Западноевропейская поэзия XX века — страница 3 из 21

ТОМАС ГАРДИ

Томас Гарди (1840–1928). — Родился в семье каменщика в Аппер-Бокхемптоне (Уэссекс). Получил профессию архитектора. Стихи писал с юности, но первоначальную известность приобрел как прозаик, автор серии «романов характеров и среды», выходивших с 1872 по 1895 г. В 1896 г. Т. Гарди сделал в дневнике следующую запись: «Быть может, в стихах я смогу полнее выразить мысли и чувства, противоречащие косному застывшему мнению, твердому, как скала, которое поддерживается множеством людей, вложивших в него капитал». В 1898 г. Т. Гарди опубликовал свой первый поэтический сборник, «Стихи Уэссекса». Потом вышли в свет еще семь книг стихов, а также стихотворная драматическая эпопея «Династы» (1904–1908). Гарди-поэт продолжал Гарди-прозаика, оставаясь в стихах таким же последовательно устремленным к правде и человечности и непримиримым к социальной несправедливости.

Стихотворения «Черный дрозд» и «Человек, которого он убил» в переводе М. Зенкевича были опубликованы в 1940 г. в журнале «Интернациональная литература».

ЧЕРНЫЙ ДРОЗДПеревод М. Зенкевича

По роще мертвой я бродил

В морозном полумраке,

И солнце зимнее без сил

Мерцало, словно факел.

Все жались дома к очагам,

Лишь ветер бесприютный,

С ветвей срывая пестрый хлам,

Их рвал, как струны лютни.

Был острый лик земли суров

Под прелью увяданья,

И облака — ее покров,

А ветер — отпеванье.

Зародыши во тьме тая,

Жизнь замерла в покое.

И в безнадежности, как я,

Томилось все живое.

Но вдруг над головой моей

Раздался чистый голос,

Как будто радость майских дней

Лучами раскололась.

Облезлый, старый черный дрозд,

От холода весь съежась,

Запел при блеске первых звезд

Так звонко, не тревожась.

Все было пасмурно кругом,

Печаль во всем сказалась,

И радость в сумраке таком

Мне странной показалась, —

Как будто в песне той, без слов

Доходчивой и внятной,

Звучал какой-то светлый зов,

Еще мне непонятный

ЧЕЛОВЕК, КОТОРОГО ОН УБИЛПеревод М. Зенкевича

«Когда бы встретил я

Такого паренька,

Мы сели б рядом, как друзья,

За столик кабачка.

В сраженье, как солдат,

Его я повстречал

И, выпустив в него заряд,

Ухлопал наповал.

Да, я убил его

За то, что он мой враг,

Не правда ль — только и всего,

Ведь это ясно так.

Наверно, тяжело

Он без работы жил,

Как я, продавши барахло,

В солдаты поступил.

Да, такова война!

Тех убиваем мы,

Кому бы поднесли вина

Иль дали бы взаймы».

НАСЛЕДСТВЕННОСТЬПеревод Вл. Невского

Я — образ поколений;

Истлеет плоть, а я

живу, черты и тени

В столетиях тая,

И вдруг являюсь снова

Из мрака забытья.

Наследие столетий —

Цвет глаз, волос, бровей,

Я — то, пред чем ничтожно

Мерило наших дней;

Я — вечное на свете,

Нет для меня смертей.

ПОЭТПеревод А. Сергеева

Он хочет жить темно и тихо,

Ему противны свет, шумиха,

Молва, визиты в знатный дом

И лесть, и клятвы за столом.

Он не нуждается в участье

Богатства, красоты и власти

И в чувствах тех, кто в дальний путь

Спешит, чтоб на него взглянуть.

Когда же весть до вас дойдет,

Что он окончил круг забот,

В час сумеречный, час унылый

Скажите над его могилой:

«Тебя любили две души».

И день в кладбищенской тиши

При свете звезд умрет спокойно.

Так будет честно и достойно.

ВОЗВРАЩЕНИЕ ПОСЛЕ ПЕРВОЙ ВСТРЕЧИ С НЕЮПеревод О. Чугай

Светило клонится к земле.

Смешались явь и сон —

Мне вдруг почудился во мгле

Души ответный стон.

Последний вечер на земле?

Чьим зовом я пленен?

Лег на дорогу свет ночной

И полосы теней.

Родился месяц молодой, —

Услышу от людей.

Для них, как прежде, стороной

Прошел один из дней.

В ЭПОХУ «СОКРУШЕНИЯ НАРОДОВ»Перевод А. Сергеева

I

Лишь человек за своей бороной

Грузно идет.

Конь его полусонный, хромой

Вот-вот упадет.

II

Только дымок, дымок без огня

Из пырейных груд

В небо струится на склоне дня —

А царства прейдут.

III

Девушка с парнем идут в стороне,

Тихи их речи.

Люди забудут скорей о войне,

Чем об этой встрече.

1915

РОЖДЕСТВО 1924 ГОДАПеревод М. Зенкевича

«Мир на земле!» — под благовест и звон

Поет попов наемных миллион.

За тысячу девятьсот лет молитв

Мы получили газ для новых битв.

УОЛТЕР ДЕ ЛA MAP

Уолтер де Ла Map (1873–1956). — Родился в Чарлстоне (Кент). Первая книга стихов У. де Ла Мара, «Песни детства», вышла в свет в 1902 г. За ней последовали сборники: «Стихи» (1906), «Слушатели» (1912), «Флора» (1919), «Любовь» (1943), «О, любимая Англия» (1956).

Прекрасный лирик-пейзажист, У. де Ла Map в течение всей своей жизни оставался верным принципам «георгианской» поэзии. «Георгианцами» вначале называли группу английских поэтов, участников антологии «Георгианская поэзия» (1910), опубликованной, когда на престол взошел король Георг V. В своем творчестве «георгианцы» ориентировались на «озерную школу», прежде всего на У. Вордсворта. Для их стихов характерны простота и ясность поэтического языка, отсутствие сложных образов и символики.

Стихи У. де Ла Мара па русском языке впервые напечатаны в «Антологии новой английской поэзии» (1937) в переводе С. Map.

ВСАДНИКПеревод В. Лунина

Я слышал, как всадник

Съехал с холма,

Луна освещала

Тускло дома;

И шлем серебрился,

И бледен был гость,

И лошадь — бела,

Как слоновая кость.

СЕРЕБРЯНОЕПеревод Г. Симановича

В туфлях серебряных месяц нарядный

Ходит и ходит в ночи непроглядной;

Чуть он задержит серебряный взгляд —

Сад серебрится и вишни горят,

Жмурятся окна от лунного блеска,

И серебрится в лучах занавеска;

Пес безмятежно в своей конуре

Спит и не знает, что он в серебре;

Луч в голубятне, и снится голубке

Сон о серебряноперьевой шубке;

Мышка бежит — в серебре коготки

И серебром отливают зрачки;

И, неподвижна в протоке лучистой,

Рыба горит чешуей серебристой.

СЛУШАТЕЛИПеревод Г. Симановича

«Есть тут хоть кто-нибудь?» — Путник спросил

У дверей, освещенных луной;

А рядом, в тиши, у опушки пасся

Конь его вороной.

И птица испуганно с башни взлетела

У Путника над головой,

И вновь он ударил в тяжелые двери:

«Да есть тут хоть кто-то живой?»

Но никто не спустился к Путнику,

Из-за гущи листвы, из окон

Никто на него, онемевшего,

Человечьим не глянул оком.

Только слушатели — привидения,

Нашедшие в доме ночлег, —

Стояли и слушали в лунном свете,

Как говорит человек.

Стояли толпою на лестнице темной,

Ведущей в пустынный зал,

И молча внимали тоскливому зову,

Который тьму прорезал.

И Путник почувствовал их, он понял,

Что это безмолвье — ответ;

А с неба, сквозь листья, на круп коня

Звездный ложился свет.

И Путник внезапно с удвоенной силой

Ударил в глухую дверь:

«Я клятву сдержал, я вернулся, но кто мне

Об этом скажет теперь!»

Бесчисленным эхом метался по дому

Путника жалобный крик,

Но призраки были недвижны и немы,

И вот он пришел, этот миг:

Они услыхали, как звякнуло стремя

И, будто в приливной волне,

Удары копыт, захлебнувшись, пропали

В вязкой, густой тишине.

АРАВИЯПеревод С. Map

Дальние тени Аравии,

Принц на горячем коне,

В чаще глухой и зеленой,

В призрачном лунном огне.

Темный цветочный пурпур

В диком лесу густом

Тянется к призрачным звездам,

Бледным в свете дневном.

Сладкие песни Аравии

В сердце, едва пробужусь,

Слышу на тонком рассвете

Звуков легкую грусть.

Странная лютня в зарослях

Горем и счастьем звучит,

В смелых руках музыканта

Воздух ночи дрожит.

Со мной ее лютни и чащи,

Не вижу другой красоты,

Туманят смутным зовом

Прелестные черты.

Люди с холодным взглядом

Вслед мне бросают легко:

Он помешан на чарах Аравии,

Помутивших разум его.

ДЭВИД ГЕРБЕРТ ЛОУРЕНСПеревод В. Британишского

Дэвид Герберт Лоуренс (1885–1930). — Родился в семье шахтера в Иствуде (Ноттингемпншр), учился в колледже в Ноттингеме. Первыми изданными произведениями Д.-Г. Лоуренса были стихи, однако всемирную известность он приобрел в первую очередь как прозаик, автор многих романов, в которых протест против капиталистической «механистической цивилизации» сочетался с мечтой о возрождении «естественного человека» («Белый павлин», 1911; «Сыновья и любовники», 1912; «Радуга», 1915; «Жезл Аарона», 1921; «Любовник леди Чаттерлей», 1928). Д.-Г. Лоуренс писал: «Я представляю себе тело человека подобным пламени, подобным свече, вечно прямой и горящей, а разум — это лишь отсвет, падающий на то, что вокруг». Свои творческие установки Д.-Г. Лоуренс изложил в книге «Психоанализ и бессознательное» (1915). То значение, которое писатель придавал биологическим инстинктам в жизни человека, отозвалось в его поэтическом творчестве повышенным интересом к миру животных. Особенно это относится к его книгам 20-х годов, из которых наибольшую известность получил сборник стихов «Птицы, звери и цветы» (1923). Стихи Д.-Г. Лоуренса на русском языке были опубликованы в книге «Антология новой английской поэзии» (1937).

ПТИЦА КОЛИБРИ

Могу вообразить, как в неком чуждом мире,

В тяжелой первобытной немоте,

В тишине, еще только пытавшейся дышать и жужжать,

Жужжащие птицы колибри помчались по улицам.

Прежде, чем что-либо имело душу,

Когда жизнь была зыбью материи, почти неодушевленной,

Эта крошка колибри вспорхнула живым бриллиантом

И помчалась со свистом среди медленных, мощных, мясистых стволов.

Пожалуй, цветы не росли в то время,

В том мире, где птица колибри стремительно мчалась

          впереди творенья.

Пожалуй, она протыкала медленные вены деревьев

          своим длинным клювом.

Возможно, она была огромная,

Как лесные болота, ибо крошечные ящерицы были, говорят,

          когда-то огромными.

Возможно, она была ужасное чудовище, птица-меч.

Мы глядим на нее не с того конца длинного телескопа Времени,

К счастью для нас.

БАВАРСКИЕ ГЕНЦИАНЫ[8]

Не каждый может иметь генцианы в доме

в мягкие, медленные дни в конце сентября.

Баварские генцианы, большие и темные, сугубо темные,

темнящие день, подобные факелам дымной синевы Плутонова царства,

острогранньге и подобные факелам, с языками темного пламени,

стремящего свою синеву

вниз и слабеющего на остриях лепестков, слабнущего при наступлении дня,

факелы-цветы темно-синего мрака, дымно-синие пламена Плутона,

черные лампы чертогов Диса, лучезарная черная синева,

излучающая мрак, подобно тому как бледные лампы Деметры излучают свет,

так ведите меня, ведите же за собой.

Дайте мне генциану, дайте мне факел!

Пусть ведет меня синий огонь, языкатое пламя цветка

вниз по темным, все более темным ступеням, в глубь синевы

все более синей,

куда спускается Персефона, как раз теперь,

от сентябрьских заморозков

к невидимому царству, где мрак мрачнеет все ярче

и сама Персефона уже только голос

или незримая тьма, погружающаяся в глубокую тьму

объятий Плутона, в жаждущий и пронзительно жгучий мрак,

среди блеска факелов тьмы, озаряющих тьмою

невесту и ее жениха, божественный брак.

ДЖОН MEЙСФИЛД

Джон Мейсфилд (1878–1967). — Родился в семье юриста в Лед-бери (Хередфордшир). Служил в торговом флоте, в течение нескольких лет жил в США, где сменил множество профессий. В 1902 г. вышел в свет первый сборник его стихов, «Морские баллады». В творчестве Мейсфплда, особеньо до 1915 г., сильно влияние Р. Киплинга. В стихах последующих лет, объединенных в сборники «Сонеты» (1916), «Порабощенные» (1920) и др., сказалось сближение поэта с «георгианцами». Мейсфилд воскресил жанр большой повествовательной поэмы. Часто использовал античные мифы. В 1930 г. Джон Мейсфилд стал поэтом-лауреаюм.

Стихи Д. Мейсфилда переводили на русский язык И. Кашкин, С. Маршак, Б. Лейтин и др.

МОРСКАЯ ЛИХОРАДКАПеревод С. Маршака

Опять меня тянет в море,

где небо кругом и вода.

Мне нужен только высокий корабль

и в небе одна звезда,

И песни ветров, и штурвала толчки,

и белого паруса дрожь,

И серый, туманный рассвет над водой,

которого жадно ждешь.

Опять меня тянет в море,

и каждый пенный прибой

Морских валов,

как древний зов,

влечет меня за собой.

Мне нужен только ветреный день,

в седых облаках небосклон,

Летящие брызги,

и пены клочки,

и чайки тревожный стон.

Опять меня тянет в море,

в бродячий цыганский быт,

Который знает и чайка морей,

и вечно кочующий кит.

Мне острая, крепкая шутка нужна

товарищей по кораблю

И мерные взмахи койки моей,

где я после вахты сплю.

РУССКИЙ БАЛЕТПеревод А. Сергеева

При лунном свете на крылах Шопена

Слетает к нам танцовщица — она

Прелестна, как ушедшая весна.

Ее улыбка и движенья

Забыть нас заставляют на мгновенье

Жестокий мир, заботы и терзанья.

Она юна, прекрасна, вдохновенна.

Она воздушна в вихре пируэта,

Мечта мальчишки и восторг мужчины.

Пусть царства превращаются в руины —

Сейчас улыбка и движенья

Вселяют в нас безумье вдохновенья —

Все то, чему средь будней нет названья.

