[159] народов в России, и особенно происхождения гренландского языка, о чем, возможно, со временем написал бы работу. Возможно, профессор помнит мою идею, высказанную по этому поводу в конкурсном труде; здесь я нашел для нее дополнительные подтверждения.
P. S. Так как у меня не было возможности ни осуществить мой план в Выборге, ни дальше заниматься финским языком, то я после трех дней пребывания там поспешил уехать из этого дорогого[160] и неприятного города. Поэтому я не отправил это письмо и могу сейчас сообщить, что счастливо прибыл в Петербург, где сижу за своим письменным столом, по уши погрузившись в русский язык.
Петербург, 3 мая 1818 г. Р. Нюэрупу[161]
В России месяц май, день третий, старый стиль,
Прошло уж семь недель, как корни Р[аск] пустил.
Был я в здешнем Немецком театре[162], видел «Невидимку», а также «Эфрозину и Корадина», grosse Opera aus dem Französ. übers. и т. д. и т. п.[163] и так позабавился, что хочется немного об этом рассказать моим добрым друзьям. Это учреждение, мне кажется, все-таки дало бы фору немецкому театру в Оденсе под началом г-на Франка и комп.[164] Я сидел во втором ряду галереи (один рубль)[165] и уверяю, что ни на каком сеновале так дико не посидишь. У меня имелся прекраснейший в мире вид на спину суфлера; это был довольно приятный человек, особенно он изящно смотрелся, когда уставал стоять и убирал в сторону фалды своего фрака, чтобы присесть. Но тут я также и напугался, так как дирижер, находившийся очень близко от него, казалось, всякий раз целил своей палочкой в его голову; порой он также оборачивался, когда чувствовал, что в оркестре дела шли слишком скверно, и тогда я думал: «Все, наша карта бита». Но он делал хорошую мину при плохой игре, и все успокаивалось. Листы у него были в прекрасном порядке, иногда он клал их перед собой на сцену, а иногда держал в руках; то он показывался целиком, то наполовину, то его почти не было видно:
точь-в-точь улитка, то в свой домик ускользает,
то, расхрабрившись, вновь наружу вылезает[166].
Однако, хотя фендрик умеет размахивать знаменем[167], он все же остается младшим офицером. Было не менее интересно наблюдать и за одной из главных героинь большой оперы, а именно Эфрозиной. У нее была такая милая короткая талия и такие широкие красивые груди, что руки у нее, казалось, торчали из-под грудей, как ножки у трехногой табуретки, что смотрелось вполне привлекательно за исключением тех моментов, когда она делала резкий жест, адресованный толпе[168], которая не желала повиноваться неопытной героине и привычно ждала указаний от героев-мужчин!
Dütsche Sprache[169] в операх тоже довольно приятно слышать, по крайней мере местный диалект. Согласно тексту пьесы, Корадин пришел от ревности в такое неистовство, что велел отравить Эфрозину, однако она спаслась, так как лейб-медик оказался более человечным; но когда он, не зная этого и раскаявшись в своем приказе, спросил о ее состоянии и медик ответил, что она, по-видимому, уже мертва, он воскликнул: «doht»[170]?! таким тоном, что я разразился громким смехом. Так что зрелище это было весьма жалкое, хотя и забавное. В то же время там была очень хорошая, хотя и порядочно старая певица, чей муж также довольно хорошо играл. Nil est ab omni parte beatum! Sed hæc hactenus[171].
