ГЕРХАРТ ГАУПТМАН
Герхарт Гауптман (1862–1946). — По преимуществу драматург и прозаик. Представитель натурализма, долгое время был под влиянием неоромантизма (немецкой разновидности символизма). Пьесы «Ткачи» (1892), «Затонувший колокол» (1897), «Перед заходом солнца» (1932) и др. принесли ему всемирную известность. Дебютировал подражательными стихами («Весна любви», 1881), вернулся к поэзии на склоне лет («Новые стихи», 1946). Перевел «Гамлета» В. Шекспира (1930). Лауреат Нобелевской премии (1912). В годы нацизма престарелый писатель оставался в Германии.
НОЧНОЙ ПОЕЗД[46]Перевод Л. Гинзбурга
Трясется, несется, летит состав,
Сквозь лунную полночь мчится.
Семь пассажиров храпят, устав.
Мне одному не спится.
То гаснет лампа, то вновь мигнет,
А вагон то качнет, то толкнет, то тряхнет,
И в торжественно-мерном круженье
Проплывают призраки за окном.
И при свете мигающей лампы в нем
Возникает мое отраженье.
Поезд летит все быстрей, быстрей
Мимо рвов и крутых косогоров,
Мимо чащ, мимо рощ, мимо пустырей,
Мимо стен летит и заборов.
Между тем сгущается мгла вокруг,
И горячие слезы из глаз моих вдруг
Бегут, лицо заливая.
Сердце дикой охвачено колотьбой,
И уже не властен я над собой,
В сладкой прихоти изнывая.
Рвануться бы в лунную ночь, туда,
В сгустившийся сумрак синий,
За телеграфные провода
Вдоль косо бегущих линий.
И опять открывается передо мной
Озаренная точно такой же луной
Ночь, блаженней которой нет в мире.
Я, как в сон, погружаюсь в нее, и вот
Снова эльфы ведут близ пруда хоровод,
Им эльф играет на лире.
Да, помнится, эльф так волшебно играл,
Что трава шелестеть не смела.
Ручеек возле мельницы замирал:
От восторга вода немела.
И сверкали слезинки чистейших рос
На глазенках ландышей, диких роз,
А в долине, помню, в долине
Внимали этой игре певцы,
Сладкозвучных, нежнейших мелодий творцы,
Кой-чему научившись отныне.
Но все дальше уносится поезд стальной,
Сон мой дивный обдавши чадом.
Прорезает гору он, как шальной,
Пролетает над водопадом.
В лихорадке — планета. Клокочет шквал.
Что за демон меня в своих лапах сжал
И несет в беспредельные дали,
Не давая остаться мне при луне,
Здесь, с самим собою наедине,
И чтоб звезды друг другу мигали?..
Исчезает виденье в дыму, в чаду.
А внизу подо мной все грохочет,
Громыхает, беснуется, как в аду,
Все ревет и смолкнуть не хочет.
То кряхтенье, то стон оглашают ночь.
Будто весь этот поезд по рельсам волочь
Привелось циклопам громадным,
И они, надрываясь, взывают к нам
Своим голосом, гулким, подобным громам,
Умоляющим и беспощадным:
«Сквозь душистую ночь вас несем мы сейчас,
В изможденье хрипя и стеная.
Мы дома золотые воздвигли для вас,
Словно коршуны, крова не зная.
Мы ткем для вас платья, мы хлеб вам печем,
Вы нам платите смертью, нуждою, бичом.
Но мы сломаем оковы!
Мы добро, что вы взяли, объявим своим.
Нас измучила жажда: мы крови хотим!
Мы к отмщенью, к отмщенью готовы!
Мы грубый, безжалостный, грозный народ,
И помыслы наши кровавы.
Но сбросьте с нас бремя скорбей и невзгод,
На жизнь и на смерь дайте право!
О, если, свой каторжный меряя путь,
Мы сможем хоть раз всею грудью вздохнуть,
То песня громовая грянет:
На песенки эльфов мотив не похож,
Он мрачен, он яростью дышит, и все ж
Он гимном столетия станет!..
Ты хочешь постичь эту песню, пиит?
Забудь же о чахлой свирели!
Услышь, как машина победно гремит,
Как рельсы стальные запели!
Взвиваются искры — гудят провода,
Дымят пароходы — клокочет вода!
Но, полн состраданья святого,
Ты чуткое ухо свое склони
К стенаньям и воплям людским, чтоб они
В стихах твоих ожили снова!..»
