Жрец кончил и, обратясь к изображению божества, поднял руки.
– Слава светоносному Амону-Горусу! – воскликнул он. – Слава великому богу Монту, даровавшему победу своему сыну, фараону!
– Слава великому Амону-Горусу! – подхватил народ. – Слава Монту!
Казалось, заговорили колоннады храмов, гигантские пилоны, гордые обелиски. Только сфинксы глядели молчаливо и загадочно своими гранитными очами.
Поддерживаемое жрецами изображение божества скрылось за колоннами храма.
– Где же богиня Сохет? – спросила знакомая нам «священная девочка» Хену своего деда, по-видимому не разлучавшегося со своей маленькой внучкой.
– Ее здесь нет, дитя, она в своем храме, – отвечал старик.
– Когда же мы к ней пойдем?
– Когда Горус скроется за горами Либу, в пустыне, а за ним будут наблюдать с неба два рога нарождающейся луны.
– А кто эта луна, дедушка? Божество?
– Божество, дитя.
– Ах, дедушка! Сколько он убил людей!
– Кто убил, дитя? – спросил старик, видимо занятый своими мыслями.
– Да фараон, дедушка, что вот читал жрец.
– Много, дитя, всего двенадцать тысяч пятьсот тридцать пять человек[14].
– А я сегодня ночью, дедушка, слышала плач крокодила. О чем он плачет? – продолжала болтать невинная девочка, не подозревая в себе «божественности». – Кого ему жаль?
– Он не плачет, дитя, он обманывает.
– Кого, дедушка?
– Доверчивых людей и животных, он заманивает их к реке: крокодиловы слезы опасны.
По Нилу скользили лодки то к восточному берегу, то обратно. Вдали виднелись паруса, чуть-чуть надуваемые северным ветром: то шли суда от Мемфиса, от Цоан-Таниса, любимой столицы Рамзеса-Сезостриса.
На набережной кипело оживление. Пленные из страны Либу и Куш, черные, как их безлунные ночи, выгружали на берег глыбы гранита и извести. Несмотря на ужасающий зной, они пели заунывные песни своей родины.
Пенхи на набережной зашел в лавку, где продавались восковые свечи и воск. Там он купил несколько мна[15] воску.
– На что тебе воск, дедушка? – спросила Хену.
– Узнаешь после, дитя, – отвечал старик. – Ты же мне и помогать будешь в работе.
– Ах, как я рада! – болтала девочка. – Что же мы будем делать?
– Куколки… Только ты об этих куколках никому не говори, дитя, понимаешь?
– Понимаю, дедушка, – отвечала Хену, гордая сознанием, что ей доверят какую-то тайну.
VIВоск от свечи богини
Наступил, наконец, ожидаемый вечер. Солнце, безжалостно накалявшее в течение дня и гранитные колонны храмов, и головы молчаливых сфинксов, и глиняные хижины бедняков, нижним краем своего огненного диска коснулось обожженного темени высшей точки Ливийского хребта, когда в воздухе пронесся резкий крик орла, спешившего в родные горы, и вывел из задумчивости старого Пенхи.
– Пора, дитя мое, – сказал он внучке. – Скоро на небе покажется то, чего мы ждем.
Они пошли по направлению к гигантским статуям Аменхотепа, которые отбросили от себя еще более гигантские тени до самого Нила и далее. Скоро солнце выбросило из-за гор последний багровый свет в виде рассеянного снопа лучей, и над Фивами легла вечерняя мгла. В то же мгновение на небе, над Ливийскими горами, блеснул золотой серп нарождающегося месяца. Он так отчетливо вырезался над бледнеющим закатом, что, казалось, висел в воздухе над самыми горами пустынной Ливии. В воздухе зареяли летучие мыши.
Улицы и площади города, за несколько минут до этого столь шумные, быстро начали пустеть, потому что около тропиков ночь наступала почти моментально, и движение по неосвещенному городу являлось более чем неудобным.
Но вот и пилоны храма богини Сохет.
– Где начало вечности? – спросил чей-то голос наших спутников.
– Там, где ее конец, – отвечал Пенхи.
Это был условленный пароль. От одного из пилонов отделилась темная фигура.
– Следуйте за мной – богиня ждет, – сказал тот, кто стоял у пилона.
– Верховный жрец богини, святой отец Ири, – пробормотал Пенхи в смущении.
– Я его младший сын и посланец.
Все трое вошли во внутренний двор храма. Хену испуганно схватила старика за руку.
– Богиня глядит, – прошептала она.
Действительно, из мрака тропической ночи выступала, отливая фосфорическим синеватым светом, львиная голова странного божества. Голова в самом деле глядела живыми львиными глазами.
Пенхи невольно упал на колени: он еще никогда не видел ночью богиню Сохет.
Пенхи суеверно молился страшному божеству. Хену стояла с ним рядом и дрожала.
– Божество милостиво: только чистому существу оно открывает свой светлый лик, – сказал тот, который называл себя младшим сыном верховного жреца Ири. – Встань, непорочное дитя, иди за мною.
– Я с дедушкой, – робко проговорила Хену.
– Конечно, с дедушкой. Идите, верховный отец наш ждет Пенхи и его внучку Хену.