Мне здесь достаточно хорошо и приятно, хотя я и живу совершенно замкнутой жизнью. Немцы, шведы и прочие оказали мне сердечный прием, особенно статский советник Аделунг, который соберет горящие угли на мою голову (если узнает о моей полемике против его отца[172] из другого источника кроме шумихи, поднятой Рюсом[173]). Я накупил книг на несколько сот рублей, так как в библиотеке брать нечего, и мне попались некоторые большие лингвистические редкости, напр., оба издания большого Всеобщего словаря, первое из них крайний раритет, и Аделунг говорит, что такого у него нет и что он не мог раздобыть экземпляр за 100 рублей[174]. Я также предполагаю, что меня время от времени обманывают, ut fere fit[175]. Я пока не знаком ни с одним русским в собственном смысле и беспокоюсь по поводу своей поездки вглубь страны, но поживем — увидим. В книготорговле здесь никакой жизни нет, и русские книги лучше всего покупать по случаю, с иностранной книготорговлей тоже большие сложности из-за цензуры на границе и проч. Ни в одной библиотеке нет книг на датском (насколько я смог заметить). Однако словарь Б. Халльдоурссона[176] попал сюда к профессору Кругу. — Надеюсь, что я, несмотря на все сложности, добился кое-каких интересных достижений в мире науки и что могу примерно предвидеть их результат; я напишу об этом профессору Мюллеру при следующей оказии, чтобы это полностью не исчезло, если пропаду я сам. Я надеюсь, что профессор Магнусен доставил ему оба мои письма[177] и что мое доверенное лицо Ларсен поспешит отправить экземпляры моего конкурсного труда и исландского словаря[178], гренландских книг[179] и т. д. и т. п., которые я давным-давно заказал[180]. Мой адрес следующий: The Reverend Mr. Paterson, Bible-society-house, St. Petersburg[181]; я там не живу, но мой собственный адрес менее надежен[182]. Как письма, так и деньги и проч. могут также отправляться г-ну пастору Гиппингу, законоучителю Императорской гимназии в Санкт-Петербурге; я получил два письма от Ларсена, в одном из них был небольшой вексель; больше ничего из Дании я не слышал. Будьте теперь здоровы, дорогой г-н профессор, привет всем добрым друзьям, не забывайте обо мне. Вечно Вам преданный
Р. Раск
[Адрес получателя: ] An Seine Hochwohlgebohren Hrn. Prof. R. Nyerup Oberbibliothekar und Probst auf d. Regenz. Coppenhagen fr[anco] Hamburg[183].
Петербург, 11 июня 1818 г. П. Э. Мюллеру[184]
Петербург, 11 июня 1818 г.
Наконец я достаточно сориентировался здесь в городе и в стране, а также составил более или менее ясное представление о моем путешествии, которое может осуществляться согласно двойному плану. Поэтому я без дальнейших отсрочек сообщу Вам о нем, господин профессор, в надежде услышать Ваше мнение об этом плане и, что для меня очень важно, получить Ваш добрый совет и поддержку при его выполнении. Но прежде всего я вкратце изложу результат моих выполненных к настоящему времени исследований и трудоемких изысканий. В схематичном виде, без обстоятельных доказательств, большого интереса он, возможно, не вызовет, но поскольку он стоил столь дорого и отечеству, и мне самому, мне бы очень не хотелось, чтобы в случае моей смерти он совершенно пропал. Он представляет собой следующее, насколько я знаю, совершенно новое открытие.
(1) Исландская поэзия, особенно форнюрдислаг[185], в том, что касается слогового размера (см. мою «Англосаксонскую грамматику»[186]), восходит к фракийским языкам[187] (гекзаметр); но рифма начальных букв (аллитерация) — к феннским[188]языкам (руны). В обычных финских рунах (римах, висах[189]) она совершенно не совпадает с исландской, но их старая система, когда после полной стихотворной строки (двух стихов по исландскому счету) следует половинная с той же аллитерацией, вполне совпадает со старым размером форнюрдислага из шести строк, из которых каждые три и три строки связаны аллитерацией[190], и оттуда она, по-видимому, распространилась на другие размеры. Олафсен этого не знал[191].
(2) Не только феннская общность народов (см. мой конкурсный труд[192]) родственна гренландцам и эскимосам, но и все татарские народы явно принадлежат той же расе, таким образом можно объяснить родство между лаппо-угорским[193] и турецким[194]! Если монгольский и манчжурский относятся к той же группе, что татарский (см. «Митридат» Аделунга, т. 4, с. 509, 510, примечание Шерера[195]), что я нахожу вероятным, то монгольская и полярная людские расы сводятся к одной, которая столь же велика, как и кавказская, и столь же разнообразна в своих различных частях. Так что у древних было полное право назвать ее общим именем