Трясется, несется, летит состав,
Сквозь лунную полночь мчится.
Семь пассажиров храпят, устав,
Мне одному не спится.
То гаснет лампа, то вновь мигнет,
А вагон то качнет, то толкнет, то тряхнет,
Грохот невероятен.
Но, слух обретя и волшебно прозрев,
Отчетливо слышу тот зов, тот напев,
Он в хаосе звуков мне внятен.
Вот стихает слегка, вот нахлынет опять,
Словно вырвавшись прямо из бездны,
Чтобы свирепствовать и бушевать,
Неистовый грохот железный.
Он все заполняет собой, а затем
Смолкает и вдруг исчезает совсем,
Будя и желанье и волю —
Напевом, рожденным небесной весной.
На высях житейских, средь жизни земной
Всем сердцем насытиться вволю!
ТЕРЦИНЫПеревод В. Левика
Германия, великая страна,
Зловонной уподобилась трясине,
Где все, чем в мире славилась она,
Бесславно гибнет в липкой смрадной тине, —
Плодильня трупных мух, гнойник земной,
Для палачей Эдемом ставший ныне!
Свой клюв стервятник притупил жратвой,
Не зная страха, входят в храм гиены
И нагло пожирают хлеб святой,
И гадят на пол, мочатся на стены,
И тигр мурлычет, кровью пресыщен,
И лишь глаза горят огнем геенны.
Ему готовят европейский трон.
Пред ним рагу из падали. Он смрадом
И зрелищем гниенья упоен.
И, осмелев, шакалы бродят рядом.
И чьи-то кости в темноте хрустят.
И шепчет мир, ища смятенным взглядом:
«Где зверь? Кого он жрет?» Мой скорбный брат!
Пройди с поникшим от печали взором.
Пройди скорей и не гляди назад,
На гноище, смердящее позором!
«Приди и властвуй, Новый год…»[47]Перевод Л. Гинзбурга
Приди и властвуй, Новый год
от дня рождения Христова,
во имя счастья всеземного
сплотив наш человечий род!
Твой путь снегами занесен,
но за невидимой чертою
ты лучезарно осенен
господней милостью святою.
Полвека и пять лет пройдет,
и год двухтысячный займется,
и новым чудом превзойдет,
что чудом исстари зовется.
Вот белые кружатся мухи,
чтоб молча на землю упасть.
То — силы зла, то — смерти духи,
над всеми их немая власть!
Но только ты, новорожденный,
ты, самый первый день в году,
от злобных чар освобожденный,
любую сокрушишь беду
и, вызов бросивши испугу,
шагнешь отважно в божий свет,
где жизнь и смерть нужны друг другу
и зря дрожать — резона нет!
Итак, вперед, о Новый год,
надеждой сладостной всесилен:
в священной битве рухнет гнет,
грядущий урожай обилен!
Чем беспощадней приговор,
тем жить отрадней убежденьем,
что славой сменится позор,
паденье в бездну — восхожденьем.
И дни, выстраиваясь в ряд,
смыкаясь с дальним новогодьем,
среди зимы весну таят
и летним дышат плодородьем.
Вино осеннее бурлит…
Движенье дней угодно богу…
И все зовет, и все велит:
Вперед! Вперед! Вперед! В дорогу!.
РИКАРДА ГУХПеревод И. Грицковой
Рикарда Гух (выступала также под псевдонимом Рихард Гуго; 1864–1947). — Последовательная сторонница неоромантизма, автор книг «Стихи» (1891), «Новые стихи» (1907), «Старые и новые стихотворения» (1920), «Осенний огонь» (1944). В поэзии Гух, по преимуществу камерной, иногда звучали и гражданские мотивы. Не скрывала своего резко отрицательного отношения к нацизму и подвергалась в годы «третьего рейха» репрессиям. После войны приняла активное участие в культурном возрождении Германии. На русский язык переводились только новеллы Гух («Светопреставление», 1970).
ТОСКА
Чтобы ты был со мной,
Расплачусь всем на свете —
Самой горькой ценой —
За мгновения эти.
Так высокий зенит
Птиц измученных манит,
Берег, словно магнит,
Волны дальние тянет.
Так в чужой стороне
Будет снова и снова
Видеть путник во сне
Крышу дома родного.
«Бывает, что печаль с тобой не расстается…»
Бывает, что печаль с тобой не расстается.
Она тебя иссушит, истомит.
И навсегда с твоей душой срастется.
Весь мир затмит.
Все будто позади. Отраду день пророчит.
