— Ладно.
— А что не спите?. — спросил я.
— Так ведь она только в два вернулась с гулянки!
— Мать, наверное, не разрешала поздно возвращаться? — спросил я ее.
— Нет, не поэтому. Я в принципе с ней не схожусь во взглядах на жизнь,— ответила Ирина.
— А что ты ей курить разрешаешь? — спросил я друга.
— Хрен с ней. Пускай. Это ее личное дело.
— Может, пусть еще и пьет, и с мальчиками дремлет? — спросил я с подковыркой.
— Пусть,— серьезно согласился он. — Пусть пьет и с мужиками спит, если ей это нравится.
— Мне пить не нравится,— вставила дочь, закинув ногу на ногу.
— Ну, не пей. Дешевле жить,— сказал отец.— На одну пол-литру неделю спокойно питаться можно. Да и на куреве не грех сэкономить. Ты вон "Космос" куришь. Семьдесят копеек. А это сто грамм сыра, плюс — сто масла и еще французская булка. А от еды проку больше, чем от курева. Или — курила хотя бы "Беломор". Все-таки двадцать пять копеек. Впрочем, все бабы бестолочи. Всех их надо вешать.
— А меня, пап, тоже?
— Тебя-то? Да тебя в первую очередь,— сказал отец.— Только всех за голову, а тебя — за ноги.
— Ну, хоть на этом спасибо.
— Чем вот тебя, такую дылду, кормить, — сказал сокрушенно Железный Феликс.— Кофе пьешь и куришь. А кофе сейчас тоже кусается.
— Как-нибудь перебьемся,— успокоила дочь отца.— Я в пэ-тэ-у пойду.
— Иди лучше в институт.
— Ну, в институт. Как скажешь.
— Только туда надо готовиться.
— Знаю.
Бросив разговаривать с дочерью, налив в чашки чаю, он закурил и пододвинул мне блюдечко с печеньем.
— Поешь немного. А то сколько еще ждать... Вот, видишь, теперь еще и эта,— он кивнул на дочь, пак на неодушевленный предмет.— И так денег нет ни хрена. А от ее матери не дождешься, чтоб, я уж не говорю от себя, чтоб хоть мои-то алименты возвращала... Она ведь и со мной развелась, все рассчитав. Экономист. Замуж вышла на другой день после нашего развода. Две зарплаты — ее и нового муженька — да плюс мои алименты. Нехреново устроилась. Бабам вообще проще. Мужик должен всю жизнь ишачить, горбить, выбиваться в люди, делать карьеру. А ей только и ума надо, так это рассчитать, кому половчей свою задницу подставить,— и все дела.
— А у меня и на это ума не хватает,— притворно вздохнула Ирина.
— Кому нужна твоя говенная задница,— сплюнул он и сердито стрельнул в нее взором. Мол, не суйся не в свой разговор.
— Бабе тоже — промахнешься разок, и мучайся с довеском всю жизнь,— попытался я защитить женщину.
— Пускай аборт делает,— сказал он.— Вот я сейчас — на голом тарифе сижу. Непруха,— ни с того ни с сего перевел он разговор в другую плоскость.
— У меня тоже — карманы вовсе облысели. Никаких там ископаемых не обнаруживается.
— А кого встречаешь? Мать, как обычно?
— Нет... Так ... Одного артиста... Словом, не ужился нигде он, детей настряпал... Я думаю, что здесь он притулится куда-нибудь, не бездарен. А уж работать я его заставлю.
— Кормить придется.
— На первых порах. А потом — вон иди работай. Еще не хватало — взрослого мужика кормить.
— И на первых порах тоже надо.
— Ничего. И я, и он привыкши. Может одну морковь жрать с картошкой и хлебом.
— Не пойму, зачем это тебе?
— Сам не пойму... Просто жалко, пропадает человек вовсе. И никому дела нет... Ну, спите — я пошлепал. Пешком же надо, аж до площади Восстания.
— Посиди еще.
— Нет. А то придет поезд, он выйдет с барахлом — а никто не встречает.
— Сам бы прекрасно доехал до твоей вонючей Поклонной горы.
— У него позвоночник ломаный.
— Тогда конечно. А как же он станет работать?
— Вахтером каким-нибудь... Или дворником.
— Верно. Или этикетки приклеивать к консервным банкам.
Он проводил меня до двери. Потом вышел следом на тротуар. В шлепанцах постоял со мной у подъезда, глядя на розовеющие крыши и купола, и толкнул меня в плечо.
Я пошел.
13
Мы с ней познакомились минувшей осенью. Вернее, не познакомились, а нас познакомили. Возник сейчас какой-то комплекс насчет знакомств с женщинами. Для начала разговора необходимо ляпнуть какую-нибудь глупость, чтобы потом по реакции дамы определить — есть ли контакт. Она сейчас тоже как бы в бронежилете, который ей самой жить мешает. Ее язык в вечном противоречии, с порывами души и с желаниями. На любую глупость она непременно ответит, сама не желая того: "Вали своей дорогой" или "Чего привязался?" — и посмотрит, как на ненормального (сама, опять-таки, того не желая). А мужику ляпнуть глупость мешает голова. Помню, когда пил водку, — все казалось проще, глупостями полна черепушка набита. Чем больше выпьешь, тем красноречивее и необидчивее, тем легче контакт. А как трезвому? Тут тормоза работают безотказно, за три перекрестка до светофора. Увидишь именно ту, которая по душе, смотришь на нее и думаешь, вот подойти и сказать что-нибудь. А что-нибудь? Что-нибудь. Что-ни будь-то?.. Ай, что ни будь! И она смотрит, глаза ее говорят, ну что же ты, фуфло?! Говори же какую-нибудь чушь собачью!.. Я тебе отвечу! .. Но раз смотрит — как я скажу чушь? Заведомо укажу, что с мозгами у меня бывают перебои? Да ни за что! Ну, перебьемся, думаешь! И выходишь на своей остановке. И идешь и думаешь, ну и мудак же я! Господи! Наверное, и она — едет дальше в трамвае и так же думает про меня, а заодно — и про всех мужиков... И так вот: посторонние люди (есть всегда такие граждане, которые любят знакомить) придумали какое-то совместное увлечение, чтобы был повод. Познакомили нас. Для более близких отношений пришлось даже попить легкого вина, чтобы расковаться... Но сижу за столиком в кафе и упорно думаю — не то же! Вовсе не то, что мне надо бы! И близкого нет от смутного образа... А что делать? Что? Раз не умеешь знакомиться — жри, что дают и благодари еще! Черт знает — может, и она так же думает?