По лунному встревоженному морю

Скользит она, дарительница света.

Но вскоре музыка прикажет ей

Вспорхнуть с эстрады и переселиться

Туда, где незабвенное таится,

Туда, где фавн, единорог,

Мерлина волшебство, Роландов рог…

Мечта, загадка и очарованье

Всех будущих и всех минувших дней.

ТРЕТИЙ ПОМОЩНИКПеревод А. Ибрагимова

Поскрипывают канаты, жалобно стонут блоки.

Лужи на нижней палубе пенисты и глубоки.

Зарифлены топселя, и свист мне буравит уши.

Я думаю о любимой, о той, что оставил на суше.

Глаза ее светло-серы, а волосы золотисты,

Как мед лесной, золотисты, — и так нежны, шелковисты.

Я был с ней свинья свиньею, плевал на любовь и ласку.

Когда же увижу снова ее, мою сероглазку?

Лишь море — передо мною, мой дом — далеко за кормою.

А где-то в безвестных странах, за пасмурью штормовою,

Нас всех поджидают красотки; их смуглые щеки — в румянах.

Любого они приветят — водились бы деньги в карманах.

Там будет вино рекою, там будут веселье и танцы.

Забвенье всего, что было, забвенье всего, что станется.

И вот — как отшибло память о верной твоей подруге,

О той, что ночами плачет в тоске по тебе и в испуге.

А ветер воет все громче в собачью эту погоду,

И судно кренится круто, зачерпывая воду.

Как облако дыма, пена взметается над бушпритом.

Я думаю о любимой, о сердце ее разбитом.

МОСТОВАЯ АДАПеревод А. Ибрагимова

Как только в Ливерпуль придем и нам дадут деньжонок, —

Вот мой вам всем зарок, —

Я с морем распрощусь. Женюсь на лучшей из девчонок —

И заживу как бог.

Довольно с дьяволом самим я поиграл в пятнашки.

Всю жизнь — акулы за кормой, — и по спине мурашки.

Нет, лучше ферму заведу: мне труд не страшен тяжкий,

Открою кабачок.

          Так он сказал.

И вот мы в Ливерпуль пришли. Закреплены швартовы.

Окончен долгий путь.

Наш Билли, получив расчет, побрел в трактир портовый —

Хлебнуть винца чуть-чуть.

Для Полли — ром, для Нэнни — ром.

Все рады даровщине.

В одном белье вернулся он, издрогший весь и синий,

И, вахту отстояв, прилег на рваной мешковине —

Часок-другой вздремнуть.

          Так он поступил.

ТОМАС СТЕРНС ЭЛИОТ

Томас Стернс Элиот (1888–1965). — Родился в США. Учился в Гарварде, Оксфорде и Сорбонне. В 1914 г. переселился в Англию, в 1927 г. получил британское подданство. Первые свои стихи он опубликовал в 1915 г. К самым значительным его поэтическим произведениям относятся «Пруфрок и другие наблюдения» (1917), «Бесплодная земля» (1922), «Полые люди» (1925), «Страстная среда» (1930), «Четыре квартета» (1943). Творчество Т.-С. Элиота оказало большое влияние на дальнейшее развитие англоязычной поэзии. Постепенное нарастание религиозно-мистических настроений, приближение к позициям «чистого искусства», труднодоступность стихов Элиота для неподготовленного читателя очевидны. Но трудно переоценить значение произведенной Т.-С. Элиотом реформы английского поэтического языка: с одной стороны, полноправное включение в него современной обыденной речи, с другой — громадная гуманитарная культура поэта, сказавшаяся во введении в стихи сложного подтекста, в мастерском использовании намеков и цитат.

Т.-С. Элиот написал несколько пьес в стпхах и много работ по псторпп и теории поэзии. В 1948 г. он стал лауреатом Нобелевской премии в области литературы. Первые переводчики стихов Т.-С. Элиота на русский язык — И. Кашкин, С. Маршак, М. Зенкевич. В 1971 г. в издательстве «Прогресс» вышла книга Т.-С. Элиота «Бесплодная земля. Избранные стихотворения и поэмы» в переводе А. Сергеева.

ЛЮБОВНАЯ ПЕСНЬ ДЖ. АЛЬФРЕДА ПРУФРОКАПеревод А. Сергеева

S’io credesse che mia risposta fosse

A persona che mai tornasse al mondo,

Questa fiamma staria senza piu scosse.

Ma pero che giammai di questo fondo

Non torno vivo alcun s’i’odo il vero,

Senza tema d’infamia ti rispondo[9].

Ну что же, я пойду с тобой[10],

Когда под небом вечер стихнет, как больной

Под хлороформом на столе хирурга,

Ну что ж, пойдем вдоль малолюдных улиц —

Опилки на полу, скорлупки устриц

В дешевых кабаках, в бормочущих притонах,

В ночлежках для ночей бессонных:

Уводят улицы, как скучный спор,

И подведут в упор

К убийственному для тебя вопросу…

Не спрашивай, о чем.

Ну что ж, давай туда пойдем.

В гостиной дамы тяжело

Беседуют о Микеланджело.

Туман своею желтой шерстью трется о стекло,

Дым своей желтой мордой тычется в стекло,

Вылизывает язычком все закоулки сумерек,

Выстаивает у канав, куда из водостоков натекло,

Вылавливает шерстью копоть из каминов,

Скользнул к террасе, прыгнул, успевает

Понять, что это все октябрьский тихий вечер,

И, дом обвив, мгновенно засыпает.

Надо думать, будет время

Дыму желтому по улице ползти

И тереться шерстью о стекло;

Будет время, будет время

Подготовиться к тому, чтобы без дрожи

Встретить тех, кого встречаешь по пути;

И время убивать и вдохновляться,

И время всем трудам и дням[11] всерьез

Перед тобой поставить и, играя,

В твою тарелку уронить вопрос,

И время мнить, и время сомневаться,

И время боязливо примеряться

К бутерброду с чашкой чая.

В гостиной дамы тяжело

Беседуют о Микеланджело

И, конечно, будет время

Подумать: «Я посмею? Разве я посмею?»

Время вниз по лестнице скорее

Зашагать и показать, как я лысею, —

(Люди скажут:

«Посмотрите, он лысеет!») Мой утренний костюм суров, и тверд воротничок,

Мой галстук с золотой булавкой прост и строг —

(Люди скажут: «Он стареет, он слабеет!»)

Разве я посмею

Потревожить мирозданье?

Каждая минута — время

Для решенья и сомненья, отступленья и терзанья.

Я знаю их уже давно, давно их знаю —

Все эти утренники, вечера и дни,

Я жизнь свою по чайной ложке отмеряю,

Я слышу отголоски дальней болтовни,

Где под рояль в гостиной дамы спелись.

Так как же я осмелюсь?

И взгляды знаю, я давно, Давно их знаю,

Они всегда берут меня в кавычки,

Снабжают этикеткой, к стенке прикрепляя,

И я, пронзен булавкой, корчусь и стенаю.

Так что ж, я начинаю.

Окурками выплевывать свои привычки?

И как же я осмелюсь?

И руки знаю я давно, давно их знаю,

В браслетах руки, белые и голые впотьмах,

При свете лампы — в рыжеватых волосках!

Я, может быть,

Из-за духов теряю нить…

Да, руки, что играют, шаль перебирая,

И как же я осмелюсь?

И как же я начну?

……………………………

Сказать, что я бродил по переулкам в сумерки

И видел, как дымят прокуренные трубки

Холостяков, склонившихся на подоконники?..

О, быть бы мне корявыми клешнями[12],

Скребущими по дну немого моря!

…………………………….

А вечер, ставший ночью, мирно дремлет,

Оглажен ласковой рукой,

Усталый… сонный… или весь его покой

У ваших ног — лишь ловкое притворство…

Так, может, после чая и пирожного

Не нужно заходить на край возможного?

Хотя я плакал и постился[13], плакал и молился,

И видел голову свою (уже плешивую) на блюде,

Я не пророк и мало думаю о чуде;

Однажды образ славы предо мною вспыхнул,

И, как всегда, Швейцар, приняв мое пальто, хихикнул.

Короче говоря, я не решился.

И так ли нужно мне, в конце концов,

В конце мороженого, в тишине,

Над чашками и фразами про нас с тобой,

Да так ли нужно мне

С улыбкой снять с запретного покров,

В комок рукою стиснуть шар земной,

И покатить его к убийственному вопросу,

И заявить: «Я Лазарь[14] и восстал из гроба,

Восстал, чтоб вам открылось все, в конце концов», —

Уж так ли нужно, если некая особа,

Поправив шаль рассеянной рукой,

Вдруг скажет: «Это все не то, в конце концов,

Совсем не то».

И так ли нужно мне, в конце концов,

Да так ли нужно мне

В конце закатов, лестниц и политых улиц,

В конце фарфора, книг и юбок, шелестящих по паркету,

И этого, и большего, чем это…

Я, кажется, лишаюсь слов,

Такое чувство, словно нервы спроецированы на экран:

Уж так ли нужно, если некая особа

Небрежно шаль откинет на диван

И, глядя на окно, проговорит:

«Ну, что это, в конце концов?

Ведь это все не то».

………………………………..

Нет! Я не Гамлет и не мог им стать;

Я из друзей и слуг его, я тот,

Кто репликой интригу подтолкнет,

Подаст совет, повсюду тут как тут,

Услужливый, почтительный придворный,

Благонамеренный, витиеватый,

Напыщенный, немного туповатый,

По временам, пожалуй, смехотворный,

По временам, пожалуй, шут.

Я старею… я старею…[15]

Засучу-ка брюки поскорее.

Зачешу ли плешь? Скушаю ли грушу?

Я в белых брюках выйду к морю, я не трушу.

Я слышал, как русалки пели, теша собственную душу.

Их пенье не предназначалось мне.

Я видел, как русалки мчались в море

И космы волн хотели расчесать,

А черно-белый ветер гнал их вспять.

Мы грезили в русалочьей стране[16],

И, голоса людские слыша, стонем,

И к жизни пробуждаемся, и тонем.

ГИППОПОТАМ[17]Перевод И. Кашкина

Когда это послание прочитано будет у вас, то распорядитесь, чтобы оно было прочитано и в Лаодикийской церкви…

(Послание апостола Павла к колоссянам, IV, 16)

Широкозадый гиппопотам

Покоится в болоте;

Пусть кажется он мощным нам,

Он только кровь и плоть.

Плоть, и кровь, и недолгий век,

И, может быть, в печени камни;

А Истинная Церковь не шатнется вовек.

Ее Петр утвердил на камне[18].

В поисках пищи гиппо ревет,

Что никто не оставил ренты;

А Истинная Церковь и не моргнет —

Сами плывут дивиденды.

’потам не может манго достать,

Гиппо исходит потом;

А Церковь не тужит: плоды собирать

Станут черных рабов ее роты.

В брачную пору гиппо сипит:

Голос с натуги срывает;

Церковь что день с амвона кричит,

С богом себя обручает.

Гиппопотамовы дни во сне,

Ночью идет есть он;

Неизъясним путь Господа мне[19]:

Церковь спит и кормится вместе.

Но вот воспрянул гиппопотам,

Вознесся на крыльях из топей он,

И ангелов хор встречал его там

И осанн воскурял опиум.

Агнца кровь омоет его[20],

И он преобразится,

И вот уже в знак свершенья сего

В сонм ангельский с арфой садится.

И вечно пребудет там, чист и бел,

Приемля лобзания мучениц,

А Истинную Церковь от грязных дел

В болоте мирском будет пучить.

ИСТ КОУКЕР[21]Перевод А. Сергеева

I

В моем начале мой конец[22]. Один за другим[23]

Дома возникают и рушатся, никнут и расширяются,

Переносятся, сносятся, восстанавливаются или

Вместо них — голое поле, фабрика или дорога.

Старый камень в новое здание, старые бревна в новое пламя,

Старое пламя в золу, а зола в землю,

Которая снова плоть, покров и помет,

Кости людей и скота, кукурузные стебли и листья.

Дома живут, дома умирают[24]: есть время строить,

И время жить, и время рождать,

И время ветру трясти расхлябанное окно

И панель, за которой бегает полевая мышь,

И трясти лохмотья шпалеры с безмолвным девизом.

В моем начале мой конец. На голое поле

Искоса падает свет, образуя аллею,

Темную ранним вечером из-за нависших ветвей,

И ты отступаешь к ограде, когда проезжает повозка,

И сама аллея тебя направляет к деревне,

Угнетенной жарким гипнозом предгрозья.

Раскаленный свет в душной дымке

Не отражают, но поглощают серые камни.

Георгины спят в пустой тишине.

Дождись первой совы.

          Если ты подойдешь

Голым полем не слишком близко, не слишком близко,

Летней полночью ты услышишь

Слабые отзвуки дудок и барабана

И увидишь танцующих у костра —

Сочетанье мужчины и женщины[25]

В танце, провозглашающем брак,

Достойное и приятное таинство.

Парами, как подобает в супружестве,

Держат друг друга за руки или запястья,

Что означает согласие. Кружатся вкруг огня,

Прыгают через костер или ведут хоровод,

По-сельски степенно или по-сельски смешливо

Вздымают и опускают тяжелые башмаки,

Башмак — земля, башмак — перегной,

Покой в земле нашедших покой,

Питающих поле. В извечном ритме,

Ритме танца и ритме жизни,

Ритме года и звездного неба,

Ритме удоев и урожаев,

Ритме соитий мужа с женой

И случки животных. В извечном ритме

Башмаки подымаются и опускаются[26].

Еды и питья. Смрада и смерти.

Восход прорезается, новый день

Готовит жару и молчанье. На взморье рассветный ветер,

Скользя, морщит волны. Я здесь,

Или там, или где-то еще. В моем начале.

II

Зачем концу ноября нужны

Приметы и потрясенья весны

И возрожденное летнее пламя —

Подснежники, плачущие под ногами,

И алые мальвы, что в серую высь

Слишком доверчиво вознеслись,

И поздние розы в раннем снегу?

Гром, грохоча, среди гроз несется,

Как триумфальная колесница;

В небе вспыхивают зарницы,

Там Скорпион восстает на Солнце,

Пока не зайдут и Луна и Солнце.

Плачут кометы, летят Леониды,

Горы и долы в вихре сраженья,

В котором вспыхнет жадное пламя,

А пламя будет сжигать планету

Вплоть до последнего оледененья.

Можно было сказать и так, но выйдет не очень точно:

Иносказание в духе давно устаревшей поэтики,

Которая обрекала на непосильную схватку

Со словами и смыслами. Дело здесь не в поэзии.

Повторяя мысль, подчеркнем: поэзию и не ждали.

