А Шурке в ту пору двадцать минуло. В самом что ни на есть разгаре.
Девятилетний Ванька Шатренок, из-за гармошки одни уши видать, сидел под портретами отца, матери и старших братьев, как под иконостасом, шустро пиликал на отцовской трехрядке вальсы по заказу, кружились пары, и в Сенькин огород уже летели острые камушки, а Галаганов никак не мог оторваться от косяка, чтобы подойти к этой хохотушке хоть в перерыве между танцами.
«Да фронтовик я или кто?» — стыдил себя танкист, но с места не двигался.
— Николай! Можно тебя на минуточку? — позвал он из кухни старшего брата Шатровых на помощь.
— Давай лучше ты иди сюда, тяпни для храбрости, а то, я гляжу, присох мой вояка к притвору.
— Погоди. Не знаешь, что за краля?
— Которая? Та-то вон? Фу-у-у… Да соседка наша. Шурка Тимофея Балабанова. А что?
— Ничего, так я. Поинтересовался.
— Э-э-э, — поводил Николай пальцем. — Поинтересовался. Если по-серьезному — не советую. Мы тебе другую невесту подыщем.
А если другую Семену не надо было, тогда как?
Около полуночи гости начали расходиться. Гармонисту — в школу завтра, плясунам — в поле чуть свет. Семен ждал ее за воротами, а чего ждал? Не ночь — бочка дегтя. Корова пройдет рядом — и не различишь, белая она или черная. Не будешь же перед каждым носом чиркать спичкой. К голосам прислушиваться — тоже бесполезно, незнакомые голоса. И потом: выходят из ворот не по одному, не по двое даже, а компаниями, группируясь, кому в какой край. Говорят все разом, мешая грешное с праведным, разом все и хохочут.
Шурка вышла одна и, наверно, последняя. И может быть потому, что одна и последняя, запела, жалуясь и упрекая. Запела на весь Лежачий Камень:
Снежки пали, снежки пали,
Пали и растаяли.
У меня любовь украли,
Без любви оставили.
— Это кто ж вас обворовал, интересно? — шагнул навстречу ей Семен.
— А кому не лень было. Так что на твой пай не осталось, лейтенант, — сразу догадалась Шурка, кто перед ней.
— Да мне, собственно, не много и требуется для начала — всего пару ласковых. До дому можно вас проводить, Александра Тимофеевна?
— О-о-ой, я не могу, — запрокинула голову Шурка. — Дом-то вот он. А больше вы ничего не запросите?
— Ну зачем вы так, товарищ Балабанова?
— Грубо? А хочешь — караул закричу? Отец, мать выскочат. Спросят, ты что к нашей дочери пристал? Думаешь, хромовые сапоги надел, так и король? А макаку видел? И не увидишь, не обломится.
Чего-чего, только не этого ожидал Семен. Нет, он не король, но… и не хуже. Ему казалось, Шурка чаще других поглядывала в его сторону и один раз даже подмигнула. Откуда было знать Семену, чего стоила Шурочка Балабанова? Шурочка — это такого полета птица была, что никогда не угадаешь, где она вспорхнет, и не уследишь, куда сядет. Днем Галаганов со стыда сгорел бы, но стыд как раз то пламя, которое ночью не видно, и человек становится смелее, раскованней, что ли. Стоит, например, в комнате погаснуть свету, и люди начинают говорить откровенней почему-то.
— Я не пристаю, я просто…
— Да уж куда проще. Ты что про меня выспрашивал у Николая, хихикали оба.
— Да ничего. Спросил — чья. Ну удивился еще: в куклы играла, когда я в армию уходил…
— В тряпичные.
— Что: в тряпичные?
— В куклы. Теперь в живые играю. Так сказали тебе? Не зря ж вам пару ласковых с первого вечера захотелось?
— Послушай, Александра…
— А-а… нечего мне слушать, все вы одинаковы. Не согласный? Приходи на ток завтра, докажу. Я в пятой бригаде работаю.
Шурка звякнула щеколдой воротец, скрипнула засовом в сенях — как не было ее сроду, Семена тоже проглотила темная улица, и пока шел он по ней — собака не тявкнула.
В кухонном окошке галагановского дома теплилась увернутым фитилем лампа-пятилинейка. Мать не спит. Ей все еще не верилось, что их Сеня тут, в Лежачем Камне, жив-здоров и ушел на вечерку к Шатровым, что все это наяву, а не привиделось, и она ждала сына, чтобы еще раз убедиться, что дома он. Приподняла голову с подушки:
— Сеня, ты?
— Я, я, мама. Спи, чего не спишь? Батя-то спит уж?
— Нету, на мельнице. Ходила я к нему. Вальцы ли, пальцы какие-то полетели там. Пока не изладим, говорит, не ждите. Шутишь, говорит, уборка началась, а мельница стоит. Се-ень! А Сень… Невесту-то не подсмотрел там себе?
— Подсмотрел, спи.
Семен чуток прибавил огня, пошарил под лавками, заглянул на полати, сходил со спичками в кладовку. Вернулся, постоял посреди избы, руки в бока.
— Куда ж я его сунул? — Подошел к горничным дверям. — Мам! Ты рюкзак мой не знаешь где?
— Зачем он тебе ночью-то?
— Да комбинезонишко там был засунут.
— Выстирала все, на улке висит. Да зачем тебе?
— Надо. Ты спи. Я отца схожу попроведаю.