И кажется, беда не так горька.
Но нет. Она тебя повсюду жжет и точит.
Исподтишка.
Придет весна, полна тепла и света.
Не выкорчевать боль, не излечить.
И вечно будет в сердце рана эта
Кровоточить.
ВОЕННАЯ ЗИМА
Подумать о весне.
Не вскользь, не мимоходом.
Когда вокруг беснуется зима.
Заблещет снова золотистым медом
Листвы кайма.
Кругом дрожит земля. Повсюду мрак и стоны.
Давай же помечтаем у огня,
Как желтым цветом вспыхнут анемоны,
Собою черный лес заполоня.
В луга вцепился снег, и леденеет вечер.
Но отчего средь холода и тьмы
Так сладостно пахнул весенний ветер
Среди зимы?
Проснутся в чащах звери. Оживет поляна.
Голубизною небо заблестит.
И жаворонок весело и рьяно
День возвестит.
Мы только безутешный плач слыхали —
Не шум листвы, не тихий шорох трав —
Вопль матерей, что сыновей теряли,
Все с ними потеряв.
Так есть ли бог там далеко за небосводом?
Когда кругом зола и дым глаза застлал?
Подумать о весне. Не вскользь, не мимоходом.
И помечтать, чтоб мир скорей настал.
ФРАНК ВЕДЕКИНД
Франк Ведекинд (выступал также под псевдонимом Иероним Иовс; 1864–1918). — В стихах, восходящих к традициям Г. Гейне, и в многочисленных пьесах высмеивал буржуазное общество и его ханжескую мораль. Повлиял на Б. Брехта, назвавшего его «великим воспитателем новой Европы». Большинство стихов напечатал в журнале «Симплициссимус» с 1897 по 1902 гг. Публикация этих сатир часто затруднялась цензурой. Стихи Ведекинда переводятся на русский язык впервые.
БРИГИТТА БПеревод Л. Гинзбурга
Хозяйка девушку любила,
Хоть нрав мадам и крут и строг,
А муж хозяйки — заправила
В центральном ведомстве дорог.
Но вот невинную голубку
К себе хозяйка позвала,
Чтоб та какую-то покупку
В дом баронессы отвезла.
Лишь вышла за город Бригитта,
Как некий тип — навстречу ей:
«Моя душа тобой разбита,
Я погибаю, будь моей!»
Из состраданья к прохиндею
Бригитта отдалась ему.
Он все, что надо, сделал с нею,
Схватил товар и — шасть — во тьму!
Про этот случай без утайки
Бригитта, плача и казнясь,
Поведала своей хозяйке.
Та к ней с участьем отнеслась,
Внимала не без интереса.
Но вдруг поняв: пропал турнюр,
Что заказала баронесса,
Вскипела: «Это — чересчур!»
Бригитта умереть готова,
Всю боль вложив в свой горький всхлип…
Но ту же ночь с Бригиттой снова
Провел в постели тот же тип…
Когда же в троицу, на праздник,
Все укатили на пикник,
Тот расторопный безобразник
К Бригитте с вечера проник.
Он осмотрел не без вниманья
Дом — от столов до сундуков,
Сказал Бригитте: «До свиданья!»,
Очистил сейф и — был таков!
Что это?! Связь с преступной шайкой?
А может, поворот в судьбе?..
Но, чтоб не встретиться с хозяйкой,
Сбежала прочь Бригитта Б.
Позавчера ее поймали.
Дурная кончилась игра,
Почти забавная вначале…
Любовник схвачен был вчера.
ТЕТКОУБИЙЦАПеревод В. Швыряева
Я тетку свою угробил.
Моя тетка была стара.
В секретерах и гардеробе
Прокопался я до утра.
Монеты падали градом,
Золотишко пело, маня.
А тетка сопела рядом —
Ей было не до меня.
Я подумал: это не дело,
Что тетка еще живет.
И чтоб она не сопела,
Я ей ножик воткнул в живот.
Было тело нести труднее,
Хоть улов мой и не был мал.
Я тело схватил за шею
И бросил его в подвал.
Я убил ее. Но поймите:
Ведь жизни не было в ней.
О судьи, прошу, не губите
Молодости моей!