Какова же ценность желанного, много ли стоит

Долгожданный покой, осенняя просветленность

И мудрая старость? Быть может, нас обманули

Или себя обманули тихоречивые старцы,

Завещавшие нам лишь туман для обмана?

Просветленность — всего лишь обдуманное тупоумие.

Мудрость — всего лишь знание мертвых тайн,

Бесполезных во мраке, в который всматривались,

От которого отворачивались. Нам покажется,

Что знание, выведенное из опыта,

В лучшем случае наделено

Весьма ограниченной ценностью.

Знание — это единый и ложный образ,

Но каждый миг происходит преображение,

И в каждом миге новость и переоценка

Всего, чем мы были. Для нас не обман —

Лишь обман, который отныне безвреден.

На полпути и не только на полпути,

Весь путь в темном лесу, в чернике,

У края обрыва, где негде поставить ногу,

Где угрожают чудовища, и влекут огоньки,

И стерегут наважденья. Поэтому говорите

Не о мудрости стариков, но об их слабоумье,

О том, как они страшатся страха и безрассудства,

О том, как они страшатся владеть

И принадлежать друг другу, другим или Богу.

Мы можем достигнуть единственной мудрости,

И это мудрость смирения: смирение бесконечно.

Дома поглощены волнами моря.

Танцоры все поглощены землей.

III

О, тьма, тьма, тьма. Все они уходят во тьму,

В пустоты меж звезд, в пустоты уходят

Пустые писатели, полководцы, банкиры,

Пустые сановники, меценаты, правители,

Столпы общества, председатели комитетов,

Короли промышленности и подрядчики,

И меркнут Солнце, Луна и «Готский альманах»,

И «Биржевая газета», и «Справочник директоров»,

И холодно чувство, и действовать нет оснований.

И все мы уходим с ними на молчаливые похороны,

Но никого не хороним, ибо некого хоронить.

— Тише, — сказал я душе, — пусть тьма снизойдет на тебя,

Это будет Господня тьма. — Как в театре,

Гаснет свет перед сменою декораций,

Гул за кулисами, тьма наступает на тьму,

И мы знаем, что горы, и роща на заднике,

И выпуклый яркий фасад уезжают прочь…

Или в метро, когда поезд стоит между станций,

И возникают догадки и медленно угасают,

И ты видишь, как опустошаются лица,

И нарастает страх оттого, что не о чем думать;

Или когда под наркозом сознаешь, что ты без сознанья…

— Тише, — сказал я душе. — Жди без надежды,

Ибо надеемся мы не на то, что нам следует; жди без любви,

Ибо любим мы тоже не то, что нам следует; есть еще вера,

Но вера, любовь и надежда всегда в ожидании.

Жди без мысли, ведь ты не созрел для мысли:

И тьма станет светом, а неподвижность ритмом.

Шепчи о бегущих потоках и зимних грозах.

Невидимый дикий тмин, и дикая земляника,

И смех в саду были иносказаньем восторга,

Который поныне жив и всегда указует

На муки рожденья и смерти.

          Вы говорите,

Что я повторяюсь. Но я повторю.

Повторить ли? Чтобы прийти оттуда,

Где вас уже нет, сюда, где вас еще нет,

Вам нужно идти по пути, где не встретишь восторга.

Чтобы познать то, чего вы не знаете,

          Вам нужно идти по дороге невежества.

Чтобы достичь то, чего у вас нет,

          Вам нужно идти по пути отречения.

Чтобы стать не тем, кем вы были,

          Вам нужно идти по пути, на котором вас нет.

И в вашем неведенье — ваше знание,

И в вашем могуществе — ваша немощь,

И в вашем доме вас нет никогда.

IV

Распятый врач стальным ножом

Грозит гниющей части тела;

Мы состраданье узнаём

В кровоточащих пальцах, смело

Берущихся за тайное святое дело.

Здоровье наше — в нездоровье.

Твердит сиделка чуть живая,

Сидящая у изголовья,

О нашей отлученности от рая,

О том, что мы спасаемся, заболевая.

Для нас, больных, весь мир — больница,

Которую содержит мот,

Давно успевший разориться.

Мы в ней умрем от отческих забот,

Но никогда не выйдем из ее ворот.

Озноб вздымается от ног,

Жар стонет в проводах сознанья,

Чтобы согреться, я продрог

В чистилище, где огнь — одно названье,

Поскольку пламя — роза, дым — благоуханье.

Господню кровь привыкли пить,

Привыкли есть Господню плоть:

При этом продолжаем мнить,

Что нашу плоть и кровь не побороть,

И все же празднуем тот день, когда распят Господь.

V

Итак, я на полпути, переживший двадцатилетие,

Пожалуй, погубленное двадцатилетие entre deux guerres[27],

Пытаюсь учиться употреблению слов, и каждый раз

Все начинаю заново для неизведанной неудачи,

Ибо слова подчиняются лишь тогда,

Когда выражаешь ненужное, или приходят на помощь,

Когда не нужно. Итак, каждый приступ

Есть новое начинание, набег на невыразимость

С негодными средствами, которые иссякают

В сумятице чувств, в беспорядке нерегулярных

Отрядов эмоций. Страна же, которую хочешь

Исследовать и покорить, давно открыта

Однажды, дважды, множество раз — людьми, которых

Превзойти невозможно — и незачем соревноваться,

Когда следует только вернуть, что утрачено,

И найдено, и утрачено снова и снова — в наши дни,

Когда все осложнилось. А может, ни прибылей, ни утрат.

Нам остаются попытки. Остальное не наше дело.

Дом — то, откуда выходят в дорогу. Мы старимся,

И мир становится все незнакомее, усложняются ритмы

Жизни и умирания. Не раскаленный миг

Без прошлого, сам по себе, без будущего,

Но вся жизнь, горящая каждый миг,

И не только жизнь какого-то человека,

Но и древних камней с непрочтенными письменами.

Есть время для вечера при сиянии звезд

И время для вечера при электрической лампе

(Со старым семейным альбомом).

Любовь почти обретает себя,

Когда здесь и теперь ничего не значат.

Даже в старости надо исследовать мир,

Безразлично, здесь или там.

Наше дело — недвижный путь

К иным ожиданьям,

К соучастию и сопричастию.

Сквозь тьму, холод, безлюдную пустоту

Стонет волна, стонет ветер, огромное море,

Альбатрос и дельфин. В моем конце — начало.

УИЛФРЕД ОУЭНПеревод М. Зенкевича

Уилфред Оуэн (1893–1918). — Сын железнодорожного служащего. Учился в Лондонском университете. С самого начала первой мировой войны Оуэн служил в стрелковых частях, участвовал во многих военных операциях. Болезнь нервной системы послужила причиной его возвращения в Англию, где в госпитале он встретился с 3. Сассуном. В 1918 г. Оуэн вернулся на фронт, был награжден военным крестом и погиб за неделю до перемирия.

Уилфред Оуэн — крупнейший из «окопных поэтов». Изданные лишь в 1920 г., его стихи — горькое и гневное обличение ужасов войны, страстная защита права человека на жизнь. Поэзия Оуэна своим гуманистическим пафосом оказала влияние па английских поэтов 30-х годов (так называемая «школа Одена»). Включенные в том стихи У. Оуэна в переводе М. Зенкевича были опубликованы в «Антологии новой английской поэзии» (1937).

ЧАСОВОЙ

Мы заняли пустой блиндаж, и боши

Устроили нам ад, снаряды в ряд

Ложились, но не пробивали бреши.

Дождь, водопадом сточным бурно пенясь,

Развел по пояс топь, и скоро грязь

Покрыла скользкой глиной скат ступенек.

Остаток воздуха был затхл, дымясь

От взрывов, и в нем прели испаренья

Тех, кто здесь жил, оставив испражненья,

А может, и тела…

              Мы скрылись там

От взрывов, но один ворвался к нам,

Глаза и свечи погрузив в потемки.

И хлоп! бац! хлоп! Вдруг по ступенькам рухнул

В топь тухлую, в густой водоворот

Наш часовой; за ним ружье, обломки

Гранат германских, брызги нечистот.

Ожив, он плакал, как ребенок слаб;

«О сэр, глаза! Я слеп! Ослеп! Ослеп!»

Я приподнес свечу к глазам незрячим,

Сказав, что если брезжит свет пятном,

То он не слеп, и все пройдет потом.

«Не вижу», — он рыдал и взглядом рачьим

Таращился. Его оставив там,

Другого я послал ему на смену,

Велел найти носилки непременно,

А сам пошел с обходом по постам.

Другие в рвоте кровью истекали,

Один же утонул в грязи и кале, —

Все это кануло теперь во мрак.

Но одного я не забуду: как,

Прислушиваясь к стонам часового

И к дрожи сломанных его зубов,

Когда снаряды рушились и снова

По крыше били, сотрясая ров, —

Мы услыхали крик его: «Сейчас

Я вижу свет!» Но свет давно погас.

ОТПЕВАНИЕ ОБРЕЧЕННОЙ ЮНОСТИ

Где звон по павшим, словно скот на бойне?

Лишь рев чудовищный от канонад,

Да пулеметы трескотней нестройной

Отходную им второпях твердят.

Колокола им не гудят издевкой,

Не слышно пенья, лишь свирепый хор

Снарядов завывает дикой спевкой,

Да горны кличут их в пустой простор.

Какие свечи им осветят ров?

Не в их руках, в затмении их глаз

Вдруг вспыхнут огоньки в последний раз.

Бескровность лиц любимых — их покров.

Взамен цветов — немая нежность грусти,

И вечер шторы сумрачные спустит.

ЗИГФРИД САССУН

Зигфрид Сассун (1836–1967). — Родился в Кенте, учился в Мальборо и Кембридже. Участник первой мировой войны, офицер. Награжден военным крестом. Так же как У. Оуэн, принадлежит к группе «окопных поэтов». В 1917 г. З. Сассун заявил, что «цели, ради которых ведется война, не стоят стольких страданий». Стихи Зигфрида Сассуна английская критика назвала «взрывом раскаленного добела гнева». После войны З. Сассун занимался литературной критикой, издал несколько книг стихов, но лучшее, что создано им, относится к периоду первой мировой войны. Среди книг Сассуна можно назвать «Сатирические стихи» (1926), «Воспоминания молодого офицера» (1930), «Дорога к краху» (1933).

Первым переводчиком стихов 3. Сассуна на русский язык был М. Зенкевич.

УГРЫЗЕНИЯ СОВЕСТИПеревод Э. Шапиро

Затерянный в окопах средь болот,

Он по настилу тащится и знает

Лишь то, что залпом взорван небосвод,

Когда из мрака хлещет дождь… Ступает

Бессильно, грузно. И, как вспышка света,

Вопрос: «Что может хуже быть, чем это?»

Он видел, как средь обгорелых пней

Бежали немцы, бледные, как тени.

Там был один, с лицом земли темней,

Он умолял, тряслись его колени…

Мы, как свиней, их резали… «К чертям!

Есть то, о чем ты не расскажешь там

Отцу, который в тишине покоев

Читает вслух о подвигах героев».

ДОЗОР В ТРАНШЕЯХПеревод Э. Шапиро

Разбуженный, продрогший, чуть живой,

Я ощупью на пост проклятый свой

Бреду в сырую, слякотную рань

И слышу в тишине глухую брань

В землянках копошащихся людей.

Стой! Вот опять над линией траншей

Снарядов грохот и в провалах тьмы

Зарницы ужаса в полях, где мы

Разбили бошей; в мерзлых, как могила,

Окопах люди ждут, застыв, без сил.

«Носилки где? Кого-нибудь убило?»

Зачем здесь кто-то вновь огонь открыл?.

И небо тусклых звезд над головой висит.

Я пробужден от сна, а мой сосед убит.

МЕМОРИАЛЬНАЯ ДОСКАПеревод М. Зенкевича

Сквайр гнал меня угрозою и лаской

На фронт (при лорде Дарби). Там сквозь ад

(У Пашендейля) брел я с перевязки,

Хромая, в свой окоп, как вдруг снаряд

В настил мостков ударил, и я в смрад

И грязь упал и сгинул в жиже вязкой.

Сквайр за обедней видит на стене

Мерцающее позолотой имя.

«Пал смертью славных» — это обо мне,

Оно стоит всех ниже под другими.

Два года, мучаясь в страде кровавой,

Во Франции за сквайра дрался я;

Был в отпуске, и вот судьба моя —

Какой еще желать мне большей славы?

АЙЗЕК РОУЗЕНБЕРГПеревод Э. Шапиро

Айзек Роузенберг (1890–1918). — Родился в Бристоле, в семье рабочего. В четырнадцать лет А. Роузенберг уже начал работать, по учебу не бросил. В 1911 г. ему удалось поступить в Школу искусств. В 1915 г. был призван в армию, воевал и погиб на фронте в апреле 1918 г. Роузенберг— один из наиболее известных «окопных поэтов» первой мировой войны.

Поэт и художник, он остро переживал трагедию войны и принесенные ею страдания. Для стихов Роузенберга характерен судорожно-напряженный тон, напоминающий поэзию немецкого экспрессионизма того же периода.

РАССВЕТ В ТРАНШЕЯХ

В агонии ночная тьма —

И время то же, что во дни друидов.

Здесь лишь одно живое существо

Касается меня —

Смешная сардоническая крыса, —

Когда я с бруствера срываю мак,

Чтоб за ухо заткнуть.

Глупыш, тебе была бы крышка, знай они

Твои симпатии космополита

(И антипатии бог весть какие).

Сейчас коснулась ты руки английской,

А завтра то же сделаешь, наверно, для германца,

Уж коли по душе тебе шнырять

Среди зеленых спящих. И сама

Ты сгустком кажешься зеленым

Средь этих строгих глаз и мощных тел

Атлетов, менее удачливых, чем ты,

Покорных прихотям убийства

И распростертых в пропастях земли,

В полях разрытых Франции.

Что видишь в наших ты глазах, когда

Скрежещет сталь и пламя бьется

В застывших небесах?

Откуда дрожь — откуда ужас в сердце?

А маки, взросшие из вен людских,

Все падают и падают…

А мой, торчащий за ухом, живет

И только побелел слегка от пыли.

БЕССМЕРТНЫЕ

Я их убил, но вновь и вновь

Они вставали на пути.

Ни днем, ни ночью я не мог

От них ни скрыться, ни уйти.

В бреду рванулся я — и вдруг

Их кровь на пальцах ощутил.

Но все упрямей и страшней

Они вставали из могил.

Я убивал и убивал,

Напившись крови допьяна, —

Но поднимались вновь они,

Ведь в шутку гибнет Сатана.

Я думал, Дьявол спит в вине,

Считал, что с женщиной он схож.

Я Вельзевулом звал его.

Теперь он — мерзостная вошь.

