Институт – это и огромный рабочий город металлургов, строителей. Это город-завод, где все принадлежит металлургам: дворец культуры и театр, трамвай и стадион, библиотека с лучшим читальным залом. Завод, определяя всю жизнь города, оказывал влияние и на институт. Мы были частыми гостями металлургического комбината и не в кино, а воочию видели и знали эти днем и ночью горящие доменные и мартеновские печи и людей этой огненной профессии – сталеваров и доменщиков. Со многими из них – молодыми рабочими, техниками, инженерами – мы дружили, встречались на вечерах, спортивных площадках. Редкий месяц проходил, чтобы мы не участвовали в субботниках на комбинате по очистке железнодорожных путей от снега, благоустройству, сбору металлолома. К Магнитогорску – первому и самому родному городу – остались самые светлые чувства на всю жизнь.
Интересным, насыщенным был и следующий этап жизни – время учебы в аспирантуре в Ленинграде. Он был коротким – всего четыре года. Но по содержанию и своему влиянию занял особое место. Связано это было с благодатным временем аспирантуры, смысл которой в том и состоял, чтобы серьезно заняться самообразованием, восполнить все то, чего не добрал, не получил в школе, институте. К тому же проявилась редкая благосклонность судьбы – это благодатное время проходило не где-нибудь, а в Ленинграде, пребывание в котором в течение четырех лет было просто Божьим даром, ибо позволяло пользоваться всем тем, чем располагал этот неповторимый город – хранитель традиций, истории и культуры Отечества. Влияние этого ленинградского этапа на все последующее было ощутимо и потому, что это были 1952–1956 годы, особые в отечественной истории, ставшие началом того перелома в сознании людей, который не закончился и до сих пор.
Время аспирантуры – счастливое время самоопределения, когда человеку позволено располагать своим временем и предоставлена возможность им распорядиться согласно своей воле и интересам. Индивидуальный творческий план аспиранта обычно делился на две равные части: полтора года – сдача аспирантских экзаменов, а вторая половина – работа над кандидатской диссертацией. Программа экзаменов кандидатского минимума мало что прибавляла к обычным вузовским курсам истории КПСС и философии. Она отличалась главным образом обширностью списка первоисточников классиков марксизма-ленинизма, по каждому из предметов не менее 200 названий. Это занимало большую часть времени при подготовке к экзаменам и почти не оставляло возможности познакомиться с авторами, не включенными в список обязательной литературы для аспирантского чтения. И уже позднее, при работе над диссертацией, получив возможность с особого разрешения по утвержденной теме пользоваться запретной по тому времени литературой из так называемого спецхрана, посчастливилось мне читать труды Бердяева, Кропоткина, дневники Николая II, мемуары Милюкова, Гучкова, Деникина, Краснова… Научный руководитель, флегматичный и добрый по природе человек, Первышин Григорий Васильевич сам занимался древней философией, но поддержал мое смелое по тому времени намерение подготовить диссертацию на тему «Ленинское учение о революционной ситуации и практика Великой Октябрьской революции».
Тогда никто из нас, претендующих стать исследователями общественных процессов, не представлял, что основные признаки революционной ситуации, требующие радикальных изменений, «когда низы не хотят жить по-старому, а верхи не могут управлять по-старому», уже зарождались в глубинах советского общества. Формирование политического кризиса от 60-х к 70-м годам и от 70-х к 80-м вызвали в конечном результате и те перемены в стране, которые были начаты в 1985 году. Однако до этого еще было далеко. А между тем Ленинград с его бесценными богатствами истории отечественной культуры: Эрмитажем, Русским музеем, Петропавловской крепостью, Казанским и Исаакиевским соборами, скульптурой Петра I у Адмиралтейства, устремленной на Запад, – нес свою революцию в сознание, необычайно расширяя представления об Отечестве и российской истории.
Не могу взять на себя смелость писать о городе Петра Великого после А. С. Пушкина и других гениев отечественной культуры. Решусь лишь передать читателю восприятие человека, национальное достоинство которого с особой силой пробудилось именно здесь, в городе, созданном великим народом. Признаюсь, здесь ко мне пришло осознание величия многострадальной истории Отечества, понимание того, как труден был каждый шаг на пути возвеличивания Российской державы. И это чувство с тех пор никогда не покидало меня и звучит как главный мотив во всех моих оценках и суждениях, взглядах и представлениях.
