, страшное, разрушительное божество.
– А недавно, вон у того берега, крокодил утащил одну девочку, я сама видела.
– Она, должно быть, близко подошла к берегу?
– Да, дедушка, она водила на водопой осла и стояла у самой воды, а крокодил как ударит ее хвостом – мы и не заметили, как он показался из воды – девочка упала в воду, он и утащил ее… А мы играли дальше от берега.
Но вот и берег. Тени от гигантских пальм, стоявших недалеко от Нила, ложившиеся утром длинными полосами поперек реки, теперь укоротились так, что, казалось, гигантские деревья потеряли способность бросать тень, и только зонтикообразные вершины их несколько оттеняли раскаленную землю у стволов исполинов африканской растительности.
В то время, когда старик и девочка выходили на восточный берег Нила, в западной части Фив, за Нилом, во дворце Рамзеса, в помещении, занимаемом старшим его сыном, принцем Пентауром, происходил таинственный разговор между этим царевичем и его матерью, царицей Тиа.
– Ты слышала, матушка, что он назавтра объявил поход против презренной страны Либу?[6] – сказал Пентаур, сердито сжимая рукоять меча.
Это был египтянин с типичными чертами фараонов: широкий, низкий, как у льва, лоб, подвижность пантеры, стройность и подвижность членов этого животного, широкие ноздри и мясистые, как у негра, губы обнаруживали пламенный темперамент. Пентауру было уже лет под тридцать.
– Да, – тихо отвечала его мать, женщина сорока пяти лет, смуглая, с продолговатыми, как у сфинкса, глазами, – я слышала, сын мой.
– И знаешь, кого он берет с собой в поход?
– Конечно, сын мой, тебя: ты его преемник.
– Нет! Он берет мальчишку Ментухи начальником конницы и колесниц, а Рамессу – начальником пехоты.
– Да, я знаю – это его любимцы, – тихо, как бы про себя проговорила Тиа, поправляя на голове золотой обруч с изображением змеяуреуса («царский змей»).
– А Меритума торжественно объявил великим жрецом Ра, бога солнца, в Уакоте[7], а Хамуса – великим жрецом бога Пта-Сокара[8] в Мемфисе, – продолжал Пентаур с еще большим раздражением.
– А тебя, сын мой, кем он назначает? – чуть слышно спросила царица.
– Меня – бабой! Я, как женщина, должен оставаться дома и принимать подати дуррой и полбой и ссыпать их в магазины. Так не быть же этому! Я велю Бокакамону принимать, а сам уйду охотиться на львов пустыни.
– Не волнуйся, сын мой, – все так же тихо заметила ему Тиа, – за нас с тобой, и в особенности за меня, за женщину, – великая богиня Сохет, мать богов! Мы еще посмотрим, сын мой, что скажет ее супруг, великий Пта, отец богов.
IIIНачало заговора
Вечером этого же дня царица Тиа, возвратясь в отделение женских палат фараона, велела приближенной рабыне снять с нее некоторые украшения, обычные при торжественных выходах, и подать и надеть более легкие ткани.
Накинув на госпожу короткую без рукавов белую тунику из тонкого финикийского виссона, рабыня поправила ей прическу, обвила низкий лоб царицы золотым обручем со змеем-уреусом, надела на шею массивную золотую цепь со священными жуками и на руки драгоценные браслеты, когда в дверях показалась хорошенькая, завитая прядями головка с ясными глазками.
– А! Это ты Снат? – ласково сказала царица. – Нитокрис?
– Я, мама! Посмотри, что мне подарил великий жрец Амон-Мерибаст! Какая прелесть!
Это говорила молоденькая, тринадцатилетняя царевна, одна из четырнадцати дочерей Рамзеса III, хорошенькая Нитокрис, названная так в честь царицы Нитокрис, знаменитой красавицы «с розами на ланитах», которая царствовала за три тысячи лет до нашей эры и которой приписывают третью из больших пирамид на «поле мертвых» в Мемфисе[9].
– Золотой кобчик, – сказала Тиа, рассматривая подарок великого жреца с ласковой улыбкой, – это добрый знак, дитя мое.
– Да, мама, от святого отца – все доброе, – серьезно сказала юная дочь фараона.
– Это правда, милая Нитокрис; но кобчик от служителя бога Амона – это знамение.
– Какое же, милая мама?
– А такое, плутовка, что ты скоро, подобно этому кобчику, улетишь от нас.
– Как, мама? Куда я улечу? – недоумевала хорошенькая Нитокрис.
– А разве ты не знаешь, какой удел предназначен всякой женщине матерью богов, великой Сохет, супругой Пта?
– Не знаю, мама.
– Быть сосудом на жертвеннике божества, дающего жизнь, творящего, созидающего.
Юная дочь фараона все еще не понимала намеков матери.
– Тебе уже тринадцать лет, – продолжала Тиа, – а я тринадцати лет была уже матерью Пентаура.
– Ах, мама! Я не хочу замуж! – вспыхнула Нитокрис.
Но в это время вошел евнух царицы и поклонился до земли.
– Ты что, Сагарта? – спросила Тиа.
– Господин женских палат Бокакамон желает лицезреть твою ясность, – отвечал евнух.
– Пусть войдет Бокакамон, – сказала царица.
Евнух почтительно удалился.