ХЬЮ МАК-ДИАРМИД

Хью Мак-Диармид (род. в 1892 г.). — Псевдоним крупнейшего шотландского поэта Кристофера Меррея Грива. Лидер так называемого «Шотландского литературного возрождения», ставящего своей целью возрождение традиций национальной поэзии и создание новой поэзии на родном языке. X. Мак-Диармид — один из основателей Шотландской националистической партии. Впоследствии стал коммунистом. В 1970 г. и 1972 г. вышли в свет поэтические книги Хью Мак-Диармида «Еще раз избранные стихи» и «Антология стихов». Поэт обращается к истории Шотландии, критикует современное буржуазное общество, воспевает простой люд своей родины. Он пользусчся как традиционными балладными размерами, так и свободным стихом. Пишет на шотландском и английском языках.

С ГОРДОСТЬЮПеревод А. Ибрагимова

Шотландия! Уже давно

Желание одно

В душе моей сыновьей:

Воспеть в бессмертном слове

Да будет мне дано

Твой трудный путь. Я вправе

В неповторимом сплаве

Соединить презренье

И светлое прозренье.

Так на лице постылой

Забывчивой рукою

Рисуют с тайным пылом

Лицо совсем другое.

РОБЕРТ ГРЕЙВЗ

Роберт Грейвз (род. в 1895 г.). — Родился в Лондоне; его отец— известный ирландский поэт А.-П. Грейвз. Во время первой мировой войны Р. Грейвз пошел добровольцем на фронт; служил в одном полку с 3. Сассу-пом. После войны учился в Оксфордском университете, преподавал историю английской литературы в Каире и на Майорке.

Грейвз начал печататься в 1910-е годы. Его перу принадлежат несколько томов прозы и множество поэтических сборников. Последние из них — «Стихи 1971–1972» (1972), «Трудные вопросы, легкие ответы» (1972). Дисгармонии современной жилш и современных человеческих отношений противостоит в стихах Р. Грейвза мечта о вечно прекрасном. Сложная звуковая система, внутренние рифмы, ритмическое богатство придают своеобразное звучание каждому стихотворению поэта.

В 30-е годы стихи Р. Грейвза на русский язык переводила С. Map. В 1965 г. вышла в свет книжка его детских стихов «Скрипка за пенни» (изд-во «Детская литература», перевод А. Сергеева). Стихи Р. Грейвза публиковались также в журнале «Иностранная литература» (1968 г.).

ЧЕРТ ДАЕТ СОВЕТЫ ПИСАТЕЛЮПеревод А. Сергеева

Пускай читатель рассуждает злобно,

Что, дескать, надо врать правдоподобно,

Его слова — пустая болтовня.

Писатель, лучше слушайся меня.

Во-первых, не усердствуй в описанье

Характеров, страстей и злодеяний:

Чтоб ложь твоя не потрясла основ,

Бери пример с отъявленных лгунов, —

А не лгунишек, врущих что попало,

Об истине не думая нимало.

Надергай отовсюду громких фраз,

Нелепых сцен и пошленьких прикрас,

И пусть без всякой связи меж собою

Скитаются бесцветные герои

И удивляют вздорностью своей

Себя, тебя и остальных людей.

Когда найдешь, что дальше врать нет мочи,

Поставь лирическое многоточье:

Рассказ мой, дескать, кончен, как ни жаль,

К чему еще идея и мораль?

А что концы не сводятся с концами —

Так в жизни тоже так. Судите сами.

ВЕДЬМИН КОТЕЛОКПеревод А. Сергеева

Внезапно пал туман, окутав местность,

И пешеход, взобравшийся на холм,

С дороги сбился — без ориентиров

И без тропинки он пытался трижды

Спуститься вниз, но трижды выходил

К дымящемуся, словно котелок,

Поросшему осокой водоему,

Перед которым был огромный камень.

И, выйдя в третий раз на это место,

Он понял: это ж «Ведьмин Котелок» —

О нем ему рассказывали раньше,

А вот теперь, благодаря туману,

Он ползает вокруг него, как муха.

Замшелые округлые каменья

Скользили вниз, сквозь папоротник мчались

Бурлящие хмельные ручейки —

Он разомкнул порочный круг блужданий

И шел все вниз и вниз, а на пути

Встречались то озера, то болота,

То крепостные стены валунов.

Разбитый при паденье локоть саднил,

Кровь запеклась лепешкой на щеке,

Пот лил ручьями, и в глазах рябило.

В конце концов, как будто пожалев

Шального пешехода, перед ним

Возник шалаш, и рядом груды торфа

И долгожданные следы колес.

По колеям он вышел на дорогу,

Которая вела и вверх и вниз.

Туман по-прежнему скрывал окрестность,

И пешеход избрал легчайший путь

И зашагал, как прежде, вверх и вниз.

Он шел в тумане, как во сне. Усталость

Валила с ног, но ровная дорога

Уверенно вела его куда-то,

И он почти бежал, когда из мглы

Вдруг выступил дорожный указатель.

Он подбежал к нему и прочитал:

«Семнадцать миль…», а до чего, неясно —

Дожди и солнце превратили в ребус

Написанное на дощечке слово.

Тогда он глянул на другую стрелку,

Которая указывала вверх.

На ней стояло: «„Ведьмин Котелок“ —

Полмили». Быть не может! А ведь он

Карабкался по кручам два часа!

…Какой-то местный весельчак повесил

На эту стрелку дохлую змею.

Вдали ревел охрипший бык. Туман

По-прежнему окутывал окрестность…

…И тут он рассердился…

ВОЛШЕБНАЯ КАРТИНКАПеревод А. Сергеева

Валялось где-то зеркальце,

Нашел мальчишка зеркальце,

Мальчишка глянул в зеркальце

И вдруг как закричит:

«Там злой противный карлик,

Лохматый грязный карлик,

Он рот разинул, карлик,

И на меня глядит!»

Отец мальчишки был моряк,

С медалью на груди моряк,

Увидел зеркальце моряк

И тоже закричал:

«Ура! Да это Нельсон,

Не спорьте, это Нельсон,

Нет, право, это Нельсон,

Наш славный адмирал!»

Тогда жена увидела,

У мужа вдруг увидела,

Предмет в руках увидела

И глянула в предмет.

Как закричит: «Ты разлюбил,

Меня, проклятый, разлюбил,

Ты дрянь такую полюбил,

И вот ее портрет!»

«Позволь, да это ж Нельсон,

Не видишь разве, Нельсон,

В матросской форме Нельсон,

И вот медаль видна».

«Ты лжец!» — жена кричала,

«Ты лжешь!» — жена кричала,

«Не лги! — жена кричала. —

Признайся, кто она?»

А мимо ехал пастор,

На тощей кляче пастор,

Услышал, значит, пастор,

Что ссорится народ.

Глядит — стоит мальчишка,

Напуганный мальчишка,

Дрожит, кричит мальчишка

И в три ручья ревет.

Тут руку поднял пастор,

Призвал к молчанью пастор,

И спрашивает пастор:

«Что здесь произошло?»

Мальчишка крикнул: «Карлик,

Противный злющий карлик,

Лохматый грязный карлик

Забрался под стекло!»

Жена рыдает: «Разлюбил,

Отец, меня он разлюбил,

Он дрянь такую полюбил,

Смотрите, вот она!»

Муж объясняет: «Нельсон,

Отец, ведь это Нельсон,

Смотрите сами — Нельсон,

Пускай не врет жена!»

Тут пастор глянул в зеркальце,

Увидел что-то в зеркальце,

А что там было в зеркальце,

Не понял пастор сам.

И он сказал: «Я эту вещь,

Необъяснимейшую вещь,

Неизъяснимейшую вещь

Возьму к себе во храм».

ВИТОЙ ПОЛЕТПеревод И. Озеровой

Капустницы полет витой

(Его идиотизм святой)

Не изменить, ведь жизнь пройдет,

Пока поймешь прямой полет.

Однако знать — не значит мочь!

Она витает наугад

К надежде, к богу — и назад.

Стриж — акробат, но даже он

Таланта этого лишен.

МОЕ ИМЯ И ЯПеревод И. Озеровой

Мне имя присвоил бесстрастный закон —

Я пользуюсь им с тех пор,

И правом таким на него облечен,

Что славу к нему приведу на поклон

Иль навлеку позор.

«Он — Роберт!» — родители поняли вмиг,

Вглядевшись в черты лица,

А «Грейвз» — средь фамильных реликвий иных

Досталось в наследство мне от родных

Со стороны отца.

«Ты Роберт Грейвз, — повторял мне отец, —

(Как пишется — не забудь!),

Ведь имя — поступков твоих образец,

И с каждым — честный он или подлец —

Безукоризнен будь».

Хотя мое Я незаконно со мной,

Готовое мне служить,

Какой мне его закрепить ценой?

Ведь ясно, что Я сгнию под землей,

А Роберту Грейвзу жить.

Отвергнуть его я никак не могу,

Я с ним, как двойник, возник.

Как личность, я звуков набор берегу,

И кажется, держит меня в долгу

Запись метрических книг.

Имя спешу я направить вперед,

Как моего посла,

Который мне кров надежный найдет,

Который и хлеб добудет и мед

Для моего стола.

И все же, поймите, я вовсе не он

Ни плотью моей, ни умом,

Ведь имя не знает, кто им наречен…

В мире людей я гадать обречен

И о себе и о нем.

УТРАЧЕННАЯ ЛЮБОВЬПеревод Г. Симановича

От горя стал всевидящ он

И тайне роста причащен

Травы и листьев; между делом

Глядит на мир сквозь монолит

Иль наблюдает, как летит

Душа, расставшаяся с телом.

Ты не сказал — уж слышит он,

К нему — всех звуков вереницы.

Другим невнятный, писк мокрицы

В его ушах рождает звон.

Поверите ль, он даже слышит,

Как травы пьют, личинки дышат,

Как моль, зубами скрежеща,

Сверлит материю плаща,

Как муравьи, стеная тяжко,

В гигантской движутся упряжке;

Скрипят их жилы, каплет пот;

Он слышит, как паук прядет,

Как в этой пряже мухи тонут,

Бормочут, стонут…

Стал острым слух его и взор.

Он бог. А может быть, он вор

В бессонном, суетном стремленье

Вернуть любовь хоть на мгновенье…

ПРОМЕТЕЙПеревод И. Озеровой

К постели прикован я был своей,

Всю ночь я бессильно метался в ней.

Напрасный опять настает рассвет,

И гриф на холме лучами согрет.

Я вновь, подобно титанам, влюблен,

К вечерней звезде иду на поклон,

Но эта костлявая птица опять

Желает прочность любви испытать.

Ты, ревность, клюв орошая в крови,

Свежую печень по-прежнему рви.

Не улетай, хоть истерзан я весь,

Коль та, что ко мне привлекла тебя, — здесь.

ХУАНУ[28] В ДЕНЬ ЗИМНЕГО СОЛНЦЕСТОЯНИЯПеревод В. Британишского

Есть повесть, и единственная повесть,

Чтоб ты другим поведал,

Ученый бард или младенец чудный;

Лишь ей должны служить и стих и стиль,

Те, что блестят порой

В простых повествованьях, заблудившись.

Опишешь ли все месяцы деревьев,

Диковинных зверей,

Птиц, что вещают волю Триединой?

Иль Зодиак, что медленно кружится

Под Северным Венцом,

Тюрьмой всех истинных царей-героев?

Вода, ковчег и женщина, и вновь

Вода, ковчег, богиня:

Царь-жертва вновь свершает, не колеблясь,

Круг предназначенной ему судьбы,

Двенадцать витязей призвав следить

Свой звездный взлет и звездное паденье.

Расскажешь ли о Деве среброликой,

К чьим бедрам рыбы льнут?

В левой руке богини — ветвь айвы,

Пальчиком правой манит, улыбаясь.

Как может царь спастись?

По-царски за любовь он платит жизнью.

Или о хаосе, родившем змея,

В чьих кольцах — океан,

В чью пасть герой, меч обнажая, прыгнет

И в черных водах, в чаще тростника,

Бьется три дня, три ночи,

И воды изрыгнут его на берег?

Падает снег, ухает ветер в трубах,

А в бузине — сова,

Страх, сердце сжав, ждет чаши круговой,

Скорби, как искры, вверх летят, и стонет

Рождественский огонь:

Есть повесть, и единственная повесть.

Представь богиню милостивой, мягкой,

Но не забудь цветы,

Что в октябре топтал свирепый вепрь.

Белым, как пена, лбом она манила,

Глаз голубым безумьем,

Но все сбылось, что ею обещалось.

БЕЛАЯ БОГИНЯ[29]Перевод И. Озеровой

Ее оскорбляют хитрец и святой,

Когда середине верны золотой.

Но мы, неразумные, ищем ее

В далеких краях, где жилище ее.

Как эхо мы ищем ее, как мираж —

Превыше всего этот замысел наш.

Мы ищем достоинство в том, чтоб уйти,

Чтоб выгода догм нас не сбила с пути.

Проходим мы там, где вулканы и льды,

И там, где ее исчезают следы,

Мы грезим, придя к неприступной скале,

О белом ее прокаженном челе,

Глазах голубых и вишневых губах,

Медовых — до бедер — ее волосах.

Броженье весны в неокрепшем ростке

Она завершит, словно мать, в лепестке.

Ей птицы поют о весенней поре.

Но даже в суровом седом ноябре

Мы жаждем увидеть среди темноты

Живое свеченье ее наготы.

Жестокость забыта, коварство не в счет,

Не знаем, где молния жизнь пресечет.

ДИКИЙ ЦИКЛАМЕНПеревод А. Сергеева

Спросила тихо: — Чем тебе помочь? —

Я дал ей лист бумаги: — Нарисуй цветок!

И, закусив губу, она склонилась —

О, этот смуглый лоб! — над белою бумагой

И мне нарисовала дикий цикламен,

Майоркский, наш (сейчас еще зима),

Чрезмерно пышный, — и с улыбкой

Пустила мне по воздуху рисунок:

— Не получилось! — Я же ощутил,

Что комнату заполнил запах цикламена.

Она ушла. Я спохватился вдруг,

Что я хочу ее улыбкой улыбнуться

И, как она, сверкнуть глазами… тщетно!

Тут я забылся: у меня был жар,

И врач ее впускал на пять минут.

РУБИН И АМЕТИСТПеревод А. Сергеева

Их две: одна добрее хлеба,

Верна упрямцу-мужу,

Другая мирры благовонней,

Верна одной себе.

Их две: одна добрее хлеба

И не нарушит клятвы,

Другая мирры благовонней

И клятвы не дает.

Одна так простодушно носит

Рубин воды редчайшей,

Что люди на него не смотрят,

Сочтя его стекляшкой.

Их две: одна добрее хлеба,

Всех благородней в городе,

Другая мирры благовонней

И презирает почести.

