ое злополучное расписание, которое придется перекраивать из-за отпросившегося Айды Кенске.
— Представляешь, я его встречала и везла сюда, — демонстративно зевнула замдиректора и пожаловалась: — Поезд в полпятого прибыл. Не выспалась ужасненько.
Я молчала. Моей реакции не требовалось, а требовалось мое участие. Как плохое оправдание, чтобы отложить работу на потом.
— Симпатичный, кстати, паренек, только нервный какой-то и злой, — мечтательно произнесла женщина.
Ни слова о том, подходит ли он лицею. Ни слова о его данных — кроме как о внешних.
Кацураги-сан — очень хорошая женщина, но очень увлекающаяся.
— Мне надо идти, — сказала я, указывая на дверь.
— Они же еще треплются, — разочаровано сказала Кацураги. — Господин директор не теряет надежды его уломать. В конце концов, их первая встреча за восемь лет.
О том, что новый учитель мировой литературы — сын директора Икари, я слышала, но не слишком вникала, поскольку слух этот распространял Айда Кенске.
— Понимаю.
На самом деле я ничего не понимала. Директор давно не общался с сыном, никогда о нем не говорил, но теперь рассчитывает нанять его на работу. Можно обсудить несуразицу с замдиректора Кацураги, — и она, судя по взгляду, того и ждет, — но это значит завязывать длинный разговор.
Тогда как «понимаю» — это несколько минут, проведенных наедине с отсутствием боли.
— Ладно, иди уже, — вздохнула Мисато-сан. — Присядь.
Я открыла дверь в приемную. Секретаря еще не было, но ее компьютер уже включили. Пахло сыростью, забытым на ночь открытым окном и палой листвой. Я опустилась в прохладное кресло для посетителей. Кожа тоже скрипела, кожа тоже замерзла за ночь, и сидеть было неуютно. С моего зонта капало.
Двойная дверь в кабинет оказалась приоткрыта, так что даже сосредоточившись на маленькой лужице под сложенным зонтом, я слышала обрывки разговора.
— …и еще раз, отец. Аспирантура в двух вузах, продление гранта в любом из них.
Голос был молодым. Икари-младший говорил напористо и резко — даже слишком резко как для уверенного в себе человека. Я прислушивалась: голос хорошо поставлен — значит, много практики было. Школы? Летние семинары? Или, может, даже доклады на конференциях?
— Очень хорошо, — ответил директор. — Тогда я тоже повторю. Ты рассмотрел сумму оклада?
Икари-старший разговаривал сейчас не с сыном. Он разговаривал с подчиненным, который уже его подчиненный, но не желает этого признавать.
Лужица под зонтом увеличивалась. Хотелось одернуть зонт: фу, плохой, кто это сделал?
— Сумма? — издевательски переспросил сын. — Я думал, ты позвал, чтобы поговорить о матери. О ее деле. А ты суешь мне деньги?
— Этот лицей — это ее дело.
— Ее дело? Моя мать не страдала гигантоманией. «Образование нового поколения»? Что за неудачный каламбур!
Пауза.
— Ты ничего не знаешь о своей матери, Синдзи.
— Да неужели? А чьими стараниями, не подскажешь?
— Я сохранил память о Юй. Ее дело.
Директор выделил «ее» — как для надоедливого и недалекого ребенка, который не понял с первого раза. Да и с первого ли?
— Вот и расскажи о нем, — посоветовал ребенок. Он уклонялся от прямого столкновения. — Но ты же битый час отговариваешься секретностью, да?
— Я показал тебе именной пакет с грифом — твой пакет. Как только ты будешь принят на работу, сможешь все прочитать.
— Какие могут быть гостайны в образовании? Особо хитрое календарное планирование? Я не знаю зачем, но ты бредишь.
Снова тишина. Я старательно дышала, чувствуя невозможное: ко мне возвращалась боль. Незамеченная за чужим диалогом, она снова была здесь всего-навсего через тридцать пять минут после приема таблетки.
Стрелки ровно шли себе, запястье подрагивало перед глазами.
«Мне больно», — подумала я, пробуя на вкус ощущение. Ощущение пахло паникой, и тут прозвенел звонок.
Трель, размноженная старыми динамиками, катилась по коридорам лицея. Я почти видела этот старый корпус, где в другом конце здания на этаж выше находился медкабинет. Две минуты до него — или полторы минуты до класса плюс полноценные час двадцать минут занятия.
«Я не занесла в свой кабинет вещи и зонт».
— Я все сказал, сын, — донеслось из-за двери. — Если тебе безразлично дело Юй, убирайся.
— Не угадал. Я убираюсь потому, что мне безразличен такой отец. Всего доброго.
Больно. Больно-больно.
Я встала: сейчас директор выйдет со своим сыном. Значит, надо твердо стоять на ногах.
Дверь распахнулась, выпуская Икари-младшего. Парень был высок, весь в джинсе, нескладен, и его лица я не разглядела. Он запихивал в наплечную сумку тонкий планшетный компьютер, а другой рукой вставлял в ухо пуговку наушника.
— Это Аянами Рей-сан, учитель мировой литературы.
Вслед за сыном показался отец. Я уже не могла рассмотреть его взгляда за очками: глаза меня подводили — как и всегда в первые минуты приступа. Икари-старший оставил пиджак в кабинете, руки он держал в карманах брюк.
«Рей, как твои дела? — Хорошо, Икари-сан. — Хорошо, иди в класс».