Трудной, трагической была судьба Ленинграда в XX веке: он пережил, став колыбелью, Октябрьскую революцию 1917 года, трудные годы Гражданской войны; перенес вакханалии сталинских репрессий (Сталин не любил этот город и боялся его); выстоял в тяжкие годы военной блокады ценой жизни многих тысяч своих граждан. Только здесь стали мне понятны истоки свободомыслия людей, живущих в этом городе. В моем представлении, они – от самого дерзкого рождения города по воле Петра I, от Октября 1917 года, от горечи потерь в Гражданскую войну, от жестоких утрат блокады, от неудовлетворенности духовным обнищанием города времен правления посредственностей – от Фрола Козлова до Григория Романова. Здесь и непрощение советской власти за уничтожение ею генофонда нации, искалеченные судьбы интеллигенции, оказавшейся на многие годы в своем Отечестве в положении изгоев, здесь и горечь утрат войны и сталинских репрессий, здесь и протест против превращения Ленинграда в послевоенные годы в заурядный провинциальный город. Вдумываюсь в эти сложные процессы, где так своеобразно переплелись судьбы людей с судьбой Отечества, и вслед за Пушкиным повторяю: «Красуйся, град Петров, и стой неколебимо, как Россия…»
Годы учебы в аспирантуре (1952–1956) были началом тех больших потрясений в жизни страны, которые подготовили все последующие перемены. Первым из них стала смерть Сталина в марте 1953 года. Сила культа его личности была настолько велика, что многие тогда вообще не представляли жизнь страны без вождя. Вторым потрясением явилось дело Берии. Теперь оно часто рассматривается в ряду других преступлений культа личности. Тогда же впервые был приоткрыт черный занавес, и все увидели, какой грязной и кровавой была диктатура Сталина. Я на всю жизнь запомнил, как нам, аспирантам-коммунистам Ленинграда, в актовом зале университета в течение двух долгих вечеров (до поздней ночи) читали длинное страшное обвинительное заключение по делу Берии. Только тогда мне стали понятны тайны, происходящие за шторами окон нашего сельского районного НКВД, о которых я размышлял еще в школьные годы.
Третьим потрясением стал XX съезд КПСС в феврале 1956 года, и в особенности доклад Н. С. Хрущева, посвященный культу личности Сталина. Он явился грозовым с молнией ударом по сознанию всех, кто размышлял над тем, что происходит в нашей стране и как нам жить после Сталина. Величие XX съезда состояло в том, что он взорвал многолетние стереотипы наших представлений, открыл шлюзы для самостоятельного критического мышления, после долгих лет бездумного послушания советские люди начали думать.
Эти потрясения были для моего поколения настолько ощутимы и глубоки, что мы их уже никогда не могли забыть. В них начало всех наших последующих сомнений и исканий. Существует много суждений по поводу того, кто они, дети XX съезда КПСС. Тема эта особая, большая, и она ждет своего летописца. Сейчас же замечу только, что при всех потрясениях, которые вызвал этот съезд, его идеи, оценки пали на подготовленную почву.
Жизнь учит: истина рано или поздно, но отпразднует свое торжество и посмеется над своими хулителями, только вот плата за ее торжество часто оказывается неимоверно великой. Все, кто испытал трагические последствия культа, кто не понаслышке знал о репрессиях, восприняли откровения XX съезда как торжество, хотя и запоздавшей, справедливости. Шестидесятники, как теперь их чаще называют, выходцы из рабочих, крестьянских семей, потомки погубленной интеллигенции, ничего не забыли из прошлого и помнили трагический путь своих отцов и дедов. Они терпеливо, не теряя надежды, ждали и готовили обновление в обществе. Это были люди, которых объединило критическое отношение к тому, что происходило в обществе, им была дорога судьба страны, и они готовы были взять на свои плечи ответственность за те серьезные перемены, веру в которые вызвал XX съезд КПСС. Особенность шестидесятников, может быть самая важная, состояла в том, что они были идеалистами – коммунистами, ибо как эстафету приняли от старшего поколения веру в досталинский социализм, утверждающий равенство, свободу, справедливость. За этот идеализм позднее они заплатят дорогую цену. Они видели, как эти принципы были растоптаны в ходе кровавых репрессий, и потому искренне верили в перемены и стали их проводниками, несмотря на все трудности и лишения. Устояли они и в 70-е годы – годы застоя – и тем самым стали живой нитью связи XX съезда КПСС и перестройки 1985 года.
Сейчас обычно только одной черной краской рисуют общественных деятелей времен застоя. Наблюдая за этим, всякий раз хочу спросить критиков-обличителей: «Скажите, как могли появиться идеи перестройки, где их истоки? Откуда пришли те люди, которые стали в центре политической жизни общества после 1985 года?» Этими людьми были те самые шестидесятники, которые не боялись в годы застоя зажечь огонь надежды во тьме апатии и пессимизма, рисковали и брали на себя смелость противостоять посредственности, лакейству, просвещали, сеяли, чтобы сохранить у людей веру в неизбежность грядущих перемен.
Л. Троцкий в своей книге «Моя жизнь» признает: «Национальное неравноправие послужило, вероятно, одним из главных подспудных толчков к недовольству существующим строем». Для моего поколения таким подспудным толчком стал XX съезд КПСС, он помог шестидесятникам до конца осознать прошлое и породил убеждение в негодности настоящего.