СТЕФАН ГЕОРГЕ
Стефан Георге (наст. имя — Генрих Абелес; 1868–1933). — Вождь и кумир неоромантиков. Учился у французских символистов, имел, в свою очередь, большое влияние на символистов русских (В. Брюсова, Вяч. Иванова). Его слава «надмирного витии» была опошлена нацистами, которые воздавали посмертные почести поэту, с презрением отказавшемуся от их наград и титулов при жизни и покинувшему из-за нпх страну. Причина интереса нацистских идеологов к Георге — их вульгаризированное, хотя и но совсем превратное, истолкование некоторых элементов философской и творческой концепции поэта. Важнейшие книги стихов: «Год души» (1897), «Ковер жизни, или Песня о сне и смерти» (1900), «Седьмое кольцо» (1907), «Звезда Союза» (1914). Среди переводчиков стихов Ст. Георге на русский язык были Вяч. Иванов, С. Радлов, Г. Петников и др.
«Парк называют мертвым…»Перевод В. Микушевича
Парк называют мертвым, но взгляни:
Синеют небеса вдали светлее.
Как в эти неожиданные дни
Пруды блестят и пестрые аллеи!
Возьми седины мягкие берез
И желтизны глубокой. Сколько роз!
И поздним розам время отцвести.
Поторопись венок себе сплести!
Последних наших астр не забывай.
Багрянцем диких лоз на этой тризне,
Останками зеленой летней жизни
Осенние черты перевивай.
«Искать ее мне память поручила…»Перевод В. Микушевича
Искать ее мне память поручила
Среди ветвей, покинутых листвою.
Безмолвно покачал я головою.
В стране лучей любовь моя почила.
Явись она, как летом, в жаркой сини,
Когда Эротам весело резвиться[49]
И робкая решалась мне явиться, —
Я был бы счастлив ей поверить ныне.
Перебродить пора бы винограду,
Но поздних злаков я не пожалею,
И полными горстями перед нею
Я расточу последнюю отраду.
«Благословенна ты в своем уделе…»Перевод В. Микушевича
Благословенна ты в своем уделе.
Утихло сердце, боль превозмогая,
Покуда ждал тебя я, дорогая,
Когда в смертельном блеске шли недели.
В объятьях наших праздник нашей встречи,
Как будто бы далекая со мною,
И я постигну тайны нежной речи,
За солнцем следуя хвалой земною.
СЛОВОПеревод В. Микушевича
Нашел я клад бесценных грез,
До рубежей родных довез,
И Норна[50] в глубине времен
Искала для него имен,
Чтобы своим вручить я мог
Неувядаемый цветок.
Домой вернуться был я рад.
Богат и нежен дивный клад.
Седая Норна шепчет мне:
Имен достойных нет на дне.
Разжал я руки, как больной,
Лишился клада край родной.
И вот печальный мой завет:
Все тщетно там, где слова нет.
«Я на окне, храпя от зимней стыни…»Перевод Арк. Штейнберга
Я на окне, храня от зимней стыни,
Цветок взрастил, но, вопреки старанью,
Меня печаля, он поник, а ныне
И вовсе покорился умиранью.
Дабы забыть судьбу его былую
Цветущую, я, на решенье скорый,
Бестрепетно сорвал напропалую
Увядший венчик, безнадежно хворый.
Нет, мне не надобно цветка больного!
Что толку в этой новой жгучей ране?
Вот возвожу пустые взоры снова,
В пустую ночь тяну пустые длани.
ЛАНДШАФТ-2Перевод Арк. Штейнберга
Ты помнишь ли октябрь, когда мы двое,
Сквозь пламенную киноварь листвы,
Сквозь черноту стволов и зелень хвои,
Брели, внимая смыслу их молвы?
К деревьям подступали не однажды
Мы, в нежном споре, врозь; тебе и мне
Молчалось. В шуме листьев чуял каждый
Весть о своем невоплощенном сне.
Смешок ручья прыгучий и зовущий,
В проводники пригодный по нужде,
Стихал и отдалялся в хмурой пуще
И, наконец, пропал безвестно где.
Забвенно странствуя в блаженной розни,
С тропы мы сбились. Вот и день погас;
И лишь ребенок, сборщик ягод поздний,
По верному пути направил нас.
На ощупь, продираясь меж колючих
Кустов, мы вязли в глине и песке
И увидали сквозь просветы в сучьях
Широкий дол и кровлю вдалеке.
Обняв последний ствол, к желанной цели
По склону вниз мы по цветам сошли,
Туда, где лучезарно золотели
Земля и воздух в заревой пыли.
СУМЕРКИ УМИРОТВОРЕНИЯПеревод Арк. Штейнберга
Под вечер зной отхлынул поневоле;
Очнулась местность от палящей боли,
И смольно-серных туч густой осадок
Ниспал на мачты и на камень кладок.
