Узлы, кошели, чемоданы, палатки порешили отправить автобусом, сами — пешком, потому что несколько рейсов делать — у Краева горючего в обрез. И сенокос к тому же, погода вон какая стоит. И хотя шофер и согласился взять сверх багажа с десяток пассажиров и Белопашинцев поспрашивал у девчат, может, кто не надеется дойти, но таких не оказалось: или всем ехать, если ехать, или никому.
— Я тогда передом трону, наверное, Анатолий Карпович, помаленьку. А вы следом. Все легче. Колеса траву попримнут малость. А там, пока вы шагаете, разгружусь — и домой, — убеждал Краев Анатолия согласиться.
— Я, собственно, не против, но как вы найдете? Может, карту и компас вам дать?
— Не-е-е. Я тут свой человек. Я без компасов вам любую сурчиную нору найду. Я ж на ваш участок этих возил, с колышками. Топографов с геодеодезистами… — Краев рассмеялся, но тут же поправился: — С гео-дезистами, вот. Так что за маршрут не сомневайтесь.
— Признаться, что-то не верится. Ни тропинки, ни вешек. Когда вы землемеров возили туда?
— Да когда… Прошлой весной вот только.
— Прошлой весной? А сегодня нынешнее лето. Так что держитесь-ка лучше на виду.
— Не верите? Человек без веры — пень, товарищ директор.
Правильно, человек без веры — пень, думал Анатолий, шагая с пионерским знаменем на плече по мягкой травяной колее. Но коли чересчур религиозный он — тоже нехорошо. Кому только не поклонялись люди на веку, историю переворошить если, да толку-то от тех богов. Гнет один. Неплохо сказал по этому поводу какой-то не очень известный поэт:
Верьте в Родину,
Бога нет.
Не очень известный — не то слово. Совсем неизвестный, ни имени, ни звания после себя не оставил, а родись бы он лет на тысячу раньше — мог стать великим. Теперь, конечно, это каждый знает, что бога нет. И не было. Его изобретали. Зачем? Чтобы человек не остался пнем? Абсурд какой.
Автобус уже едва угадывался вдали, и не будь двух стрел, которые тянулись за ним, ни за что не найти бы, где он есть.
— Ах, Иван, Иван, сын Филимонович. Доказать решил. Сейчас глянем, куда ты уедешь.
Анатолий избоченился, поймал под коленкой планшет, дал компасной стрелке успокоиться, сверил азимут и поразился: если Краев и дальше будет держать то же направление, его автобус упрется в крестик на карте.
— Класс, ничего не скажешь. — Подождал Евлантия Антоновича, который догонял его. — Не шофер — локатор, говорю.
— Да, здешний водитель народ ученый, никакому штурману не уступит, хоть морскому, хоть воздушному. Только зря вы его вперед отпустили, наполощет наших ребятишек.
— То есть как наполощет? Дождь будет, что ли?
— Не дождь — ливень. Посмотри-ка вон туда, — показал Евлантий Антонович на облачинку с казахский малахай. — Аральское море дохнуло.
— Да вы-то почем знаете, кто где дохнул и куда чего несет?
— Жил в этих краях.
— И в какое же это время вы жили?
— После войны, в самый разгар коллективизации.
— Коллективизация в первой половине тридцатых годов закончилась, Евлантий Антонович.
— Как сказать. И да и нет. Объединили разрозненные хозяйства — да. Обобществили землю — тоже да, хотя обобществить ее ой как трудно, ее миллион лет разделяли. Даже фонетика этого слова трудная: об-об-щест-вить. Чувствуете, ломка какая? Две приставки об-об понадобилось, чтобы глагол выражал действие. В языке вон какая ломка, а что уж говорить о ломке бытовой и хозяйственной. Старый государственный строй поломали за десять дней. Коллективизация — это не только объединение и обобществление, это еще и взгляды, отношение к труду, умение и своя, новая наука пахать, сеять и урожай собирать на огромных массивах, переосмыслив понятия твое, мое, наше. В прошлом году иду полем — сушь, тишь, а комбайн стоит посреди полосы, и комбайнер спит на куче соломы. Что ж ты, мужик, делаешь, спрашиваю. Отдыхаю. Зерно осыпается — он отдыхает. Понимаешь? Так ты ж, говорю, с такой работой булки хлеба не заработаешь. В магазине все равно будет, баба купит. Видел? Не зря Ленин писал, что для полного завершения коллективизации нам потребуется как минимум пятьдесят лет. Так по его и выходит. Нет, сынок, Анатолий Карпович, товарищ директор, коллективизация продолжается. Освоение целинных и залежных земель что, по-вашему? Тоже коллективизация.
— Ну-у, Евлантий Антонович, целый курс вы мне прочитали. У вас образование, прошу извинения, какое?
— Образование? Тимирязевка. Плюс университет марксизма-ленинизма.
Анатолий ждал, что Евлантий Антонович в свою очередь спросит «А у вас?» и, может быть, потому долго не решался полюбопытствовать, что за агронома назначили ему в главные. Анатолию вовсе нечего было бы ответить. Выпускник Института механизации. И все. На этом его опыт и заслуги перед сельским хозяйством заканчивались, если не принимать во внимание сезонных работ во время каникул в должности командира механизированного студенческого отряда. Но Хасай не спросил. Хасай Евлантий Антонович тоже был молод и с этого же почти начинал в тридцатые годы.