Ей грудь украсил аметист,

И в нем такая даль,

Что можно там бродпть часами —

Бродить и заблудиться.

Вокруг чела ее круги

Описывает ласточка:

И это женственности нпмб,

Сокрытый от мужчин.

Их две: одна добрее хлеба

И выдержит все бури,

Другая мирры благовонней,

Все бури в ней самой.

БЕАТРИЧЕ И ДАНТЕПеревод А. Сергеева

Он, сумрачный поэт, в нее влюбился,

Она, совсем дитя, в любовь влюбилась

И стала светом всей судьбы поэта.

Дитя, она невинно лепетала —

Ей душу не смущали подозренья.

Но женщина жестоко оскорбилась,

Что из ее любви своей любовью

Поэт без спроса создал целый мир —

К своей бессмертной славе.

ТРАДИЦИОНАЛИСТПеревод А. Сергеева

Уважай упрямую непобедимость

Того, кто верен традициям, —

Его руки спокойны, но он

Готов их сжать в кулаки,

Чтобы дать отпор негодяю,

И готов карабкаться в горы

Иль шагать хоть неделю к морю.

А если за ним шли чудеса —

Как и за тобой, — они были

Лишь поблажками возраста тем из мужчин,

Какие и в наше время способны любить

Настоящих женщин — таких, как ты.

СЕСИЛ ДЭЙ-ЛЬЮИС

Сесил Дэй-Льюис (1904–1972). — Родился в Ирландии, в семье священника. Принадлежал к группе так называемых «оксфордских поэтов», выступивших в 30-е годы и утверждавших гражданственность поэзии. Несмотря на тяготение преимущественно к пейзажной и любовной лирике, С. Дэй-Льюис и в годы после второй мировой войны не отказался от идеи активного вмешательства человека в окружающую жизнь. Стихи С. Дэй-Лыоиса отличаются внешней простотой и ясностью мысли. Последние книги поэта — «Калитка» (1962), «Комната» (1965), «Шепот корней» (1970). В 1968 г. С. Дэй-Льюис был удостоен почетного звания поэта-лауреата.

Поэт известен также как автор детективной прозы (под псевдонимом Николас Блейк).

На русском языке стихи С. Дэй-Льюиса публиковались с середины 30-х годов в переводах Ю. Анисимова, С. Боброва, С. Map, И. Романовича.

БЫЛОЕ НЕ ВОССТАНЕТ, СЛОВНО ФЕНИКСПеревод А. Ибрагимова

Былое не восстанет, словно феникс.

С трехбашенных небес уже не хлынет

Дождь золотой[30], отколдовал закат,

В тени деревьев усыплявший боль.

Но радость возвратится: по зарубкам

Отыщет путь обратный. Вспыхнет свет.

В знакомых жестах изольется пыл,

И ты во всем познаешь полноту.

Тогда-то, знай, любимая, конец

Беспечной пляске жаворонка в небе.

Волной тепла закончится весна,

И окоем отяжелеет хмурый.

Ты наливайся миротворной силой

И молча вместе с тучами расти.

Все вызрело — колосья и плоды.

Пришла пора — и ты затяжелела.

ВЫ, КТО АНГЛИЮ ЛЮБИТПеревод Г. Симановича

Вы, кто Англию любит и не глух к ее музыке —

К медленному, умиротворенному шествию облаков,

К ясным ариям света, трепещущим над холмами ее

В сопровождении мирных аккордов лета;

К контрапункту листвы в резвом западном ветре,

К восхитительному аллегро цветов и реки

И к ударам меди из леса в декабрьской коде:

Слушайте! Слышите, как ворвалась и окрепла новая тема?

Вы, кто мчится в тандеме и в одиночку

По широким шоссе под апрельским солнцем

Или грустит над озерами, в которых лесистые склоны

Отражаются пламенем листьев — ваших надежд листопадом;

Бродяги и велосипедисты, неуемные экскурсанты,

Беженцы из богом проклятых дыр и нищих селений —

Знаю, вы ищете новую землю, вам нужен спаситель,

Чтоб утвердилось долгое братство и честь возродилась.

Вы, кто любит покой и домашний уют и счастлив уж тем,

Что птиц наблюдает, и может в крикет играть,

И может за всех беззаботно платить у буфетной стойки, —

Вы тоже бредете мимо покинутых мельниц и ветхих сараев,

Клейменных отчаяньем. Вы, с сердцами на мертвой точке, —

Ваш убыток тем больше, чем глубже сознанье беспомощности.

Мы вам откроем секрет, добавим чуточку тоника:

Подчинитесь грядущему ангелу, лекарю нового типа.

Но прежде всего вы, доведенные до крайности, жертвы

Безжалостной супермашины, говорящие «хватит», —

В креслах ли вы развалясь, себя, бессильных, осмеиваете,

Бережетесь ли голода, банд и шпионов,

Сшш копя, негодование сдерживая, —

Вам больше не нужно драться вслепую, враг перед вами.

В означенный час вы будете в первых рядах,

Вы, фонарщики силы, сварщики нового мира.

С КЕМ ВЫ, ПОЭТЫ ВОЙНЫ?Перевод Г. Симановича

Они прибрали к своим рукам

Рынок, церковь и правосудье,

И подобрались к нашим стихам:

Пойте свободу, сыны словоблудья!

Логику эпохи надо учесть —

Для вечных строк не найдется темы.

И с грезами простились всё мы,

Чтоб хуже не было, чем есть.

КЛЕН И СУМАХПеревод И. Озеровой

Клен и сумах вдвоем над осенью парят,

Взгляни: их письмена так ярко заалели, —

За эти изжелта-багровые недели

Из всех закатов ткут они земле наряд.

Вам, листья, кровь дана от целой жизни года.

Какой с востока плыл фламинговый восход!

Какой закат стекал по кронам целый год,

Чтоб в славу хрупкую одела вас природа.

И человек, как лист, однажды упадет,

Снаружи пепельный, внутри кровоточащий.

Осенний отсвет многоцветной чащи

Немыслим в тупике, где он конец найдет.

О, первозданный свет и небосклон в огне,

За всех, кто обречен, кричите вы во мне.

ВСЕ УШЛОПеревод И. Озеровой

Вот море высохло. И бедность обнажилась:

Песок, и якорь ржавый, и стекло;

Осадок прежних дней, когда светло

Пробиться радость сквозь сорняк решилась.

А море, слепо, словно свет жестокий,

Прощало мне прозренье. Сорняки —

Мои мгновенья, ум — солончаки,

Бесплоден плоти голос одинокий.

И время высохло, и призрачны приливы,

Ловлю натужно воздуха глоток…

Молю, чтобы вернулось море вспять,

Опять пусть будет добродетель лжива.

Нахлынь на мой иссушенный песок,

Чтоб жизнь иль смерть мне, как свободу, дать!

ЛУИС МАК-НИС

Луис Мак-Нис (1907–1963). — Родился в Белфасте, в семье протестантского епископа; учился в Оксфордском университете. Входил в группу поэтов «оксфордской школы». Так же как Уистен X. Оден, участвовал на стороне республиканцев в гражданской войне в Испании.

Первый сборник, «Стихи», был издан в 1935 г. Как и Оден, писал сатиры, направленные против буржуазного общества; но в его сатирическихстихах чувствуется влияние элиотовского нигилизма. В одном из своих последних стихотворений, «Ист Коукер», Мак-Нис писал: «Мы лишь пытаемся научиться, как пользоваться словами. Остальное не наше дело».

ВОЛЫНКАПеревод А. Сергеева

Ни к чему нам карусели, ослики и ряженые,

Лучше дайте нам «роллс-ройс» и ход к замочной скважине.

У них трико из крепдешина, туфли из кожи питона,

На полу тигровая шкура, на стене голова бизона.

Джон Макдональд мертвеца запихнул под стол ногою,

А когда тот стал оживать, добил его кочергою,

Продал глаза его как сувениры, кровь разлил в бутыли

И выдал за виски, а кости себе оставил на гантели.

Ни к чему Гурджиев-йога, ни к чему Блаватская,

Лучше дайте юбку в таксо и растущую акцию.

Энн Макдугал пошла доить и по дороге увязла,

Прочухалась под граммофонные звуки старого венского вальса.

Ни к чему девичья гордость и бесплатные школы,

Лучше дайте шины «Данлого» и — черт латай проколы!

Лорд О’Фелпс орал на праздник, что он трезвей всех в мире,

А как начал считать свои ноги, насчитал четыре.

Миссис Кармайкл после родов объявила банкротство:

«Хватит шестерых, устала от перепроизводства».

Ни к чему политиканство, ни к чему газеты,

Лучше дайте маме пособье, а детишкам конфеты.

Вилли Меррей о банкноту порезался до крови

И замотал пораненный палец шкурой эйршпрской коровы.

Братец его преуспел в путину; что касается братца,

Так он улов свой выбросил в море, а сам пошел побираться.

Ни к чему «Селедка-Юнион», ни к чему Писание,

Лучше дайте пачку окурков, а то у нас руки не заняты.

Ни к чему нам стадионы, кино и прочие фокусы,

Ни к чему нам койки в деревне и глянцевитые фикусы.

Ни к чему обещанья партий, предвыборные песенки,

Лучше просиживать дома штаны и вешать шляпу на пенсию.

Все ни к чему, моя малышка, все ни к чему, мой светик,

Каждый день набиваешь мозоли, а деньги уносит ветер.

Барометр падает час от часу, падает год от году,

Поди разбей, проклятый барометр — не исправишь погоду.

ВОСКРЕСНОЕ УТРОПеревод П. Грушко

Вдруг с городского шоссе наплывает стайка нестройных нот,

Звуки, вильнув хвостами, как рыбки, уплывают за поворот,

И сердце твое забьется и скажет: «За руль!» Мелькают столбы,

И стелется воскресное утро ярмаркою судьбы.

Сочти этот день самоцелью и это Теперь назубок разучи,

В музыку облачись и до Хиндхема, словно пуля, домчи,

Режь виражи, отрывая колеса и обгоняя ветра,

Пока не поймаешь за краешек платья запыхавшееся Вчера,

Пока не вылущишь из Недели этот день, этот свет,

Похожий на небольшую вечность, на закованный в рифмы сонет.

Но что там стонет? Церковь отверзла восемь колоколов:

Устами смерти они неустанно тебе говорят без слов

О том, что ни музыка, ни движенье тебе уйти не дают

От будней, которые мало-помалу убивают тебя — и убьют.

УИСТЕН ХЬЮ ОДЕН

Уистен Хью Оден (1907–1973). — Родился в Йорке, учился в Оксфорде; входил в группу поэтов «оксфордской школы». Во время гражданской войны в Испании Оден служил в санитарном батальоне республиканских войск. Первые стихи Одена были опубликованы в 30-е годы, именно тогда были созданы его лучшие, остросоциальные произведения (сб. «Стихи», 1930, «Ораторы», 1932, и поэма «Испания», 1937, переведенная на русский язык в 1938 г. М. Зенкевичем). В 1938 г. поэт переехал в США и в 1948 г. получил американское гражданство; в 1972 г. вернулся в Англию. В последних поэтических книгах Одена («О доме», 1965, «Город без стен», 1969, и «Послание крестнику и другие стихотворения», 1969) настойчиво звучит тема больного человека и больного мира, тема человеческого одиночества в «асфальтовой пустыне». Не приемля современного мира, поэт страдает от горького сознания невозможности что-либо в нем изменить.

ХВАЛА ИЗВЕСТНЯКУПеревод А. Сергеева

Переменчивых нас постоянная ностальгия

Возвращает к известняку, ибо этот камень

Растворяется в море. Вот они, круглые склоны

С надземным запахом тмина, с подземной системой

Пещер и потоков; прислушайся, как повсюду

Кудахчут ручьи — и каждый свое озерко

Наполняет для рыб и свой овраг прорезает

На радость ящеркам и мотылькам; вглядись

В страну небольших расстояний и четких примет:

Ведь это же Мать-Земля — да и где еще может

Ее непослушный сын под солнцем на камне

Разлечься и знать, что его за грехи не разлюбят,

Ибо в этих грехах — половина его обаянья?

От крошащейся кромки до церковки на вершине,

От стоячей лужи до шумного водопада,

От голой поляны до чинного виноградника —

Один простодушный шаг, он по силам ребенку,

Который ласкается, кается или буянит,

Чтоб обратить на себя внимание старших.

Теперь взгляни на парней — как по двое, по трое

Они направляются в горы, порой рука об руку,

Но никогда, слава богу, не по-солдатски в ногу;

Как в полдень в тени на площади яростно спорят,

Хотя ничего неожиданного друг другу

Не могут сказать — как не могут себе представить

Божество, чей гнев упирается в принцип

И не смягчается ловкою поговоркой

Или доброй балладой: они привыкли считать,

Что камень податлив, и не шарахались в страхе

Перед вулканом, чью злобу не укротишь;

Счастливые уроженцы долин, где до цели

Легко дотянуться или дойти пешком,

Никогда они не видали бескрайней пустыни

Сквозь сетку самума и никогда не встречали

Ядовитых растений и насекомых в джунглях —

Да и что у нас может быть общего с этой жутью!

Другое дело сбившийся с толку парень,

Который сбывает фальшивые бриллианты,

Стал сутенером или пропил прекрасный тенор —

Такое может случиться с каждым из нас,

Кроме самых лучших и худших…

            Не от того ли

Лучших и худших влечет неумеренный климат,

Где красота не лежит на поверхности, свет сокровенней,

А смысл жизни серьезней, чем пьяный пикник.

«Придите! — кричит гранит. — Как уклончив ваш юмор,

Как редок ваш поцелуй и как непременна гибель!»

(Кандидаты в святые тихонько уходят.) «Придите! —

Мурлыкают глина и галька. — На наших равнинах

Простор для армий, а реки ждут обузданья,

И рабы возведут вам величественные гробницы;

Податливо человечество, как податлива почва,

И планета и люди нуждаются в переустройстве».

(Кандидаты в Цезари громко хлопают дверью.)

Но самых отчаянных увлекал за собою

Древний холодный свободный зов океана:

«Я — одиночество, и ничего не требую

И ничего не сулю вам, кроме свободы;

Нет любви, есть только вражда и грусть».

Голоса говорили правду, мой милый, правду;

Этот край только кажется нашим прекрасным домом,

И покой его — не затишье Истории в точке,

Где все разрешилось однажды и навсегда.

Он — глухая провинция, связанная тоннелем

С большим деловитым миром и робко прелестная —

И это всё? Не совсем: каков бы он ни был,

Он соблюдает свой долг перед внешним миром,

Под сомнение ставя права Великих Столиц

И личную славу. Поэт, хвалимый за честность,

Ибо привык называть солнце солнцем,

А ум свой Загадкой, здесь в своей тарелке:

Массивные статуи не принимают его

Антимифологпческий миф; озорные мальчишки

Под черепичными переходами замка

Осаждают ученого сотней житейских вопросов

И соображений и этим корят за пристрастье

К отвлеченным аспектам Природы; я тоже слыхал

Такие упреки — за что и сколько, ты знаешь.