Сады пахучие дышать не в силах,
В тропинки врос чертеж теней застылых.
Умолкли голоса, как бы уснули,
Другие — растворились в тихом гуле.
Как призрачно былых торжеств круженье!
Побоища гласят о пораженье.
В чаду порой звучит глухой и трудный
Миров порабощенных вздох подспудный.
ОТХОДПеревод Арк. Штейнберга
Сомкнули буки вдоль поморья кроны,
Как руки; не смолкает волн раскат.
От желтых нив сбегает луг зеленый,
И сельский дом забился в дремный сад.
Страдальца у беседки тронул мирный
Целебный луч, но юноша больной,
Витая взором в синеве эфирной,
О песне думает очередной.
Где щитоносные ладьи державно
Плывут ли, спят в заливах ли, вдали;
Где башни облаков клубятся плавно,
Обрел он берег сказочной земли.
В слезах родня, но он, без обороны,
Приемлет дар богов — благой покой,
Не сетуя, лишь грустью озаренный
Прощания, и славе чужд людской.
ДАНТЕ И ПОЭМА О СОВРЕМЕННОСТИ[51]Перевод Арк. Штейнберга
Когда, у врат Пресветлую узрев,
Я в трепете повергся и, сожженный,
Провидел ночи горькие, мой друг,
С участьем глядя на меня, шептал.
Я за хвалу Пресветлой был осмеян.
Ведь людям безразлично испокон,
Что, бренные, — мы песни о любви
Так замышляем, словно век пребудем.
Я, возмужав, изведал стыд страны,
Опустошенной ложными вождями,
Постиг спасенья путь, пришел с помогой,
Всем жертвуя, с погибелью сражался,
В награду был судим, ограблен, изгнан,
Годами клянчил у чужих порогов,
Подвластный лютым, — все они теперь
Лишь безымянный прах, а я живу.
Когда мой бег прерывный, скорбь моя
Над бедами, что навлекли мы сами,
Гнев, обращенный к низким, гнусным, дряблым,
Излились бронзой, — многие, внимая,
Бежали в ужасе; хотя ничье
Не ощутило сердце ни огня,
Ни когтя, — от Адидже и до Тибра[52]
Шумела слава нищего изгоя.
Но я ушел от мира, дол блаженных
Увидел, хоры ангелов заслышал
И это воплотил. Тогда решили:
Он одряхлел, впал в детство. О, глупцы!
Из печи взял я головню, раздул
И создал Ад. Мне был потребен пламень,
Чтоб озарить бессмертную любовь
И возвестить о солнце и о звездах.
СКИТАЛЬЦЫПеревод Арк. Штейнберга
Они бредут средь поношений,
Недобрых взглядов и угроз.
Из царств, которых нет блаженней,
Их, говорят, орел унес;
Бредут, одним стремленьем живы,
Чтоб сызнова открылся им
Счастливый край, родные нивы,
Где пашут плугом золотым.
На диких взморьях заповедных
Они вступают в смертный бой,
Во имя гордых женщин бледных
Охотно жертвуя собой.
В их подвигах — спасенье края.
Когда отравный мечет дрот
Архангел, за грехи карая,
Они — в ответе за народ.
Но тает поздно или рано
Хвалы и славы чадный дым,
И вайи пальм и клич «осанна»
Морочат призраком пустым,
Тогда закат, суля отраду,
Усталым указует путь
Вперед, к сияющему граду,
Где суждено им отдохнуть.
За то, что в гимнах, год за годом,
Они хранили дивный лад,
Их ждет блаженный сон под сводом
Нетленных, дарственных палат.
КРИСТИАН МОРГЕНШТЕРН
Кристиан Моргенштерн (1871–1914). — Начинал как представитель натурализма, позднее примкнул к неоромантическому движению («На многих путях», 1897). Известность приобрел главным образом как автор юмористических и абсурдистских стихов («Песни висельников», 1905; «Пальмштрем», 1910; «Пальма Кункель», 1916; «Гингганц», 1919), предвосхитивших многие авангардистские искания. Автор текстов для кабаре. Стихи Моргенштерна на русский язык переводились в 10-е годы; известен восторженный отзыв Андрея Белого о Моргенштерне.
ВОРОНКИПеревод Е. Витковского
бредут по лесу ночью две воронки
и луч луны как паутина
тонкий струится сквозь
отверстия
утробные
легко и
тихо
и т
п
БАШЕННЫЕ ЧАСЫПеревод Е. Витковского
Часы на башнях бьют по очереди,
иначе друг друга они перебьют.