Сыпанул дождь. Частый, крупный, холодный, с ветром. Завизжали девчонки. Анатолий натянул на голову башлык штормовки и начал сматывать полотнище знамени.
— Зачем? Пусть развернуто. Оглянись-ка.
Парни в тельняшках, гоняясь за сусликами, разбрелись по степи и лезли теперь напролом по высокой, в пояс, и мокрой траве, как матросы через Сиваш, видел он такую картину в Эрмитаже. Вся и разница, что по ним не стреляли из пулеметов и не было ни Перекопа, ни Врангеля впереди, впереди был только крестик на карте. Вот она, их вера.
— Головотяп, — обругал себя Белопашинцев. — Свою куртку небось не бросил в автобус, почему другим не подсказал, чтобы оставили при себе верхнюю одежду. Евлантий Антонович! Нескромный вопрос можно? Вам лет сколько?
— Ну, скажем — за сорок, чтобы не говорить под пятьдесят. Зачем вам мои лета? А-а! Понял. Академики едут по комсомольским путевкам, так что я по сравнению с ними — октябренок.
— Маху мы дали с автобусом, — переменил тему Анатолий.
— Да я тоже вначале так считал, а автобус умней нас оказался. Видели, какие у него колеса?
— Круглые, — не сдержал шутку Анатолий.
— Вот именно — круглые. В смысле — лысые. И мудрые, как четыре Сократа. Укатили — и ваших нет. А иначе на себе тащить пришлось бы этого одра.
Говорить стало совсем невозможно. Ветер метался по степи, и дождь полоскал то слева, то справа, просекая насквозь, заливая глаза, уши, нос, рот, и слова, казалось, лопались возле губ, как пузыри на лужах.
Их догнал Вася Тятин, вылинявший настолько, что разобрать трудно, где синяя полоска на его тельняшке, где белая, и вообще была ли она тельняшкой.
— Василе-е-ек… Что с тобой?
— З-заду-ду… з-задубел.
— Я спрашиваю, что с тельняшкой?
— С-спеку… ллянка, проходимка, барахло подсунула. «Настоящ-щая», — передразнил Вася торговку.
— Ты ж хвастался, тебе дядя-капитан подарил ее. Или то другая?
— Слышь, Анатолий Карпович, девчата просили узнать, деревня скоро? — ушел от ответа Тятин.
— Какая деревня?
— Наша.
— Там нет никакой деревни, Вася.
— Нету? Во парадокс! Анатолий Карпович, а этого нашего крыжовника не видать ведь нигде.
— Крыже… — хотел поправить Васю Анатолий, но тоже забыл, как называется эта специальность на лесозаготовках: сучкорез или сучкоруб, и оглянулся, надеясь увидеть Федора среди своих ребят.
— Да не ищите, уехал он на автобусе.
Вася уверен был, что Чамин уехал с концами, теперь его Митькой звали, до первого перекрестка только, а там на любую машину — и прощай новенькие трешки, которые дал ему Белопашинцев. Выбросил, можно сказать. Об этом же думал и Анатолий.
— Не деньги делают человеком, Вася.
— Бывает, делают.
— Если ты их честно заработал.
— А если выиграл или нашел, например?
— Нет.
— Ну уж, ну уж. Вот у нас в водоканалстрое Аркашка был. Аркашка, Арканька, Аркан. Посади вечером у дороги — никто не подумает, что человек сидит. Скажут — пень. И нате вам — фото его в газете, и под фото — статья: «Честный поступок строителя». Читаем. А он, оказывается, траншею после экскаватора подчищал и кувшин с золотом выковырнул. И сдал. И верите, с тех пор не то что прогулять или опоздать — с запахом ни разу не являлся на работу человек. Теперь что скажете?
— Все правильно, скажу. Не кувшин с золотом нашел ваш Аркадий Петрович, а себя. И это ему куда дороже было.
Выдохся ветер, перебесился дождь, и только простоволосая мокрая степь все еще хлюпала от обиды, что вся красота ее дикая сникла за какие-нибудь полчаса. Евлантий Антонович намеревался сказать что-то очень важное, и сказать надо было именно сейчас, к случаю, потом и забыть можно, да Вася, видимо, был натренирован говорить при любых погодных условиях, без передыху начал новую историю и трещал, как пусковой двигатель гусеничного трактора, пока зажигание не выключишь.
— Да помолчи ты, Тятин, немного. Вот обрати внимание, Анатолий, что здесь делают ливни с ветром. Полынь стелют.
— Вы к чему это, Евлантий Антонович?
— К тому, что будешь брать семена — бери сорта пшеницы стойкие к полеганию. Сегодня первый урок тебе природа дала. Вступительную лекцию прочла. И ты их не ленись, конспектируй. Пригодится. Природа профессор строгий.
Все шли пешком. Чамин ехал. Когда ему, по ошибке пусть, преподнес Иван Краев хлеб-соль, на Федьку накатила вдруг такая тоска по родной деревне — хоть вой. От Железного до их Кладбинки, вспомнил он, было всего день езды на верблюде, а на машине — рукой подать. Здесь расстояние мерили не верстами, не километрами, а временем и видом транспорта с поправкой на зиму, весну, лето, осень, ведро и ненастье, и переняли эту мерку русские поселенцы от местных казахов. Федор из разговора директора с шофером понял, что новый совхоз собираются организовать если не в самом Железном, то где-то около, но до этого «около» шагать да и шагать, и когда все покидали вещи в автобус, — пешком, так пешком, лишь бы не с мешком, — у Чамина мешка не было, полез сам.