Вот так это все могло выглядеть, не будь у него сына, а у меня — боли.
— Здравствуйте, Аянами-сан, — буркнул Икари-младший, поднял голову и замер.
Белые волосы, поняла я. Это все мои белые волосы.
— Здравствуйте, Икари-сан.
Я попыталась поклониться и тотчас же об этом пожалела. Боль плеснула ко лбу, как гиря, и я с трудом удержалась, чтобы не упасть к ногам двух мужчин.
— Вам нездоровится, Аянами? — спросил директор откуда-то снаружи колодца, обитого эхом.
— Все в порядке, господин директор.
Глупо. Как глупо, и как маловажно — переживать об почти-что-падении.
— Это вас я должен был заменить? — вдруг спросили откуда-то от дверей. «Его зовут Синдзи», — вспомнила я и повернулась к нему.
— Разгрузить, Икари-сан.
Это неудобно: разговаривать с двумя Икари. Это неудобно и больно, больно, больно…
Директор промолчал, но я поняла его немую реплику: «Не нужно отвечать, Рей. Замена бесполезна». Видимо, сын понял смысл молчания точно так же, а поэтому ответил только мне:
— Очень жаль, Аянами-сан. Выздоравливайте.
«Выздоравливайте»? Это замечательная шутка, Икари Синдзи. Я не сказала ничего, ведь нужно было пристально смотреть на перемычку очков господина директора. Через секунду хлопнула дверь.
— Рей.
— Да, Икари-сан?
— Таблетка?
— Она работала около тридцати пяти минут.
Тишина. Тонкий блик на металле и стекле очков пульсирует в такт ослепительному пульсу. Говорят, у некоторых боль усиливается, когда пошевелишься. Говорят, некоторые клянут за это судьбу. Готова поменяться ощущениями.
— Иди в медпункт.
«Да, спасибо, директор».
— Нет. В 2-С сегодня эмоциональный контроль. Возможно, я смогу дать инструкции ночным дежурным.
— Уверена?
— Да, директор.
Он кивнул и ушел к себе. Я подхватила зонт и пошла наружу — навстречу торопящейся на рабочее место секретарше. «Все правильно. Все совершенно правильно». С зонта капало, в коридоре было темно, секретарша забыла облиться своими омерзительными духами.
Все шло просто великолепно.
Полторы минуты до моего кабинета — оставить вещи, около сорока секунд до класса и потом целый час двадцать до шанса понять, почему мое утро началось так глупо и так больно. Я даже не заметила, как полторы минуты стали двумя, а сорок секунд тянулись уже все шестьдесят.
У лестничного пролета меня окликнули.
— Аянами-сан!
«Шестьдесят пять, шестьдесят шесть», — считала я. Дам контрольную по прошлому материалу, и буду все занятие смотреть на их реакцию. Я смогу. Я ведь смогу — не впервой.
— Аянами-сан, да подождите же!
Я отвернулась от двери класса, где тихо гудели довольные отсутствием учителя лицеисты. Еще минуты три, и куратор пойдет меня искать. Рядом стоял Икари Синдзи и очень серьезно глядел мне в глаза. Сын директора оказался одного со мной роста, слегка небритый и голубоглазый.
— Простите, Аянами-сан, вам ведь очень плохо, да?
Требовалось срочно ответить, но что-то пошло не так. В общем, я просто кивнула.
Он прикрыл глаза, а потом вдруг вымучено улыбнулся:
— И как дети?
Я смотрела на него, не понимая. Дети? У меня нет детей… К тому моменту, когда сквозь облако сплошной боли прорвалось понимание, он уже тряхнул головой:
— А, ладно, чепуха. Тема урока какая?
— Сонеты Гете, — услышала я свой голос.
«Он же ничего не знает!»
— Гете… — задумчиво сказал Икари-младший и улыбнулся снова. — «SolltЄ ich mich denn so ganz an sie gewЖhnen? Das wДre mir zuletzt doch reine Plage…» Вроде должен справиться. Выздоравливайте, Аянами-сан.
За ним закрылась дверь.
«Он же ничего не понимает!» Я огляделась: коридор был пуст. Из стрельчатых окон сочился тусклый утренний свет, сквозь гул боли я слышала привычный шум из классов. Там шла работа, которая странным образом меня сегодня обошла.
Я опустила гудящую голову и пошла в медпункт.
Каша получилась невкусной. Я размешивала уже третью ложку сахара в водянистой манке. Содержимое тарелки, соответственно, становилось все более сладким и все менее привлекательным на вкус. Левой рукой я подпирала щеку: не знаю, почему мне так сложно переносить инъекции в вену, но у меня всегда так. Локоть гнуться перестает.
Если не болит голова, значит, болит сгиб локтя, все просто.
В ученической столовой, судя по визгу, кого-то как раз доедали, а учительская часть пустовала. Похоже, большинство преподавателей успели позавтракать дома. У неуспевших же, видимо, пропал аппетит. Например, из-за бессонницы или головной боли.
Я потрогала щеку: горячая. От укола доктора Ибуки до сих пор слегка знобило. Зато — никакой боли, зато — никакого тумана, зато — почти на сутки. И следующий такой укол можно делать не раньше, чем через месяц.
Я сидела над невкусной манкой, помешивала ее и считала минуты до того, как примчится с расспросами Киришима. Мана Киришима была куратором 2-С и — по совместительству — Айдой в юбке.