Не терять ни минуты, не отставать от ближних,

И ни в коем случае не походить на животных,

Которые лишь повторяют себя, ни на камень

И воду, о которых заранее все известно —

Вот суть Англиканской Обедни; она утешает

Музыкой (музыку можно слушать где хочешь),

Но нет в ней пищи для зренья и обонянья.

Если мы видим в смерти конечную данность,

Значит, мы молимся так, как надо; но если

Грехи отпустятся и мертвецы восстанут,

То преображение праха в живую радость

Невинных атлетов и многоруких фонтанов

Заставляет подумать подальше: блаженным будет

Безразлично, с какой колокольни на них посмотрят,

Ибо им утаивать нечего. Мой дорогой,

Не мне рассуждать, кто прав и что будет потом.

Но когда я пытаюсь представить любовь без изъяна

Или жизнь после смерти, я слышу одно струенье

Подземных потоков и вижу один известняк.

В МУЗЕЕ ИЗЯЩНЫХ ИСКУССТВПеревод П. Грушко

На страданья у них был наметанный глаз.

Старые мастера! Как учтиво они замечали,

Где у человека болит, как это отзывается в нас,

Когда кто-то ест, отворяет окно или бродит в печали,

Как рядом со старцами, которые почтительно ждут

Божественного рождения, всегда есть дети,

Которые ничего не ждут, а строгают коньками пруд

У самой опушки, —

            художники эти

Знали — страшные муки идут своим чередом

В каком-нибудь закоулке, а рядом

Собаки ведут свою собачью жизнь, повсюду содом,

А лошадь истязателя спокойно трется о дерево задом.

В «Икаре» Брейгеля[31], в гибельный миг,

Все равнодушны, пахарь — словно незрячий:

Наверно, он слышал всплеск и отчаянный крик,

Но для него это не было смертельною неудачей, —

Под солнцем белели ноги, уходя в зеленое лоно

Воды, а легкий корабль, с которого не могли

Не видеть, как мальчик падает с небосклона,

Был занят плаваньем, все дальше уплывал от земли.

РОМАНИСТПеревод Э. Шустера

Затянутых в талант, как в вицмундиры,

Поэтов по ранжиру ставим мы;

Одни корпят, заброшенны и сиры,

Другие вдруг напьются сулемы,

А третьи мчат, как лихачи-гусары.

Ну а тебе бороться предстоит

С правдивостью и со свободой дара,

Чтоб обрести для нас привычный вид.

Во имя этого придется скуку

Впитать тебе, и суше стать стократ,

Лжеправедности изучить науку,

Воспеть разврат, когда того хотят,

И мучаться, как от сердечной боли,

За выпавшие нам свинячьи роли.

ПАМЯТИ ЙЕЙТСА(Скончался в январе 1939 года)Перевод А. Эппеля

I

Он исчез в тусклой стуже:

Оцепенели реки, опустели аэропорты,

Снег исказил статуи,

Ртуть падала во рту блекнувшего дня.

О, вся метеорология согласна —

День этой смерти был тусклым холодным днем.

Далеко от его умиранья

Волки продолжали бегать по лесам.

Сельскую речку не обольстили тонные парапеты.

Глаголы траура

Не пустили в строки смерть.

А для него был последний полдень самого себя,

Полдень санитарок и шепотов;

Окраины тела взбунтовались,

Перекрестки разума пустовали,

Предместья обезголосило молчанье,

Родники чувств иссякли;

Он воплотился в своих почитателей.

И вот, разбросанный по сотням городов,

Он без остатка отдан незнакомым чувствам,

Дабы обрести счастье в иных лесах

И расплачиваться по законам чужой совести.

Слова умершего

Пресуществляются в живущем.

Но в значительном и галдящем завтра,

Где рычит биржевик,

А бедняк притерпелся к бедности,

И в одиночке своего «я» всякий почти убежден

В собственной свободе,

Несколько тысяч не забудут этот день,

Как не забываешь день, в который совершил необычное.

О, вся метеорология согласна —

День этой смерти был тусклым холодным днем.

II

Ты глупым был, как все; всё пережил твой дар:

Тщету богатых женщин, тебя, твое старенье,

Тебя до стихотворства довела безумная Ирландия.

Сейчас в Ирландии бред и погода те же —

Поэзия ничто не изменяет, поэзия живет

В долинах слов своих; практические люди

Ею не озабочены; течет на юг, чиста,

Она от ранчо одиночеств и печалей

До стылых городов, где веруем и умираем мы, и выживает

Сама — событье и сама — уста.

III

Отворяй врата, погост, —

Вильям Йейтс — почетный гость!

Бесстиховно в твой приют

Лег Ирландии сосуд.

Время, коему претит

Смелых и невинных вид,

Краткий положив предел

Совершенству в мире тел,

Речь боготворя, простит

Тех лишь, в ком себя же длит;

Трус ли, гордый ли — у ног

Полагает им венок.

Время, коим был взращен

Редьярд Киплинг[32] и прощен —

И Клоделю[33] все простит,

Ибо слог боготворит.

Лают в европейский мрак

Своры тамошних собак,

Всякий сущий там народ

Злобу сеет — горе жнет.

Объявляет каждый взор

Свой мыслительный позор.

Реки жалости в слезах

Заморожены в глазах.

Пой, поэт, с тобой, поэт,

В бездну ночи сходит свет.

Голос дерзко возвышай,

Утверди и утешай.

Обрабатывая стих,

Пой злосчастья малых сих,

Пестуй на проклятье их

Вертоград в строках своих.

Пусть иссохшие сердца

Напоит родник творца,

Ты в темнице их же дней

Обучай хвале людей.

1 СЕНТЯБРЯ 1939 ГОДАПеревод А. Сергеева

Я сижу в забегаловке

На Пятьдесят Второй

Улице; в зыбком свете

Гибнут надежды умников

Позорного десятилетия:

Волны злобы и страха

Плывут над светлой землей,

Над затемненной землей,

Поглощая личные жизни;

Тошнотворным запахом смерти

Оскорблен вечерний покой.

Пунктуальный ученый может

Перечислить наши грехи

От лютеровских времен

До наших времен, когда

Европа сошла с ума;

Наглядно покажет он,

Из какой личинки возрос

Шизофреничный бог:

С букварем в сознанье вошло,

Что тот, кому делают зло,

Сам причиняет зло.

Уже изгой Фукидид[34]

Знал все наборы слов

О демократии

И все тиранов пути,

И весь этот ветхий вздор,

Рассчитанный на мертвецов.

Он сумел рассказать,

Как гонят науку прочь,

Привычкой становится боль

И беззаконьем закон.

И все предстоит опять.

В этот нейтральный воздух,

Где небоскребы всею

Своей высотой утверждают

Величье Простых людей,

Радио тщетно вливает

Бессильные оправдания.

Но кто еще может жить

Мечтою о процветании,

Когда в окно сквозь стекло

Виден империализм

И международное зло?

Люди за стойкой стремятся

По-заведенному жить:

Джаз должен вечно играть,

А лампы вечно светить.

На конференциях тщатся

Обставить мебелью доты,

Придать им сходство с жильем,

Чтобы мы, несчастные дети,

Страшащиеся темноты,

Брели в нечистом лесу

И не знали, куда бредем.

Воинственная чепуха

Из уст Высоких персон

В нашей крови жива,

Как первородный грех.

То, что безумец Нижинский[35]

О Дягилеве[36] сказал,

В общем, верно для всех:

Каждое существо

Стремится к недостижимому,

Желает не всех любить,

Но чтоб все любили его.

Владельцы сезонных билетов,

Из консервативного мрака

Пробуждаясь к моральной жизни,

Клянутся себе поутру:

«Я буду верен жене,

И все пойдет по-иному».

Просыпаясь, вступают вояки

В навязанную игру.

Но кто поможет владыкам?

Кто заговорит за немого?

Кто скажет правду глухому?

Мне дарован язык,

Чтобы избавить от пут,

От романтической лжи

Мозг человека в толпе,

От лжи бессильных Властей,

Чьи здания небо скребут.

На свете нет Государств,

В одиночку не уцелеть.

Горе сравняло всех;

Выбор у нас один —

Любить или умереть.

В глупости и в ночи

Мир беззащитный погряз;

Мечутся азбукой Морзе,

Пляшут во тьме лучи —

Вершители и Справедливцы

Шлют друг другу послания.

Я, как и все, порождение

Эроса и земли,

В отчаянье всеотрицания —

О, если бы я сумел

Вспыхнуть огнем утверждения!

ЩИТ АХИЛЛАПеревод П. Грушко

Он ладит щит, а она глядит,

Надеясь узреть на нем виноград,

И паруса на дикой волне,

И беломраморный мирный град,

Но на слепящий глаза металл

Его искусная длань нанесла

Просторы, выжженные дотла,

И небо, серое, как зола…

Погасшая земля, где ни воды,

Ни трав и ни намека на селенье,

Где не на чем присесть и нет еды,

И все же в этом сонном запустенье

Виднелись люди, смутные, как тени,

Строй бесконечных башмаков и глаз,

Пустых, пока не прозвучал приказ.

Безликий голос — свыше — утверждал,

Что цель была оправданно законной,

Он цифры приводил и убеждал,

Жужжа над ухом мухой монотонной, —

Взбивая пыль, колонна за колонной

Пошла вперед, пьянея от тирад,

Чья логика была дорогой в ад.

Она глядит, как он ладит щит,

Надеясь узреть священный обряд,

Пиршество и приношение жертв, —

Нежных, увитых цветами телят, —

Но на слепящий глаза металл

Длань его не алтарь нанесла:

В отсветах горна видит она

Другие сцены, иные дела…

Колючей проволокой обнесен

Какой-то плац, где зубоскалят судьи,

Стоит жара, потеет гарнизон,

Встав поудобнее, со всех сторон

На плац досужие глазеют люди,

А там у трех столбов стоят, бледны,

Три узника — они обречены.

То, чем разумен мир и чем велик,

В чужих руках отныне находилось,

Не ждало помощи в последний миг

И не надеялось на божью милость,

Но то, с каким усердием глумилась

Толпа над унижением троих, —

Еще до смерти умертвило их.

Она глядит, как он ладит щит,

Надеясь атлетов узреть на нем,

Гибких плясуний и плясунов,

Кружащихся перед священным огнем, —

Но на слепящий глаза металл

Легким мановеньем руки

Он не пляшущих поместил,

А поле, где пляшут лишь сорняки…

Оборвыш камнем запустил в птенца

И двинул дальше… То, что в мире этом

Насилуют и могут два юнца

Прирезать старца, — не было секретом

Для сорванца, кому грозил кастетом

Мир, где обещанному грош цена

И помощь тем, кто немощен, смешна.

Тонкогубый умелец Гефест[37]

Вынес из кузни Ахиллов щит.

Фетида[38], прекрасногрудая мать,

Руки к небу воздев, скорбит,

Увидев, что оружейник Гефест

Выковал сыну ее для войны:

Многих сразит жестокий Ахилл,

Но дни его уже сочтены.

СЛОВАПеревод Э. Шустера

Из фразы совершенный мир творится,

Где непреложность слова есть закон;

Мы верим в то, что кем-то говорится:

Для лживых слов не создано имен.

Да, синтаксисом не поверишь лица;

Нельзя из фразы сделать только фон,

Поэтому для нас и небылица —

Не просто в ухе неотвязный звон.

И странно ли, что даже факты мнимы,

Когда хватает нам словесных грез;

Не плетью ли глагола мы гонимы,

Когда нам ритм такой восторг принес?

Так Рыцарю достанет пантомимы

Взамен ответа на его вопрос.

ДЖОРДЖ БАРКЕР

Джордж Баркер (род. в 1913 г.). — Родился в Лоутоне (Узссекс). Окончил политехническое училище. Литературное образование получил самоучкой. Преподавал историю английской литературы в университете. Некоторое время жил в Японии и США.

Джордж Баркер пишет стихи на предельном накале эмоций, отметающем даже мысль об образной и ритмической упорядоченности стиха; при этом, как бы борясь с самим собой, поэт иногда обращается к строгой форме сонета. Опираясь отчасти на опыт Д. Баркера, поэта раскованных чувств, поэтическая группа «Неклейменые» выступила в 50-е годы с тезисом о том, что личность поэта, его переживания имеют первичное значение для творчества.

Среди поэтических сборников Баркера — «Стихи» (1935), «Плач и триумф» (1940), «Сны в летнюю ночь» (1966), «Золотые цепи» (1968). Его ведущие темы — любовь, страдание, призвание человека и поэта.

На русском языке стихи Д. Баркера печатаются впервые.

ОТЦУ ДЖЕРАРДУ МЭНЛИ XОПКИНСУ[39], С. ДЖПеревод А. Ларина

Крыльями в небе лепя огневые глаголы

В чаше молчания, бредя кровавым грядущим,

Перья закатные вечно роняет он долу

И красоту помещает в покойном и жгущем,

Звучном дыхании слова — как птица простершем

Когти над миром, его до утробы пекущим,

Чудо вступает в стихи оглушительным маршем,

Овладевая скопцом-стихотворцем летящим.

Отче отчаянных — этих, кто множит воочию

Славу глагола, взываю от имени клана,

Что унаследовал разве что долю величия:

О новобранец, взгляни из небесного стана

И укажи, кто тобою, счастливец, избран

Евангелистом высокого косноязычия.

МОЕЙ МАТЕРИПеревод А. Ибрагимова

Всех ближе, всех дороже — и всех дальше,

Она сидела, чуть навеселе,

И хохотала — горная вершина

В гудении сейсмических толчков.

В ней не было ни капли зла и фальши.

Могучим обаянием Рабле

Она влекла сердца неудержимо,

Как звуки марша — уличных щенков.

Над головой ее — бомбардировщик,

Но ей как будто и не слышен рев —

Застыла, над столом нависнув круто.

Опять, свои сомненья поборовши,

Я верю: сбросив траурный покров,

Она войдет в сияющее утро.

ЛЕТНЯЯ ИДИЛЛИЯПеревод И. Озеровой

К исходу лета на сносях земля

От тяжести склоняет ветви книзу,

Скрыв глубоко живую сладость соков,

Она цветы выносит напоказ и золото,

Усердно маскируя свой тайный сговор…

Под покровом соков

Покоится холодная зима,

Покоится, произрастая, голод,

Вмороженный в початки кукурузы.

Под щедрым изобильем — обнищанье,

И бедность, как богатство, клонит книзу

Тугие ветви, и нужда — зерно.