Семен дунул в ламповое стекло — и как в угольную шахту провалился. Подождал, может, глаза привыкнут к темноте, но светлее не становилось. Вытянул руки перед собой, вышел во двор, нащупал на бельевой веревке влажный еще комбинезон, как попало свернул его в комок, сунул под мышку и на ощупь же пошагал по проулку за огороды, где должна была быть вальцевая мельница, работающая исключительно на экспорт.
— Порода галагановская. И вечно-то им больше других надо, — проворчала мать вслед ему. Проворчала и с тем успокоилась: с возвращением сына для нее все возвратилось на свои места, как было до войны.
Демобилизовали офицера Галаганова потому, что подпадал он под категорию специалистов сельского хозяйства, которое нуждалось в нем, и в первый же вечер за торжественным застольем разговор об этом и зашел, куда лучше всего определиться Семену Григорьевичу, но Григорий Галаганов на правах отца и старшего в компании прихлопнул тот разговор корявой ладонью.
— Ша, мужики! Об этом успеется. Пусть он сперва отдохнет, сколько положено, а там время покажет куда.
Особой пользы, кроме как поддать, поднажать, поддеть, поддержать, Семен на мельнице не принес, но комбинезон вывозил капитально: это уму непостижимо, какая путаная и маркая механика вальцевая мельница по сравнению с танком. И все же когда застукал под утро мельничный движок и зарокотали шестерни, хлопнул отца по мокрой спине Семен:
— Наша взяла.
— Взяла, ёшкина мать!
И всю дорогу оглядывались Галагановы поочередно и враз на колечки дыма из выхлопной трубы, хотя и так слышно было — дышит старушка, ожила.
Возле ворот подал сын отцу измазанный, не достираться, комбинезон:
— Забрось куда-нибудь.
— А ты?
— До правления дойду.
— В пятую бригаду проситься, значит.
Разорвись бы сейчас снаряд в их огороде, Семен так не остолбенел бы и не растерялся.
— А… ты… откуда знаешь?
— Знаю. Ну, гляди сам, сынок, тебе с горы виднее.
В деревнях тайны подолгу не живут. Это в Кладбинке тайна Феклы Чаминой так и умерла вместе с ней, но то, пожалуй, единственный случай за всю историю.
Семен знал, что в деревнях тайны подолгу не держатся, да он и не собирался скрывать своих отношений к Шурке Балабановой, если бы знакомство состоялось. Если бы состоялось. Где-то он сам виноват, что его неправильно поняли, дали от ворот поворот. И хорошо, что не видал, не слыхал никто. Конечно, все равно об этом узнают, но чтобы так скоро до отца дошло…
«Ну, телеграф. Работает», — усмехался и качал головой Семен, шагая по просыпающейся улице, которая совсем еще недавно была и слепа, и глуха, и безучастна, казалось, ко всему, а теперь выглядывала из-за плетней и занавесок и понимающе ухмылялась вслед.
Возле правления посапывала на холостых оборотах полусонная полуторка, в кузове копошились, усаживаясь, бабенки, дежурил на подножке незнакомый шофер. Вокруг машины бегала, повизгивая, чья-то собачонка, и так от всего этого веяло миром, трудом, хлебом и родиной, что Семен готов было единым духом перемахнуть через борт и втиснуться меж людей, едущих в поле.
— Эй! Танкист! Айда с нами!
— Бригадиром сделаем!
— Я бы с удовольствием, да…
— Бригада не та? — подсказали ему.
Люди, может быть, вовсе и не то имели в виду, но Галаганов принял подсказку за намек на ночной разговор его с Шуркой и почел за самое лучшее скрыться в правлении.
— Доброе утро, бабка Ульяна, — поздоровался Семен со сторожихой. — Председатель у себя?
— А где им быть, утро доброе, уборка началась. У себя.
— Входите, кто там? — достучался Семен наконец. — О-о! Воин мой дорогой пожаловал! По делу или с визитом вежливости?
— По делу, Наум Сергеевич. Работу давайте.
— Работу? Это хорошо — работу. С какого числа думаешь приступить к мирному труду? Присаживайся, не стой.
— Да хоть с завтрашнего. Сегодня-то я не спавши ночь. С вечера погуляли у Шатровых, потом отцу помогал мельницу латать.
— Давай тогда с завтрашнего. Примешь склад горючего у деда Егора.
— Да вы что, Наум Сергеевич! Я этого горючего так вот надышался за семь лет. Это самая стариковская должность: принял на склад, отпустил со склада. Ты мне мою работу давай.
— Самая твоя. Дед Егор, кроме керосина, никакого горючего не знает. Да и керосин летом с соляркой путает. Так что мне видней, куда тебя определить. Ты коммунист?
— Да. А что?
— А то, что этот вопрос мы с тобой, считай, решили, и решили в пользу колхоза. До завтра, Семен Григорьевич.
Склад горючего Семен принял, и должность эта оказалась не такой уж стариковской и простой. Целых два дня безвылазно с потемок до потемок разбирался он, что к чему, и вникал в суть накладных, требований, циркуляров, справок, журналов, лимитов, норм, ордеров, ведомостей, отчетов и удивлялся тому, как дедушка Егор умудрился не взорвать ни единой машины, перепутав все на свете.
Сзади зашаркали шаги, и не успел Семен оглянуться, кто там еще торопится, как его подхватили под руку.
— Можно?
— Шура? Вы куда это на ночь глядя, если не секрет?
— Секрет. На свиданку. Да нет, шучу. Наум попросил на мельнице с двенадцати поработать, зерно попринимать.