– Поди и ты к себе, милая Нитокрис, – сказала Тиа дочери. – Мне нужно поговорить с Бокакамоном о делах дома нашего.
Нитокрис горячо поцеловала мать.
– А все-таки я не улечу от тебя, как не может улететь этот золотой кобчик, – сказала она, уходя из помещения царицы.
В это время вошел тот, о котором докладывал евнух. Это был мужчина лет шестидесяти, бодрый и прямой, как юноша, с седыми волосами и совсем черными бровями. На смуглой шее его была золотая цепь с тремя рубиновыми пчелами на ней, подарок предместника Рамзеса III, фараона Сетнахта. Бокакамон, так звали вошедшего вельможу, был начальником женских палат фараона, «недремлющим оком» царя, «стражем сада наслаждений» своего повелителя.
– Великая Сохет да хранит вечно красоту твоей ясности, рассыпая розы на твои ланиты, – высокопарно приветствовал свою госпожу Бокакамон, подобострастно кланяясь и прижимая черную жилистую руку к сердцу.
– Пусть Горус из светового круга вечно освещает твои прекрасные седины, – с той же напыщенной любезностью отвечала царица. – Сядь на место свое.
Бокакамон сел напротив Тии и молчал из уважения к своей повелительнице. Жена фараона огляделась кругом.
– Ты знаешь, что объявлен поход против презренной страны Либу? – сказала она тихо.
– Знаю, царица: презренные либу под начальством царей своих, Цамара и Цаутмара – да поразит бог Монту дерзких своим огненным мечом! – наступают на границы Египта, и великий Рамзес – да хранит его великий Ра! – хочет поразить их своим гневом.
– А знаешь, кого он назначил военачальниками?
– Это ведомо, великая царица, на всех стогнах стовратных Фив.
– А Пентаур, мой первенец? Он оскорблен публично!.. Я оскорблена в его лице! – со страстным жестом прошептала Тиа. – И ты, мой верный Бокакамон, я знаю, давно носишь скорпиона в своем сердце – ты оскорблен раньше меня: это ведомо не только Фивам, но всему Египту.
Как ни смугло было лицо Бокакамона, но и оно заметно покрылось бледностью.
– Да, скорпион тут, в сердце, – прижал он руку к груди.
Тиа придвинула к нему ближе свое легкое, из красного дерева сиденье, окованное золотом, и положила руку на плечо Бокакамона. От этого прикосновения он весь вздрогнул.
– Ты знаешь, я всегда была к тебе благосклонна, – чуть слышным шепотом начала Тиа, – но моя рука никогда не касалась твоего плеча… Теперь моя рука на тебе… Я знаю твое сердце… Твои глаза давно мне это сказали… Если ты поможешь мне в задуманном мною, тогда… ты положишь руки на мои плечи… Я…
Как ни был выдержан в притворстве этот старый царедворец фараонов, но и он растерялся от такой неожиданности. Он не знал, что делалось в сердце Тиа. Он знал одно, что в ней оскорблена царица-мать. Но он не знал, что сердце женщины сложнее и неуловимее сердца мужчины. Если бы он мог теперь проникнуть в сердце Тиа, то увидел бы, что вместо скорпиона там сидит и жалит больнее, чем сто скорпионов, хорошенькое личико с типом хеттеянки… Этот скорпион – Изе, ласкательное имя от Изиды, юная дочь хеттеянского царя, семитка с дальнего Востока. Эта со светло-каштановыми волосами Изида, годная во внучки фараону, вытеснила Тиа из его сердца. Он брал теперь ее с собою в поход – эту юную семитку – вместе с тремя старшими дочерьми (что тогда было в обычае[10]), а старшего сына оставлял в Фивах, словно слабую женщину. Она, Тиа, очень хорошо понимала, почему фараон не брал с собой Пентаура: эта светло-каштановая Изида чаще и охотнее засматривалась на сына, чем на отца.
Ни о чем этом не догадывался ошеломленный Бокакамон. Он только чувствовал на своем плече горячую руку Тиа, и у него закружилась голова… Эта Тиа, которую он видел каждый день как страж гарема Рамзеса, давно не давала ему спать. Ее красота была источником его тайных страданий… И вдруг эта гордая царица, это божество!.. Что она сказала!
Бокакамон выпрямился.
– Великий Амон свидетель, – сказал он задыхающимся голосом, – если ты повелишь мне низвергнуть колоссальные изображения Аменхотепа – я найду в себе достаточно силы, чтобы опрокинуть их ниц к твоим стопам!
– Нет, милый Бокакамон, – с ласковой улыбкой прошептала жена фараона, – он легче изображений Аменхотепа – и мы с тобой опрокинем его… Ты знаешь Пенхи, бывшего смотрителя стад фараона?
– Знаю, царица.
– А слышал ты, что его внучка, маленькая Хену, сегодня, во время священного шествия бога Аписа, удостоилась получить от него божественный огонь?
– Да, великая царица, мне говорили, что какая-то девочка остановила священное шествие бога и Апис принял ее просьбу. Так эта девочка – внучка Пенхи?
– Его внучка, Хену… А у Пенхи – ты сам знаешь – тоже скорпион в сердце.
– Я знаю это, царица; я знаю больше – у него крокодил в сердце.
Тиа взяла Бокакамона за руку и посадила на прежнее место.