Их облачи в великолепье лета и вкось

Проникни в кость, иль во владеньях

Весны ты ими овладей; под грудью

Пространство пустоты, как пустоцвет, как призрак

Порочного цветка — размах нужды, ее давленье

На зеницы духа, на существо

Бездеятельных тел, давленье

На их передвиженье и на осуществление любви,

Давление на жизнь, как в бездне моря,

Становится порою нестерпимым,

Хотя его обязаны стерпеть.

Едва ослабит лето на мгновенье

Давленье это, многие встают

И плещутся в реке или под вечер

Спешат к увеселеньям, как в крольчатник,

Рассыпанные в парке, как бумажки,

Купаются в поту, как комары,

А позже блуду предаются в спешке,

Гонимы сторожем и полицейским, они играют,

Как и я, мечтая об отдыхе, достатке, чистоте.

Сады, как начинающие шлюхи,

Регалии сезона выставляют,

Когда их овевает смутный запах,

Манящий чистотой и красотой

Мужчин, в кораллах светлых утонувших.

Не только женщин обнажает лето, —

Снимает пиджаки и полуголых

Мужчин пускает в лодках по реке,

Влача их пальцы по воде тенистой;

Они спешат покорно за рекой,

Сквозь тени волн выслеживают руку,

Которой незачем искать свой берег.

Лицо в воде — как яблоко гнилое.

Соборы и строительные фирмы

С их появленьем рушатся. Все громче

Бетховена играют, чтобы эхо

Сумело в звуках утопить Уэльс,

И ветер лета Средиземноморья,

Как лебедь, белоснежный лебедь плыл.

ДИЛАН ТОМАС

Дилан Томас (1914–1953). — Родился и получил образование в Суонси; работал репортером. В 1934 г. вышла в свет первая книга Д. Томаса — «18 стихотворений». Уже здесь наметились темы, к которым поэт будет возвращаться в течение всей своей жизни: философское осмысление бытия, миф об Адаме, созидающее слово. Подлинный демократизм творчества Д. Томаса, утверждение им жизни как величайшего блага сделали его ведущим поэтом 40-х годов. Его выступления по радио во время второй мировой войны пользовались чрезвычайной популярностью. После войны он стал одним из создателей Английского объединения писателей в защиту мира. Поэт сложных образов и конструкций, Д. Томас много экспериментировал в области стихосложения. Для него характерен эмоционально и образно насыщенный, интонационно напряженный стих. В целом творчество Д. Томаса как «поэзия чувства» обычно противопоставляется «интеллектуальной поэзии» Т.-С. Элиота. В 1946 г. вышел в свет сборник стихов «Смерти и рождения», написанных в основном в годы войны; затем последовали «Портрет художника как молодой собаки» (1950) и «Избранные стихи» (1952), куда Д. Томас включил восемьдесят девять лучших своих стихотворений.

На русском языке стихи Д. Томаса печатаются впервые.

ОТ АВТОРА[40]Перевод А. Сергеева

Этот день подходит к концу,

А господь погоняет лето

В лососевом струенье солнца,

В моем потрясенном прибоем

Доме на сколах скал,

Перемешанных с птичьим пеньем,

Плавниками, плодами, пеной,

Перед прыткой подковой леса,

Над песками мокрых медуз

И вдовьих рыбацких крестов,

Над чайками и парусами,

Где люди, черней ворон,

Опускаются на колени,

С облаками в обнимку тянут

Сети заката, а цапли

И гуси почти в небе,

И мальчишки кричат, и ракушки

Говорят о семи морях,

Вечных водах вдали

От девятидневной ночи

Городов, чьи башни взметутся

Под ветхозаветным ветром,

Словно стебли сухой соломы, —

В моем непокойном доме

Я пою для вас, посторонних.

(Хотя песня жжется, вздымает

Мои косолапые звуки,

Как пламя птиц — повернувшийся

К осени лес мирозданья).

Я пою по хрупким листкам

С отпечатками пальцев моря —

Листки эти скоро сорвутся,

Опадут, как листва с деревьев,

Рассыплются и пожухнут

Ночью на черный день.

В море всосан лосось,

Соскользнуло солнце, немые

Лебеди бьют синеву

В исклеванных сумерках бухты,

А я сшиваю бессвязные

Явленья, и вы узнайте,

Что я, переменчивый я,

Славлю звезду, оглушенную

Чайками, морем рожденную,

Истерзанную человеком,

Благословленную кровью.

Вслушайтесь: это же мой

Голос у рыб и обрывов!

Всмотритесь: это же я

Сочиняю мычащий ковчег

Для врученного мне Уэльса —

Белые, словно овцы,

Покорные фермы готовы

Погрузиться в ревущие воды,

Ибо красная ярость и страх

Растопила льды на горах.

Эй, забившиеся под своды

Властные гулкие совы,

Лучи ваших лунных глаз

Озаряют загоны, пронзают

Поросших покоем предков!

Эй, нахохленный голубь,

В сумраке темный, почти

Как наш валлийский язык

Или почтительный грач,

С ветвей твое воркованье,

Голубой колобродящий голос

Тоже слава лесам

Для севших в лугах бекасов!

Эй. щебечущий мир,

Разинувший клювы от страха

По осажденным отрогам!

Эй, вбежавший в пятнистый

Свет на седле пригорка

Прыткий заяц, ты слышишь

Гул корабельной стройки,

Топор мой, пилу и молот?

(Песня моя — бессвязный

Грохот и визг, язык мой —

Трухлявый гриб-дождевик).

Но на изломах мира

Звери глупы и глухи

(Хвала звериной природе!).

И спят глубоко и чутко

В лесах по хребтам холмов!

Скирды ферм под напором

Потоков сбиваются в стаи,

Кудахчут, на крышах амбаров

Петухи кричат о войне!

О соседи мои с опереньем,

Плавниками и мехом, спешите

В мой лоскутный ковчег,

Ко мне, безумному Ною:

В глубине колокольца овец

И колокола церквей

Возвещают худой мир,

А солнце садится, и тени

Выстилают мои святыни.

Мы пустимся в путь одни

И вдруг под звездами Уэльса

Увидим кочевья ковчегов!

Над землей, покрытой водой,

Направляемые любовью

От горы к горе поплывут

Деревянные острова.

Смелей, путеводный голубь!

Вы стали морскими волками,

Синица, лиса и мышь!

Ковчег мой поет на закате,

А господь погоняет лето,

И потоп до конца процвел.

* * *

«Особенно когда октябрьский ветер…»Перевод А. Сергеева

Особенно когда октябрьский ветер

Мне в волосы запустит пятерню,

И солнце крабом, и земля в огне,

И крабом тень моя легла на берег. —

Под перекличку птичьих голосов

И кашель ворона на палках голых

По жилам сердце деловито гонит

Ямбическую кровь, лишаясь слов.

Вон женщины во весь шумливый рост

Идут по горизонту, как деревья,

Вон бегают по перелеску дети,

В движении похожие на звезд.

Я создаю тебя из гулких буков,

Из шелеста дубов, осенних чар,

Корней боярышника, хмурых гор,

В прибое создаю тебя из звуков.

Над парком беспокойный циферблат;

Часы толкуют время, славят утро

И флюгеру о направленье ветра

Колючими словами говорят.

Я создаю тебя из дольних вздохов.

Трава пророчит: все, что я постиг,

Покроет мокрый изъязвленный снег.

Но ты вдали от злых вороньих криков.

Особенно когда октябрьский ветер

(Я создаю тебя в канун зимы,

Когда гремят валлийские холмы)

Молотит кулаками репы берег,

Я создаю из бессердечных слов

Тебя — сердечных сердцу не хватило.

Химическая кровь мне полнит жилы.

На взморье. Среди птичьих голосов.

ЗАЧЕМ ПРОХЛАДОЙ ВЕЕТ ЮГПеревод Арк. Штейнберга

Зачем прохладой веет Юг,

А льдом Восток? Нам невдомек,

Пока не истощен исток

Ветров, и Запад ветровой

Всех осеней плоды несет

И кожуру плодов.

Дитя твердит: «Зачем шелка

Мягки, а камни так остры?»

Но дождь ночной и сердца кровь

Его поят и темный шлют ответ.

А дети, молвя: «Где же Дед Мороз?» —

Сжимают ли кометы в кулачках? —

Сожмут, когда ребята полуспят,

Кометы сном пыльнут в глаза ребят,

И души их зареют в полутьме, —

Тут ясный отзвучит ответ с горбатых крыш.

Все ясно. Звезды нас порой

Зовут сопутствовать ветрам,

Хоть этот зов, покуда звездный рой

Вокруг небесных башен держит путь,

Чуть слышен до захода звезд.

Я слышу лад, и «жить в ладу»,

Как школьный колокольчик дребезжит,

«Ответа нет», и у меня

Ответа нет на детский крик,

На отзвук эха, и Снеговика,

И призрачных комет в ребячьих кулачках.

РУКА, ПОДПИСАВШАЯ УКАЗПеревод П. Грушко

Рука, подписав указ, отправила город в ад.

Пятивластие пальцев обложило данью кадык,

Удвоило мир умерших, вдвое уменьшив народ.

От пяти владык не уйдет ни один из владык.

Крутая рука завершается покатым плечом,

Белее мела суставы сжатой руки.

Гусиное перышко велит приостыть палачам,

Которые остудили горячие языки.

Рука, подписав декрет, посеяла ужас и злость,

Наладила голод и саранчу призвала.

Воистину велика рука, у которой есть власть

Вымарывать имена, озаглавливающие тела.

Пять владык отпустили грехи мертвецам,

Но не врачуют язв, не утешают сирот.

Рука заведует милостью, соперничая с творцом.

Но рука без глаз — и слез не прольет.

НЕ УХОДИ БЕЗ СЛОВ ВО МРАК НОЧНОЙ[41]Перевод О. Чугай

Не уходи без слов во мрак ночной —

Ты должен вспыхнуть в пламени заката,

Восстать над неизбежной темнотой!

Мудрец поймет, что бесполезен бой,

Что крик — не вспышка молнии крылатой,

Но не уйдет без слов во мрак ночной.

И праведник с последнею волной

Покинет свой залив зеленоватый,

Восстав над неизбежной темнотой!

Дикарь, поющий солнцу гимн земной,

Так поздно узнаёт, что нет возврата.

Но не сойдет без слов во мрак ночной!

Пусть каждому достался жребий свой —

Великие уходят, но тогда-то

Горит их взор падучею звездой.

Там, в вышине, слезами удостой

Меня, отец мой — горькая утрата, —

Не уходи без слов во мрак ночной,

Восстань над неизбежной темнотой!

СМЕРТЬ УТРАТИТ ВЛАСТЬ НАД ВСЕЛЕННОЙПеревод Арк. Штейнберга

Смерть утратит власть над вселенной.

Станут голые трупы плотью одной

С человеком ветра и закатной луной,

Оголятся их кости, претворясь в перегной,

Рядом с ними звезды затеплятся въявь,

К ним, безумным, вернется разум иной,

Утонувшие снова всплывут над волной;

Хоть любовников нет — сохранится любовь.

Смерть утратит власть над вселенной.

Смерть утратит власть над вселенной.

Они не умрут, прозябая на дне,

Под зыбью морей неисчетные дни;

Корчась на дыбе, на колесе,

Не струсят, хоть жилы ослабнут все.

Вера в их треснет руках пополам,

Носорожье зло их боднет на излом,

Но, расщепясь, уцелеют они.

Смерть утратит власть над вселенной.

Смерть утратит власть над вселенной.

Чайки в уши им больше кричать не должны,

Могут стихнуть отныне вопли волны,

И не надо цветку, что расцвел весной,

Подставлять свой венчик под дождь проливной.

Пусть безумны они и мертвы как бревно,

Но, гремя сквозь ромашки, их черепа

Рвутся к солнцу, пока не взорвалось оно.

Смерть утратит власть над вселенной.

СТИХИ В ОКТЯБРЕПеревод А. Сергеева

Под небом мой год тридцатый

Пробудился в звуках от моря до ближнего леса,

От ракушек в пруду до цапли

На дюнах,

А утро звало —

Хоралами волн и чаек пронзительной песней,

И стуками парусных лодок о мшистую пристань

В ту же секунду

Покинуть

Еще не проснувшийся город.

Вместе с птицами певчими

Птицы крылатых деревьев несли мое имя

Над лошадьми и фермами,

И в осенний

Мой день рождения

Все былые дни на меня низвергались ливнем.

Цапля ныряла в приливе, когда я вышел.

Городок пробудился,

За мною

Ворота его затворились.

Стая жаворонков в бегущей

Туче, и в кустах придорожных посвист

Дроздов, и почти июльское

Солнце

На плече холма.

Вешний воздух и звонкое пенье нежданно

Влились в утро, в котором бродил я и слушал

Шум дождя

И в дальнем

Лесу завыванье осени.

Бледный дождь над заливом

И над морем церковь размером с улитку —

Рожки пронзают туман,

Домик

Сереет, как филин.

Сады же весны и лета цвели небылицей

За горизонтом, под облаком, полным птиц.

Наверно, туда

Уходил

Мой день рожденья, но вдруг —

В край мой из стран блаженных,

Освежая природу и проясняя небо,

Повеяло чудом лета,

Смородиной,

Грушами, яблоками.

И на склоне года я вдруг увидел ребенка,

Который забытым утром шагает с матерью

Сквозь светлые сказки

Солнца

В легендах зеленого храма,

По детству дважды родному.

И детские слезы текли по моим щекам.

Этот лес и река, и море —

Такие же,

Как тогда,

Когда я мальчишкой в затишье летнего зноя

Поверял свою радость камням, деревьям и рыбам,

И пели тайны

Живые,

Пели птицы и волны.

И там был мой день рожденья.

Но погода менялась всерьез, и ожившая радость

Давно ушедшего детства

Запела

В сиянье солнца.

Стал летним полднем тридцатый мой год под небом,

Хотя городок внизу обагрялся кровью октябрьской.

Пусть же сердце

С холма

Поет на границе года.

ГОРБУН В ПАРКЕПеревод М. Зенкевича

Горбун по парку,

Одинокий сторож,

Среди деревьев бродит, озабочен

С утра, когда откроют доступ

К деревьям и воде, и вплоть до ночи,

Когда звонок закончит день неяркий.

Он черствый хлеб ест на газете просто

И воду пьет из кружки на цепи,

В нее швыряют дети гравий,

Пьет из бассейна, где плывет кораблик,

А ночью в конуре собачьей спит,

Хоть привязать его никто не вправе.

Он рано просыпается, как зяблик,

Как озеро, спокоен на рассвете.