Христианский порядок, настоящий уют.
И приходит мне в голову — в час досуга
отчего же народы
не друг за другом бьют, а друг друга?
Это был бы гнев воистину благой —
сперва бьет один, а потом другой.
Но, разумеется, подобная игра ума
при воздействии на политику бесполезна весьма.
КУСОК НОГИПеревод Е. Витковского
Идет-бредет из края в край
один кусок ноги.
Не дерево и не сарай —
один кусок ноги.
На фронте вдоль и поперек
устрелян был солдат.
Кусок ноги остался цел —
как если был бы свят.
С тех пор бредет из края в край
один кусок ноги.
Не дерево и не сарай —
один кусок ноги.
ЧЕРЕЧЕРЕПАХАПеревод Е. Витковского
Пускай судьба моя слепа,
я не дрожу от страха:
я черепа-, я черепа-,
я черечерепаха.
СТАРУШКА С ПРЯЛКОЙПеревод Е. Витковского
Луна по небесам во тьму
спешит походкой валкою.
На севере, в большом дому,
живет старушка с прялкою.
Прядет, прядет… А что прядет?
Она прядет и прядает…
Как пряжа, бел ее капот —
старушку это радует.
Луна по небесам во тьму
спешит походкой валкою.
На севере, в большом дому,
живет старушка с прялкою.
БАРАН-ЭСТЕТПеревод В. Куприянова
Один баран
в большой буран
берет бревно на таран.
Очень стран —
но. Думаете, я вру?
Мне луна-кенгуру
выдала суть секрета:
Баран-эстет
уже много лет
для рифмы делает это.
ДВЕ ПАРАЛЛЕЛИПеревод В. Куприянова
Рядом две параллели
шли в бесконечный путь.
До гроба они не хотели
друг дружку перечеркнуть.
Две из почтенных фамилий,
словно свечи, ровны.
Спесь и упрямство были
им в дорогу даны.
Но вот, года световые
блуждая одна с одной,
они наконец впервые
утратили смысл земной.
Разве они параллели?
Некому дать ответ.
Лишь души еще летели,
слившись, сквозь вечный свет.
Свет безмерный незримо
слил их в себе в одно.
Словно два серафима
канули в вечность на дно.
ЭЛЬЗА ЛАСКЕР-ШЮЛЕР
Эльза Ласкер-Шюлер (1869–1945). — Представительница и один из зачинателей экспрессионизма, немецкой разновидности литературного движения, охватившего всю Европу в пред- и частично в послевоенные годы (итальянский и русский футуризм, английский имажизм, французский и чешский сюрреализм). В немецкой литературе влияние экспрессионизма испытали все крупные писатели, даже такие, на первый взгляд, далекие от его идейной и эстетической концепции, как Генрих Манн и Райнер Мария Рильке. Э. Ласкер-Шюлер сыграла важную роль в обновлении поэтического языка в первые десятилетия века. Лирические и философские стихи в «Стиксе» (1902), «Еврейских балладах» (1913), «Моем синем рояле» (1943) ассоциативны, музыкальны, богаты неологизмами и неожиданными словоупотреблениями. Поэтесса вела скитальческий и богемный образ жизни, умерла в крайней нищете в Палестине, куда эмигрировала через Швейцарию, спасаясь от нацистских преследований.
Первые переводчики Ласкер-Шюлер на русский язык — В. Нейштадт и С. Тартаковер (оба — в 1923 г.)
МОЙ СИНИЙ РОЯЛЬ[55]Перевод И. Грицковой
В доме моем рояль стоял
Небесно-синего цвета.
Его убрали в темный подвал,
Когда озверела планета.
Бывало, месяц на нем играл.
Пела звезда до рассвета…
…Сломаны клавиши. Он замолчал.
Для крыс ненасытных прибежищем стал.
…Синяя песенка спета.
Горек мой хлеб. Если б ангел знал!
Ах, если б он ведал это —
При жизни мне б на небо путь указал,
Вне правила и запрета.
УСТАЛО СЕРДЦЕ…Перевод Е. Гулыга
Устало сердце и легло в покое
На бархат-ночь, грустя,
А звезды у меня на веках дремлют.
Этюд течет серебряной рекою,
И нет меня, и тысячу раз я,
И проливаю мир на нашу землю.
Жизнь сыграна, аккорд последний взят.
Так бог судил, и я у грани бытия.
Псалом умолк, но мир ему все внемлет.