Все трое пошли направо, где находилось помещение верховного жреца. Оно было ярко освещено массивными восковыми свечами в высоких канделябрах. На небольшом бронзовом треножнике курилось легкое благовоние.
Верховный жрец встретил пришедших ласково.
– Какое прелестное дитя! – сказал он, подходя к Хену. – Как тебя зовут, маленькая красавица? – ласково спросил он, гладя курчавую головку девочки.
– Хену, – отвечала она, нисколько не сробев: старый толстяк показался ей таким добродушным дедушкой.
– А сколько тебе лет?
– Двенадцатый, а потом пойдет тринадцатый.
– Ого, как торопится расти, – рассмеялся жрец, – это пока до семнадцати лет, а там начнет расти назад и убавлять свои года. А есть у тебя мать?
– Нет, мама умерла: она там, в «городе мертвых», – печально отвечала Хену.
– А отец?
Девочка молчала; за нее ответил дед.
– Он давно в плену, святой отец, его взяли финикияне в морской битве при устьях Нила, у Присописа, и продали в рабство в Троиду.
– В Троиду! О, далеко это, далеко, на далеком севере, – проговорил старый жрец. – Я знаю их город Трою; я был там давно с поручениями от великого фараона Сетнахта, и царь Приам принял меня милостиво. Я там долго пробыл и старика Анхиза знал, и Гекубу… А теперь, слышно, Трою разрушили кекропиды из-за какой-то женщины. О, женщины, женщины![16]
Старик разболтался было, но скоро опомнился: ведь он верховный жрец, и притом божества-женщины…
– Бедный Приам! – сказал он как бы про себя. – Сын мой, – обратился он к младшему жрецу, приведшему к нему Пенхи с внучкой, – поди приготовь святилище богини.
Младший жрец вышел. Ири также удалился в соседнюю комнату, чтобы надеть на себя священную цепь и мантию.
Хену, оставшись одна с дедом, с жадным любопытством и боязнью осматривала помещение верховного жреца. Изображения божеств внушали ей суеверный страх, зато опахала из страусовых перьев, украшенные золотом и драгоценными камнями, приводили ее в восторг.
Скоро появился и Ири в полном облачении. В руке он держал блестящий бронзовый систр, который при сотрясении издавал музыкальный звук, весьма похожий на треск цикад.
– Дитя мое, – обратился Ири к Хену, смотревшей на него большими изумленными глазами, – ты смотрела в священные очи бога Аписа?
Девочка не знала, что сказать, боясь ответить невпопад. Она посмотрела на деда.
– Отвечай же, дитя, – сказал старик. – Тогда, во время священного шествия бога Аписа, ты упала перед ним на колени и видела его глаза?
– Видела.
– А что чувствовала ты, когда бог взглянул на тебя?
– Я испугалась.
– Это священный трепет – в нее вошла божественная сила, – пояснил верховный жрец. – А теперь идем.
Ири взял длинный посох с золотой головкой кобчика наверху, и они вышли на двор. В темноте снова выступила голова льва, освещенная как бы изнутри фосфорическим огнем.
– Богиня благосклонно открывает тебе свое божественное лицо, – сказал жрец Хену, снова оробевшей.
Преклонив колени перед статуей матери богов, они прошли дальше и вошли в самое святилище. И там было изображение Сохет рядом с изображением Пта. От жертвенника синеватой струйкой подымался дым курения; толстые, как колонны, восковые свечи в огромных подсвечниках освещали жилище богини.
Верховный жрец, преклонившись перед божеством и опираясь на посох, правой рукой сделал движение в воздухе, потрясая систром. Раздались тихие музыкальные звуки, словно бы они исходили из огромной бронзовой головы матери богов. Голова невнятно, глухо проговорила несколько слов, которые жрец повторял за нею:
– Пта, Сохет, Монту, Озирис, Горус, Апис…
За жертвенником послышался странный звук, точно шипение змеи. И действительно, из-за жертвенника выползала большая серая змея. Увидев жреца, она свилась спиралью, и только плоская голова ее дрожала и вытягивалась, выпуская черное раздвоенное жало-язык.
Жрец стукнул посохом, и змея поползла к Ири, к его посоху. Он еще стукнул, и пресмыкающееся, коснувшись головой посоха, обвилось вокруг него и стало спиралью подниматься вверх, к руке жреца.
– Священный уреус благоволит принять жертву из рук чистого существа, – проговорил Ири, потрясая систром.
Тогда из-за завесы, скрывавшей дверь позади жертвенника, вышел младший жрец. Он держал в руке какую-то маленькую птичку.
– Хену, чистое дитя, возьми жертву, – сказал Ири, обращаясь к девочке, которая, казалось, застыла в изумлении и ужасе.
Младший жрец передал ей птичку, которая даже не билась в руках. Змея, держась спиралью на посохе, повернула голову к птичке. Глаза пресмыкающегося сверкали.
– Дитя, отдай жертву священному уреусу, – сказал Ири.
Девочка не двигалась – она не спускала глаз со змеи.
– Пенхи, сын мой, подведи девочку, – сказал жрец старику.
Тот повиновался и подвел девочку к посоху, к самой змее. Змея потянулась к птичке.
– Пусть отдаст, – сказал жрец.