— Согласна я, поговорим. И я тебе опять Ольга. — Она засмеялась, глядя, как Фролов поднял велосипед, и прислонил его к спинкам кресел. — Я даже знаю, что будет дальше. Дальше ты скажешь как-нибудь так, что солнце очень жаркое, и хорошо бы поехать к реке… покупаться…
— Искупаться, — поправил ее Фролов, — так лучше. Слушай, но это просто удивительно, как совпадают наши мысли. Я еще только подумал, а ты об этом взяла и сама сказала. С тобой очень легко, Оля. Покажи направление, и поехали.
Машина уже медленно покатилась по дороге.
— Жалко, что у меня нет купального костюма, и когда ты будешь входить в Дунай, я смогу только полоскать себе лицо, — сказала Ольга, после чего Фролов проговорил, что у него есть одна очень хорошая идея.
— Я должна опять ее угадать? Как до этого угадала твою идею про Дунай?
— Нет, Оля, до этого ты точно не додумаешься. Я тебе ее открою, когда окажемся на берегу.
— А если угадаю?
— Даже и не пробуй. Ты лучше мне вот что скажи: когда из города выедем, у того места, где мы остановимся, есть какие-нибудь ориентиры, чтобы я заранее их увидел?
— Есть. Подбитый танк. И еще, Владимир, очень хочу, чтобы ты знал, как мне важно тебя слушать и говорить с тобой. Потому, что это совсем другой разговор, какой всю жизнь был у меня с мамой. Твой язык очень… свежий.
— Язык как язык, но ты особо-то не увлекайся, — серьезно проговорил Фролов, — на свежем языке у нас говорят и пишут только писатели. Поэтому их интересно читать. А так, как я говорю, у нас полстраны разговаривает. Если бы не война, я бы этим летом получил диплом инженера-строителя.
— А я учусь в университете на славянском отделении, в том числе учу там русский язык и философию. Я потому сказала, что ты на свежем языке говоришь, что до тебя, как теперь между собой говорят в России, никогда не слышала. Только солдат на улице.
— Опять ты про это? Но почему мужицкий язык для тебя не русский? Он тоже русский, но только для особых обстоятельств. И если он вдруг иногда становится таким громким, что его слышат женщины, то у нас они, чаще всего, делают вид, будто бы ничего не слышат. Ведь и при царях так было. А тебе не везло, когда ты специально прислушивалась к чужим разговорам. Я же тебе сказал, что ты, должно быть…
— Да, да, попадала на ребят, которые еще не остыли, — прервала его Ольга. — Но ты же остыл?
— Я просто, Оля, раньше их стрелять перестал. Не знаю, как у других, но у нас, русских, когда мы стреляем, то говорим на одном языке, а когда перестаем, то совсем на другом. Да наверно и у всех так. Слушай, снова у тебя смех в глазах?! Опять смеешься надо мной?
— Ты меня не понимаешь, Владимир. Я не смеюсь, я… забыла это слово. Когда получают радость от другого человека…как правильнее сказать?
— Удовольствие, — сказал Фролов.
— Именно так я и хотела сказать. Спасибо тебе, Владимир, я получаю удовольствие от твоей речи, с самого начала, как ты заговорил.
— Я от тебя это уже слышал. И что — это правда?
— Большое честное слово.
— Тогда прости меня. Значит, я не всегда правильно тебя понимаю. Очень жаль, сколько времени зря потеряли! Обидно.
— Но у нас с тобой много времени. Мы догоним. Как еще лучше сказать?
— Не знаю, может быть, на-верста-ем…
— О, от слова «верста», я именно о нем и хотела вспомнить. Я когда волнуюсь, то начинаю забывать некоторые слова. Но это только по-русски, потому мне, австрийке, это про-сти-тель-но. Зато вот какое слово вспомнила!
Уже за городом, когда машина на небольшой скорости покатилась вдоль закрытого кустарником Дуная, Фролов вспомнил самое начало их знакомства и спросил:
— А ты куда ехала, когда мы встретились? — Она ответила, что отец отправил ее с заявлением к бургомистру. На их улице стоит много машин, которые бросили местные наци, когда убегали в Германию, и жители просят разрешить им временно, пока нет их владельцев, воспользоваться ими для уборки улиц от следов боев.
— Майн фатер имеет большое товарищество, и они чистят улицы от войны, понимаешь?
— Понимаю, понимаю, — сказал Фролов и засмеялся.
Ольге его смех не понравился.
— Когда кто-нибудь смеется, он не может смеяться просто так. Если он не один, то должен что-нибудь еще и сказать.
— Ладно, скажу, — проговорил Фролов. — Вспомнил одну карикатуру из нашей дивизионной газеты. Там немцы со двора уводят корову и говорят хозяйке: мир махен цап-царап нихт, ейн фах[4] — за-б-ра-ли.
— Тебе не нравится, что папа желает пользовать чужой транспорт для уборки разбитый кирпич? — с обидой спросила Ольга.
— Вот этого я и боялся, что ты не поймешь наш юмор…
— Я понимаю, что юмор, но только он почему-то совсем не красивый…
— Оля, честное слово, о твоем папе я совсем не думал, когда про этих чертовых немцев, ой, прости, вспомнил, просто так совпало, как ты не понимаешь?! Да ведь я и не хотел тебе ничего говорить. Как чувствовал, что ты не так поймешь. Вот у нас с тобой и получилось недоразумение, из ничего, на пустом месте, и мне опять очень жаль. Здесь хочешь, не хочешь, а вспомнишь Киплинга…
— Киплинга?! — с интересом встрепенулась Ольга, — а что именно?