СЕННА-ГОЙ[56]Перевод Г. Ратгауза
Когда схоронили тебя на холме,
Сладкой стала земля.
Я иду, чуть касаясь тропы,
И пути мои так безгрешны.
О, розы крови твоей
Напоили нежностью смерть.
И я не боюсь умереть
Отныне.
И уже на могиле твоей
Я зацветаю вьюнками.
Твои губы так звали меня, —
Не вернется ко мне мое имя.
Я засыпана той же землей,
Что тебе кидали на гроб.
Оттого я живу в темноте
И подернуты сумраком звезды.
И я стала чужой
И совсем непонятной для наших друзей.
Но у входа в тишайший град
Ты ждешь меня, мой архангел.
ДЕНЬ ПОМИНОВЕНЬЯПеревод 3. Морозкиной
На берег рушится волна.
Вода струями сверху налетела.
Но теплится свеча, что мною зажжена.
Я мать любимую увидеть бы хотела…
В песок прохладный телом я погружена
И знаю: этот мир душе дороже тела…
Душе я больше не нужна.
Ее бы я в наряд из раковин одела, —
Но, к этой грубой плоти приговорена,
Она в залог мне милой матерью дана.
Слежу за ней тайком — далёко залетела.
Ее приют — моих багровых скал стена.
Она гнездится там, а я осиротела.
СУМЕРКИПеревод 3. Морозкиной
Устало я глаза полузакрыла
На сердце у меня туман и мгла
Я руку жизни больше не нашла
Которую когда-то отстранила
И вот меня безмерно поглотила
И во плоти на небо увлекла
А раннею порою я цвела
Ночь радостно меня взрастила
Мечта своей волшбою напоила
Теперь от щек моих бледнеют зеркала
БЕРРИС ФОН МЮНХГАУЗЕНПеревод Арк. Штейнберга
Беррис фон Мюнхгаузен (1874–1945). — Вслед за англичанином Р. Киплингом возродил жанр баллады, воспевающей воинские и рыцарские доблести: «Баллады» (1901), «Книга рыцарских песен» (1903), «Сердце под кольчугой» (1912), «Книга баллад» (1924, 1943). После первой мировой войны реваншистские настроения привели его к нацистам. После разгрома гитлеровской Германии покончил с собой. Мы печатаем ранние стихи поэта, в которых сильна гуманистическая традиция.
ЗОЛОТОЙ МЯЧ
Я в отрочестве оценить не мог
Любви отца, ее скупого жара;
Как все подростки — я не понял дара,
Как все мужчины — был суров и строг.
Теперь, презрев любви отцовской гнет,
Мой сын возлюбленный взлетает властно;
Я жду любви ответной, но напрасно:
Он не вернул ее и не вернет.
Как все мужчины, о своей вине
Не мысля, он обрек нас на разлуку.
Без ревности увижу я, как внуку
Он дар вручит, что предназначен мне.
В тени времен мерещится мне сад,
Где, жребием играя человечьим,
Мяч золотой мы, улыбаясь, мечем
Всегда вперед и никогда назад.
СТАРЫЕ ЛАНДСКНЕХТЫ
Есть в Небесах домишко простой,
Где находят вояки посмертный постой.
Вдали от пророков и ангельской своры
Они у камина ведут разговоры,
Гонимые пасынки райской семьи,
Ландскнехты, спасшие души свои.
Наскучив молчанием благоговейным,
Рубаки вздыхают о флягах с рейнвейном.
Ан в Небесах угощаться нельзя!
Разве что херувимчик босой,
Среди облаков разноцветных скользя,
Напоит их свяченой росой…
Сыграть бы в картишки, ругаясь при этом!
Но карты и ругань в Раю под запретом;
Когда же бедняги идут напролом,
Из уст вылетает не брань, а псалом.
Тут, изумленный таким превращеньем,
Мнется ослушник с великим смущеньем;
Побагровев, как бурак молодой,
Глупо молчит и трясет бородой.
Да, трикраты блаженны они!
Но боже! Как мало в Раю солдатни!
Щеголи, весельчаки, горлопаны,
Их собутыльники и друзья,
Рубленый сброд, оголтелый и пьяный,
Грешное братство меча и ружья, —
Все они, все, по воле господней,
Коптятся и жарятся в преисподней.
Иногда искушают спасенных солдат
Знакомые громы, что снизу летят.
Барабанная дробь рассыпается там:
«Тара-там-там-там, тара-там-там-там».