А у нее квартира. А мне как раз деваться некуда прямо сейчас. А она покормит — а то я который день все собираюсь пообедать. Давлюсь пирожками в забегаловках. В столовой отравят. В ресторане ограбят. Ну и что, что не то? Ну, подумаешь — посчитаем это отступлением на заранее подготовленные позиции, выравниванием линии фронта... И вот уже обитаю в дезодорантовом раю. В брюхе — добротный бифштекс мурлычет, и всего-то, за такие потрясные удобства надо, переборов себя, погладить, потискать, и потом, когда уже противно, сделать вид, что тебе хорошо, и что-то проворковать теплое, презирая себя. (Хорошо еще, что темно. Плохо в белые ночи — лицо твое видно. Но она, смотрю, щурится от счастья, как кошка на теплом телевизоре, и ей не до моего похабного рыла. Иначе в этот момент я сам к себе не отношусь!)
Утром она снимает с моего пиджака пылинку. Я сую ноги в настиранные носки, в начищенные ботинки. Она прячет мне в карман надушенный носовой платочек явно дамского направления, вместе с платком кладет пачку заранее купленных сигарет и спички, и уже на пороге наскоро слизывает тряпицей с моего портфеля микроскопические пятнышки. Затем выжидательно смотрит мне в глаза и, выждав паузу, все-таки спрашивает:
— К ужину вернешься? .. А то я купаты поставила бы оттаивать ...
Каждый раз хочется ути насовсем, и каждый раз я ухожу навсегда, но идти на земле некуда, на дворе холодно, моросит, и бормочу под нос:
— Не гарантирую...
— Можешь задержаться?
— Могу. Запросто.
— Тогда возьми ключ, на случай, если вернешься поздно.
— Не надо. Я постараюсь позвонить, если начну задерживаться...
Наконец-то в лифте, вздыхаю облегченно и смотрю с ненавистью сам в себя. "Проститутка я! Потаскун паршивый! .. Продаюсь бабе за кусок сала! Тьфу, бля! .." Мне даже самому с собой говорить неохота. И решаю (уже в метро), что ночевать больше к ней ни ногой. Хотя и понимаю, что она тут ни в чем не виновата, что она хочет жизнь устроить, а может, даже и любит меня какой- нибудь любовью Наташи Ростовой, и от этого становится еще противнее, хотя, кажется, и так уже некуда...
Кончается рабочий день. Я с час околачиваюсь на тротуаре у своей конторы. Потом иду в пирожковую, чтобы пообедать, потом брожу по Невскому. Идти некуда. Есть, конечно, куда. Есть. Но туда, туда идти еще противнее. Я уже там был. Достаточно. И верчу головой, и смотрю — как славно устроился сапожник в пластмассовой будочке. Своя будочка-то, своя... Даже милиционер — и тот сидит в будочке — движение кнопками регулирует. А вокруг широкие окна, с занавесками, с геранью на подоконниках. И там живут люди, у себя дома. Куда бы сейчас? Смотри-ка, ноги-то вовсе промокли...
На вокзале все скамейки заняты. На полу даже сидят и лежат. В гостиницу жителя города не пустят. Не только этого, но и любого другого. Даже на порог. У нас вообще неизвестно, для кого гостиницы построены. Выглядывают из окон гостиницы "Россия" сплошные негры и кавказцы. Посматривают из-за портьер на площадь Восстания из гостиницы "Октябрьская" капиталисты- бизнесмены. Смотрят, как в городе трех революций бродят в поисках угла приезжие люди и видят наше гостеприимство. Свои без дому — зато гости все на местах. Швейцар угодливо растворяет дубовые двери перед напудренными комсомолками — эти тут ненамного дороже бутерброда с паюсной икрой... Угол, уголок, уголочек какой... Вон, шикарная будка дворника. Он в ней хранит метлы. Как бы славно можно было бы там пристроиться. Я бы туда печку, я бы туда диван из комиссионки... Я бы туда лампочку электрическую повесил или бы даже целый прожектор перестройки, я бы — Бог ты мой — вон и ту кошку пригласил, покормил бы ее колбасой, и мурлыкала бы она, лежа у меня в ногах, грея своим кошачьим теплом мои конечности, которые все стынут и стынут...
Ну — дела! О, как задумался! Уже на эскалаторе выезжаю на поверхность. Срочно покупаю какую-то дребедень: пару пачек мороженого, плитку шоколада, несколько апельсинов... И палец топит кнопочку звонка в постылую квартиру... И я, отворачивая взгляд в сторону, стискиваю зубы.