От ученого-путешественника ждали трудов и ярких рассказов о дальних экзотических странах, его подвигу первопроходца были готовы поклоняться — вспомним повсеместное поклонение А. фон Гумбольдту, на которого Раск ориентировался в начале своего пути. Но вернулся Раск «с отвращением ко всему азиатскому»[93], что, конечно, не могло не разочаровать его друзей и доброжелателей. В мемуарах Н. К. Л. Абрахамса излагается характерный эпизод: после возвращения Раска Абрахамс с другими молодыми людьми пришли в дом Нюэрупа в надежде услышать о приключениях славного путешественника. Надежда эта не оправдалась. «Раск собственно ничего не говорил, робел и забивался в угол, и когда мы ‹…› пристали к нему с вопросами, то смогли из него только вытянуть, что он однажды ездил на слоне и что однажды, когда он спал в татарской палатке, по его лицу пробежала большая зеленая ящерица; возможно, ящерица приняла его скучное лицо за камень. Раск ездил за границу за языком и, по-видимому, не смотрел ни направо, ни налево»[94]. Конечно, Раск и в лучшие дни не был внимателен к фауне, которую он почему-то был вынужден описывать во время этой встречи[95], но какое разительное несоответствие между Раском российского периода, автором искрящихся юмором писем, собеседником, приводившим в восторг своих новых знакомых в Або или Петербурге, и этой жалкой и скучной фигурой, жмущейся в угол в гостиной у Нюэрупа.
Первой крупной работой Раска, изданной после возвращения из Азии, была написанная по-датски грамматика, но не санскрита, а… испанского языка[96]. За ней последовали грамматики фризская, итальянская, саамская, английская[97]. Как-то он познакомился с Ф. Дёвунной, носителем языка акра (га), прибывшим из Датской Гвинеи (ныне часть Ганы), и с его помощью составил грамматику этого языка. Это единственная книга Раска, которая издана в переводе на русский язык[98].
Из работ, основанных на южноазиатских материалах (которых прежде всего от Раска ждали и его покровители, и научная общественность), Раск издал большую статью о древнеперсидском и авестийском языках. Ее он написал по-английски (закончил в Мадрасе 11 октября 1821 г.) для публикации Литературным обществом Бомбея. Этот английский оригинал был опубликован М. Эльфинстоном уже после смерти Раска, но Раск переработал статью и издал на датском языке в 1826 г.; в том же 1826 г. вышел немецкий перевод[99]. Однако работу над грамматикой санскрита он так и не завершил.
Ко времени возвращения Раска в Копенгаген индоевропеистика продвинулась вперед благодаря «Системе спряжений» Боппа и второму изданию «Немецкой грамматики» Гримма. Согласимся с Х. Педерсеном в том, что не могло быть и речи о простом продолжении его труда по сравнительно-историческому языкознанию; имела смысл только «совершенно новая и более подробная переработка материала». За оставшиеся ему девять лет жизни Раск этого выполнить не успел[100].
В работах, посвященных последнему периоду жизни Раска, нередко ощущается та же неудовлетворенность, с которой к творчеству Раска относились его покровители и некоторые коллеги. Он много отвлекался, не мог сосредоточиться на том, что — со стороны — представлялось его главной задачей. Результаты его «факультативных» занятий нередко опережали свое время и просто не могли быть по достоинству восприняты современниками, что, конечно, не способствовало его научной карьере. Положение его долго было неустойчивым. После смерти Нюэрупа в 1829 г. он унаследовал его должность университетского библиотекаря, а место экстраординарного профессора восточных языков Копенгагенского университета он получил только в декабре 1831 г. (уже чувствуя приближение своей смерти от чахотки, он сказал по поводу этого назначения: «Боюсь, слишком поздно»[101]).
После возвращения из путешествия Раск много времени и сил отдавал проблемам датского правописания, о котором издал считающийся ныне классическим труд[102]. Страстной пропагандой орфографической реформы он нажил врагов и насмешников. Один из них, К. Мольбек, писал 10 июля 1826 г. Я. Гримму: «Вообще-то здесь у нас удивляются, что этот ученый, путешествия и исследования которого обошлись государству в колоссальную сумму[103], все еще не предъявил никаких плодов своей российско-азиатской поездки, кроме варварского правописания и орфографической теории для датского языка. Также всем, помимо прочего, известно, что наш король как-то соизволил выразить удивление, что он пока не видел никаких других результатов многолетнего путешествия Раска, кроме нуля над буквой А»[104] (имеется в виду буква å, за введение которой вместо диграфа aa ратовал Раск и которая была введена в датский алфавит только в результате орфографической реформы 1948 г.).