«Эй ты, горбун!» — кричат на дню сто раз

Безжалостные городские дети

И прочь бегут, когда он крик услышит,

Их топот — дальше, тише…

Дразня его и скрючив спину тоже,

Как будто с горбунами схожи,

Они бегут оравой голосистой

Среди зеленого простора,

И, отложив газету, сторож

Железной палкой подбирает листья.

Ночлежник конуры бредет быстрей

Средь нянек и озерных лебедей,

А дети убегают виновато

И с камня прыгают на камень,

Блестя глазами, как тигрята,

А рощицы синеют моряками.

Когда же опустеют все аллеи,

Там мраморная женщина, белея,

Встает перед фонтаном в темноте,

Показывая камня превосходство.

Как будто выпрямив горба уродство,

Она сияет в стройной наготе.

А все деревья запертого сада,

Скамейки, пруд, запоры и ограда,

Вся детвора, вопившая так дико,

Невинная, в цвету, как земляника, —

Все возникает перед горбуном

В собачьей конуре неясным сном.

СРЕДИ ЖЕРТВ УТРЕННЕГО НАЛЕТА БЫЛ СТОЛЕТНИЙ СТАРИК[42]Перевод А. Сергеева

Когда утро едва забрезжило над войной,

Он встал, оделся, из комнаты вышел и умер.

Взрывной волной все двери в домах распахнуло.

Он рухнул на камни, на свой разбитый паркет.

Пусть любимая улочка с траурной черной каймой

Знает, что здесь он на миг задержал рассвет,

Что глаза его были весенние почки и пламя,

Когда со звоном ключи из замков вылетали.

Не ищите обломков жизни в седом его сердце,

Не ждите звона лопаты — уже несется

Небесная «скорая помощь», влекомая смертью.

О, спасите его от этой пошлой кареты!

Утро парит на крыльях его столетья,

И сотня аистов села на руку солнца.

ЖАЛОБАПеревод Арк. Штейнберга

Я был мальчишкой, вдобавок плутом,

II черным прутом от церковных врат

(Старый шомпол вздохнул, подыхая по бабам).

На пальцах я крался в крыжовенных чащах;

Как болтунья-сорока, вопил пугач.

И, завидя девочек, обруч катящих

По ослиным выгонам, плавным ухабам,

Я краснел как кумач и пускался вскачь,

А в качельных, воскресных ночах на лугу

Всю луну лобызал мой растленный взгляд.

Эти жены-малютки, — на кой мне ляд!

Их, поросших листвой, я покинуть могу

В смольно-черных кустах, и пускай скулят!

Я стал ветрогоном, притом — вдвойне,

И черным зверюгой церковных скамей

(Старый шомпол вздохнул, подыхая по сукам).

Не тем пострелом, прильнувшим к луне

Фитильной, но пьяным телком, и мой

Свист всю ночь звучал в дымоходах вертлявых,

Городские кровати взывали ко мне,

Повитухи росли в полночных канавах,

И кого бы ни щупал пьяный телок,

Где б ни буйствовал на травяной простыне,

Что б ни делал бы в смольно-черной ночи, —

Мой трепетный след повсюду пролег.

Мужчиной заправским стал я потом

И черным крестом во храме святом

(Старый шомпол вздохнул, без подруг погибая).

Бренди в расцвете! Я пышно басил;

Нет, не котом с весенним хвостом,

Чья мышь — кипятковая баба любая,

Но бугристым быком, преисполненным сил,

В благодатное лето, в полдневный зной,

Средь пахучих стад. Поостыла вполне

Кровь моя; для чего угодно я мог

Лечь в постель, и хватало этого мне,

Черной, прочной моей душе смоляной.

Я полумужчиной стал поделом,

Как священники остерегали в былом

(Старый шомпол вздохнул над плачевным итогом).

Не телком на цепи, не весенним котом,

Не сельским быком в травостое густом,

Но черным бараном с обломанным рогом.

Из мышьей зловонной норы взвилась

Моя кривляка-душа, и вот

Я дал ей незрячий, исхлестанный глаз,

Клячи сопатой шкуру и стать

И в смольно-черный нырнул небосвод,

Чтоб женскую душу в жены поять.

Ничуть не мужчина я ныне, отнюдь,

Черной казнью плачу за ревущий мой путь

(Старый шомпол вздохнул о неведомой деве).

Окаянный, опрятный, прозрачный, лежу

В голубятне, слушая трезвый трезвон;

В смольно-черном небе душа обрела

Наконец-то жену с ангелочками в чреве!

Этих гарпий она от меня родила.

Благочестье молитвы творит надо мной,

Небеса черный вздох мой последний блюдут,

Мои чресла невинность укрыла в крыла,

Все тлетворные добродетели тут

Мой конец отравляют мукой чумной.

ТЕД ХЬЮЗ

Тед Xьюз (род. в 1930 г.). — Родился в Йоркшире, учился в Кембриджском университете. В 1957 г. вышла в свет первая книга его стихов, «Ястреб под дождем», удостоенная премий Нью-Йоркского поэтического центра и Сомерсета Моэма. В произведениях Теда Хьюза прослеживается связь творчеством Д.-Г. Лоуренса и Д. Томаса. Поэт воспринимает жизнь как аотическое нагромождение темных сил, которому противостоит разумная воля человека.

Тед Хьюз много работает также в области детской литературы.

На русском языке стихи Теда Хьюза печатаются впервые.

НОЯБРЬПеревод А. Кистяковского

Месяц утошпего пса. От ливней, под прелью полей,

Земля пропиталась водой, как трясинная мель

С аллеей железных лесин, но без птиц. На тропе

В канаве ярился ручей,

Глухо молчавший все лето. Лишь он да мои сапоги,

Шорохом жухлой листвы по каменьям тропы,

Разрушали навес тишины над вершиной холма.

Серебрились дождинки на сучьях,

Туманясь быстрее, чем день.

У ручья, возле самой воды, притулился бродяга:

Он спрятал лицо в бороде, утопил в волосах,

Как еж. Я думал, он мертв.

Но спокойствие покойных полей

Было полнее, глубже. Дохнул ледяной ветер,

Притерпевшийся бродяга засунул

Руки — навстречу друг дружке — дальше в рукава пиджака!

Почесал, одна о другую, ноги в лохматых обмотках

Из драной дерюги — и замер. Ветер внезапно окреп,

Осушил дождинки на сучьях,

И сейчас же секущие струи

Стерли очертания фермы.

Поля, туманясь, запрыгали. Черные сучья

Мелко затряслись под ударами стеклянных хлыстов.

А я все так же стоял на стылом ветру,

Глядя, как блестки дождинок бегут по лицу

Спящего. Видимо, очень глубокая вера

Мирно спала в нем — спали немые поля,

Корни, обнявшие душную влажную тьму,

Камни, готовые вынести тяжесть зимы,

Заяц, припавший к земле на вершине холма…

Дождь зачеканил почву до серого блеска свинца, —

Я побежал, и навстречу мне ринулся лес,

И тут я, скрытый от неба дубом, перевел дух.

Хранитель леса повесил соек и сов,

В силках висели ласки, коты, кроты:

Одни — невесомые, словно куски коры,

Другие — гордые формой и весом тел, —

Висели, надеясь дождаться хороших дней,

Под ливнем, склеившим перья и шерсть голов

И лениво каплющим с ног на умерший мох.

ПЕСНЯ БЫТИЯПеревод Л. Володарской

Где-то когда-то

Жил некто

В погоне за жизнью.

Такая судьба.

Тяжкая судьба.

Судьба есть Судьба.

Вечная отчаянная гонка.

И первое сомненье: Судьба?

И первые вопросы:

Кто я? Зачем?

Неужели только

Картонный заяц[43] на игровом поле?

Наконец он решился.

Не быть дураком.

Ему достанет сил.

Да, он сможет.

Да. Да. Он скажет себе: стоп.

Смерть! Смерть

Выбившемуся

Из гонки.

Простор! И

Тишина безлюдья

В центре пустыни.

Он был один.

Не видя никого

К западу, востоку, северу и югу,

Он поднял кулаки

И, рассмеявшись в злобной радости,

Замахнулся на вселенную.

Но кулаков не стало.

Но рук не стало.

Но ног не стало, чуть он пошатнулся.

Пришел запоздалый ответ —

Собаки рвали его на части:

Он был

Картонным зайцем на игровом поле,

А жизнью владели собаки.

ФИЛИП ЛАРКИН

Филип Ларкин (род. в 1922 г.). — Родился в Ковентри; выпускник Оксфордского университета. Печататься начал после второй мировой войны (сб. стихов «Северный корабль», 1945). Ф. Ларкин — участник антологии «Новые строки» (1956), авторы которой назвали себя «Поэтами Движения». Они ратовали за рациональность поэтического мышления, которая должна шла освободить поэзию от метафорического перенасыщения и эмоциональной необузданности, характерных для творчества послевоенных последователей Дилана Томаса.

На русском языке стихи Ф. Ларкина печатаются впервые.

ЛЕГЕНДА О ТРЕХ КОРАБЛЯХПеревод Р. Дубровкина

Я видел, утром вышли в море

Три корабля и по волнам

Помчались вдаль, с судьбою

споря, Навстречу бурям и ветрам.

Один на запад курсом лег

По убегающим волнам.

И влажный вихрь его увлек

К богатым, щедрым берегам.

Другой лег курсом на восток

По зыбким, пенистым волнам,

Но ветер, словно зверь, жесток,

Его отбросил к валунам.

А третий устремил свой путь

На север по седым волнам.

Но ветру надоело дуть,

Он дал обвиснуть парусам.

Гнал ураган, суров и горд,

Ночь по неласковым волнам.

Два корабля вернулись в порт,

А третий не вернулся к нам.

Он плыл на север через льды

По злым, безжалостным волнам

Под одинокий свет звезды

Навстречу бурям и ветрам.

ПЕСНИПеревод Р. Дубровкина

Тетради с песнями вдова хранила много лет.

Ей нравились обложки:

Одна от солнца потеряла цвет,

Другая была в пятнах от бокала,

Одну она подклеила немножко,

А дочь разрисовала.

Так время шло. Однажды их она

Нашла случайно и, удивлена,

Раскрыла. С каждым ласковым аккордом

Сливались в слово

Слога под нотами. И в ритме твердом

Звучали песни юности беспечной,

Как будто старый сад листвой оделся снова,

И молодость казалась вечной.

Вот так же, некогда, в один из вешних дней

Она играла их впервые. В ней

Возникло чувство горькое, что мимо

Промчалась жизнь, метнулась тусклой тенью.

Какое это счастье — быть любимой!

От этой мысли радость и покой

Ее наполнили. Еще мгновенье —

И слезы б хлынули рекой.

Но нет, полузабытыми словами

Не разожжешь невспыхнувшее пламя.

ПОЭЗИЯ БЕГСТВАПеревод Я. Берлина

Порою вам о ком-то скажут

Со скрытым смыслом:

Он все послал к чертям

И просто смылся.

И в голосе уверенность, что вам

Приятна будет эта весть,

Что в этом есть и дерзость, и стихийность,

И нечто очищающее есть.

И сплетники, пожалуй, правы —

Ведь дом нам всем успел осточертеть,

Мне, например, противно все: мой кабинет,

И что я должен там торчать,

И вся со вкусом собранная рухлядь,

И жизненный налаженный уклад,

И книги, и удобная постель.

Так что, когда мне говорят:

«Он бросил всех, а у него их куча», —

Я сразу же взволнуюсь, я зардеюсь,

Как будто от «Какой же ты ублюдок!»,

Или «И тут она сама разделась», —

Ведь если он сумел, смогу и я?

И этим я держусь, как и держался,

Живу, трудолюбивый и разумный.

Но я бы с места хоть сейчас сорвался,

Да, и побрел, о гайки спотыкаясь,

Или калачиком свернулся в трюме тесном,

Блаженною щетиной обрастая,

Когда б мне не казался неуместным

Столь преднамеренный скачок назад

Для сотворенья вещи новой:

Поэмы, или вазы, или жизни —

Пусть даже непристойно образцовой.

ДАЙТЕ ЖИЛИЩЕ ДЕТЯМПеревод И. Озеровой

На мелкой соломе, на блестках стекла

Из хлама готовит постель им забота.

Ни трав, ни земли, ни зимы, ни тепла.

Мам, дай поиграть нам хоть что-то,

Живые игрушки исчезнут не в срок,

Взрослея, мы их почему-то теряем.

Коробка от туфель и старый совок —

Мам, мы в похороны играем.

НА ОЧЕРЕДИПеревод А. Ибрагимова

В извечном ожиданье перемен

Грядущему мы отдаемся в плен,

И что ни день, в своем воображенье,

Мы видим приближенье

Сверкающей армады кораблей.

Они плывут — надежда у рулей;

Но как скольженье их неторопливо!

А мы нетерпеливо

Глядим, сжимая вянущий букет,

В томительном предощущенье бед,

На изваянья в блеске позолоты,

На поручни и шкоты,

На вымпелы, что в синеве горят.

Но ни одна из призрачных громад,

Как мы мечтали часто поначалу,

Не подплывет к причалу,

Не выгрузит добра богатый груз

И не спасет от бремени обуз.

Мы тщетно ожидаем воздаянья

За все свои страданья, —

И вдруг в испуге видим: напрямик

Весь черный к нам спешит безвестный бриг.

За ним, в однообразье безграничья, —

Лишь тишина бесптичья.

ИЛЛЮЗИИПеревод И. Озеровой

«Конечно, мне подмешали наркотик, да столько, что я не приходила в себя до следующего утра. Я ужаснулась, поняв, что меня погубили, и несколько дней была безутешна и плакала, словно ребенок, которого убивают или посылают к тете».

Мейхью. Лондонский труд и лондонская беднота.

Даль ко мне доносит горький вкус беды,

Острый стебель в горле у тебя застрял,

Солнечные блики, случая следы,

Стук колес снаружи, отзвук суеты,

Там, где Лондон свадебный на ином пути,

Свет неоспоримый с трудной высоты

Разъедает шрамы, извлекает стыд

Из его укрытья; целый день почти,

Как ножи в коробке, разум твой открыт.

В трущобах лет ты похоронена. Не смею

Тебя утешить. Что сказать смогу?

В страданье — истина, и перед нею

Любое понимание — пустяк.

Тебе своя забота тяжелее,

Чем то, что жизнь перед другим в долгу,

Когда насильник, млея и бледнея,

Взбирается на нищенский чердак.

УХОДПеревод Я. Берлина

Из-за полей надвигается вечер,

Какого я еще никогда не видел,

Вечер, не зажигающий ламп.

Он издали кажется шелковым, но

Когда застилает колени и грудь,

Его прикосновенье не ласкает.

Куда девалось дерево, смыкавшее

Небо с землей? Что это у меня под руками,

Чего я не могу ощутить?

Какое бремя так отягощает мои руки?

БЕЛЬГИЯ