— А вот это: Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись…
— А мне нравится другое начало, — воскликнула Ольга: — О! Запад есть Запал, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут. Как я рада за тебя, что ты тоже знаешь такие стихотворения!
— Это случайно. В школе учитель литературы любил Киплинга и часто читал нам его стихи. Особенно про пыль, пыль, пыль от шагающих сапог, а я, понимаешь, раньше эти стихи больше других любил, а вот когда сам начал шагать по грязи и пыли, то мне эти слова быстро разонравились.
— Жалко, — сказала Ольга.
— Чего тебе жалко?
— Хороших стихов. А у тебя есть стихи, военные, про пыль и грязь, которые тебе никогда не разонравятся? — спросила Ольга.
Фролов задумался и с удивлением сказал:
— А ты знаешь, таких стихов и песен, о которых ты спросила, чтобы очень крепко за душу взяли… нет. Их, наверно, еще только пишут.
— Жалко, что нет. Я бы очень хотела их послушать… вместе с тобой…
Танк они увидели одновременно. Был он немецким и Фролов обрадовался, что не свой. Он еще, когда только услышал, что пляж рядом с подбитым танком, решил, что если танк окажется своим, то будет искать другое место для стоянки. Ольге он твердо решил ничего об этом не говорить до того, как приедут на место. Да рядом и с любым другим танком ему тоже купаться не хотелось бы. Но танк со свернутой башней застыл не рядом с пляжем, а на значительном расстоянии от него. Когда же джип продрался сквозь скрипящий кустарник, Фролов обрадовался, что это и не пляж совсем, в московском понимании. Когда в жаркий день на Москве-реке собирается множество людей большими и маленькими компаниями, и они каким-то совершенно немыслимым образом не замечают друг друга. Пляж был крохотным и безлюдным. Поэтому Фролов, прежде чем выйти из машины, сдал ее немного назад, чтобы плотно закрыть проход к реке.
— О, похоже на гнездышко, — насмешливо проговорила Ольга.
— Для гнездышка рановато немного, — засмеялся Фролов, — мы с тобой еще должны хорошо узнать друг друга. Если тебе не нравится, могу откатить машину обратно.
— Мне нравится, — все также насмешливо ответила Ольга. — Особенно, если знаешь велосипедистов, что остались у нас за спиной. Они катились именно сюда. У меня и моей подруги с ними конкуренция, кто раньше займет этот пляж. До следующего надо еще немного ехать. Но мы уже здесь, и я никак не дождусь узнать, какая у тебя и-де-я. Ты обещал сказать сразу, когда приедем.
Фролов сбросил с себя одежду и в черных трусах до колен подошел к машине, чтобы из багажника вынуть ковер и расстелить его на траве рядом с узкой полоской белого песка, который отделял их от Дуная. Когда же усадил на ковер Ольгу, то тут же и положил перед ней рубашку с кальсонами, которые утром получил вместе с сухим пайком в хозяйственной части комендатуры. До такого Ольга действительно не додумалась бы никогда в жизни. Ее охватил приступ неудержимого веселья. Она смеялась до слез и никак не могла остановиться. Когда же успокоилась, то спросила:
— Ты хочешь, чтобы я оделась в эти панталоны?
— Ну, — сказал Фролов и замолчал.
— Что значит твое «ну»? Я не понимаю, — с уже очень строгим выражением на лице спросила Ольга.
— «Ну» по-сибирски обозначает «да».
— Но я не говорю по-сибирски!
— Тогда прости, — улыбнулся Фролов, — я думал, что у вас на факультете сибирский язык тоже учат, он ведь славянский.
— У тебя странный юмор, и я его стала очень плохо понимать. Ты меня дразнишь? — с улыбкой спросила Ольга.
— Ну, наконец-то, отошла. Теперь слушай, ту часть купального костюма, который я тебе предложил надеть, называют не панталонами, как ты их обозвала, а кальсонами. И потом ты даже до них не дотронулась, а они не просто какие-нибудь трикотажные солдатские, а льняные офицерские, понимаешь?
Ольга дотронулась до белья и сказала:
— О, да, действительно…
И весело добавила:
— Ты, конечно, не знаешь, но у твоего предмета есть история. В старые века женщины носили это под верхней одеждой, и их называли панталонами, а когда женщинам разрешили открыть ноги, мужчинам было жалко выбрасывать материю, и они надели ее на себя зимой под штаны в уменьшенном объеме и носят еще и теперь. Мой папа тоже. Французы их называют кальцонес. Вы опять взяли чужое слово? Зачем?
— Это не у меня, у тебя надо спросить, почему оно у нас появилось. Это вы, а не мы тогда в Петербурге жили. А у нас до этого другое слово было — подштанники. Короче, забирай кальсоны и переодевайся, рубашку не забудь надеть. Купаться хочу, сил нет, и не один, а обязательно с тобой.
И Ольга с бельем в руках тут же стремительно поднялась и встала у него за спиной, произнеся одно только слово:
— Замри!
— О, ты даже это знаешь?! — удивился Фролов. — А что говорят потом?