Новым увлечением Раска была древнеегипетская и древнееврейская хронология. В его лингвистических трудах сравнительная составляющая могла быть заметнее исторической, но мотивом этих трудов еще со школьных времен был интерес к происхождению и началу истории сперва древних скандинавов, а потом и человечества. Теперь же к своим грамматической и орфографической системам он задумал прибавить хронологическую[105].
В работе о еврейской хронологии мы встречаем одно из редких воспоминаний Раска о его большом путешествии. Подтверждая историчность библейского рассказа о Ное, Раск заметил, что «как раз Грузия и окрестные земли и есть тот регион, где произрастает дикий виноград, что я сам видел. ‹…› Поэтому в высшей степени вероятно, что Ной у армян получил и попробовал (высушенные) виноградины…»[106]. Возможно, личный опыт также лежит в основе его попыток найти в рассказе о первых днях творения свидетельства о древнейших миграциях с «Кавказских или среднеазиатских гор» в южные страны. Согласно Раску, слова Библии о создании зелени и травы на третий день могут свидетельствовать о разительном отличии южного пейзажа от северного высокогорья, «где, например, Арарат покрыт вечным снегом». «Может быть, даже первые два дня, когда разделились твердь и воды, напоминают о древнейшем переселении с более высокогорных мест, где небо, особенно в сильную метель, кажется слившимся с землей»[107].
Что же касается собранных во время путешествия кавказских лингвистических материалов, то к ним Раск вернулся в последний год жизни. Получив наконец постоянную профессорскую должность, Раск написал и опубликовал «программную» работу в преддверии торжественного собрания Копенгагенского университета 10 ноября 1832 г., в котором он уже не смог принять участие. Она, по-видимому, оказалась одновременно как первой публикацией грузинских материалов, так и последней прижизненной публикацией Раска, умершего 14 ноября (напечатана она была между 1 и 10 ноября). В этой работе Раск разобрал вопрос о транслитерации грузинских и армянских текстов «европейскими буквами», то есть латиницей, в целях этимологических и компаративистских изысканий[108]. И одно из последних воспоминаний о Раске также связано со вновь пробудившимися в нем кавказоведческими интересами. Его друг, филолог-классицист Р. Й. Ф. Хенриксен (1800–1871), застал Раска занятым грамматическими изысканиями «примерно за месяц до его смерти ‹…› насколько помнится, с грузинской Библией перед ним»[109].
Сохранилась переписка Раска с российскими учеными, с которыми он познакомился во время своего большого путешествия. Узнав о возвращении Раска из Индии, П. И. Кёппен обратился к нему как к своему близкому другу и передал новости об общих знакомых, в частности о И. Н. Лобойко, которого Раск «сделал скандинавом» и который получил должность профессора в Вильне[110]. Во втором сохранившемся письме, от 8 (20) мая 1824 г., Кёппен выразил недовольство, что после путешествия Раск вместо ожидавшихся от него трудов по языкам Азии опубликовал испанскую грамматику — в отличие от Ф. Боппа, работавшего над грамматикой санскритской. Вдобавок он дал дружеский и опять-таки некорректный совет: «Я, однако, хотел бы надеяться, что Вы в Вашем издании зенд-авесты не сопроводите текст на языке оригинала одним лишь датским переводом. Все же позаботьтесь о том, чтобы и чужеземцу не пришлось ломать себе голову»[111]. По-видимому, с Кёппеном своими чувствами по отношению к немцам Раск не делился… Возможно, на этом их переписка и закончилась.
Переписка с Лобойко также не была продуктивной, но не по причине уязвленного самолюбия или патриотических чувств. Раск ему написал первый, вспомнив о нем, по-видимому, благодаря письму Кёппена, и просил ответить на немецком, так как русский он подзабыл, а Лобойко будет трудно писать по-датски[112]. Лобойко ответил подробным письмом о работе в Виленском университете, о городском обществе, об этнической и языковой ситуации в Виленской губернии, об общих петербургских знакомых (в том числе о графе Румянцеве и о П. И. Кёппене), наконец, о том, как он дорожит воспоминаниями о знакомстве с Раском, который для него предстал «благотворным существом, присланным с небес дабы усилить и облагородить ‹…› наслаждение науками»