Бегут ландскнехты к небесным вратам
И жадно глядят, толпясь на пороге,
В пыльную пропасть, где вьются дороги,
Где барабан на парад сзывает,
Где фанфара, как щука, пасть разевает;
Лошади ржут, оружие блещет,
Рваное знамя в воздухе плещет,
Деревни горят, и пламя, играя,
Клубится к вратам постылого Рая.
Ландскнехты смакуют знакомую гарь,
Вслушиваются в хриплые трубы,
Трясутся их руки, сжимаются зубы…
Но тут появляется Петр-ключарь
И гонит несчастных ландскнехтов назад.
Еще последний, единственный взгляд!..
Они сидят у камина снова,
Но ни один не промолвит слова.
Они внимают, как еле-еле
Бормочут внизу барабанные трели,
Как ветер доносит к небесным вратам:
«Тара-там-там-там, тара-там-там-там…»
РУДОЛЬФ БОРХАРТПеревод В. Леванского
Рудольф Борхарт (1877–1945). — Поэт идейно отошел от круга Георге, но так и остался автором для интеллектуальной элиты. Более известен как переводчик античных писателей. Значительное время жил в добровольном изгнании в Италии, где и был схвачен гестапо в 1944 г. Умер вскоре после удавшегося побега из концлагеря. Книги стихов — «Полуспасшаяся душа» (1920), «Творение из любви» (1923), «Ямбы» (в названии обыгрывается древнегреческое значение слова — «стихи-поношения», 1935; изданы посмертно в 1967 г.) и др. — свидетельствуют о большом формальном мастерстве в сочетании с некоторой тематической и эмоциональной бедностью. Переводится впервые.
НАДПИСЬ НА ОБРАТНОЙ СТОРОНЕ ЗЕРКАЛА
Если в зеркало она глядится,
Снова, снова я шепчу:
«Что за чудо — не спугните… чу! —
В этом тусклом обруче таится…»
Зеркало, все прочее — забвенье,
Все — игра пустых теней,
Если только от нее и к ней
Нежное летает отраженье.
Просияй — и счастья целый ворох
Ей верни, и пусть в лучах
Сумрак пропадет, растает страх —
Безотчетный, скользкий страх во взорах.
В горький час яви моей любимой
Светлый лик — тот самый лик,
Глядя на который я постиг
Чудо жизни в миг неповторимый.
БОКАЛ
Ты глядишь, бокал вина,
Как глаза моей тревоги.
Или впрямь душа больна?
Мрак мерцает черноокий.
Переливы льда в кругу стекла,
Зеркало теней, крутая мгла.
Над бокалом аромат —
Над бокалом бесы скачут.
Жажду дикую таят,
Злость и яд в ухмылке прячут.
У меня в мечтах она одна —
И звенит в ушах: «Так пей до дна».
Не грусти, любовь моя,
Обо мне не думай плохо.
Хоть и много выпил я,
Все же я не выпивоха:
Пьяница у бочки задремал,
А тебя я вижу сквозь бокал.
Подниму бокал огня
И поставлю осторожно.
Этот лед обжег меня.
Неужели невозможно
Поднести к губам ее ладонь,
Чтоб проник сквозь камень мой огонь?
МАНОН[57]
Мой милый друг, тебя мне жаль:
Один — всю ночь — у моего порога!
Мне душу бередит твоя печаль.
Но все пройдет. К чему тревога —
Ничто не вечно. Я в себе не властна.
К примеру, если заново начать,
Как знать, — а вдруг все сложится прекрасно,
Все то, что не сбылось, — как знать.
Откуда золото? Ответ туманный:
Об этом знает новый кавалер.
Но если он залез в твои карманы,
Я награжу тебя на свой манер.
На все твои мольбы, записки, речи
Что мне сказать? Я только вся в слезах.
Назначь мне час и место встречи.
Мы будем рядом — и что мне страх!
Не скрою, я пленилась новизною.
Она прекрасной кажется всегда.
Оставь упреки — я тебя не стою.
Избавь меня от ложного стыда.
Казалось мне, когда была твоею,
Что я люблю. Но ты забудь мечту.
Нет, я не для тебя. Я не сумею
Найти в себе любовь и чистоту.
Хороший мой, постой, не уходи же!
Останемся друзьями. Слово дам,
Другие недурны, но ты мне ближе.
Ты мне по нраву — ты знаешь сам.
Как девочка на шаре, я ликую.
Мне боязно — но поиграть позволь,
Не возноси меня на высоту такую:
Сорвусь — а для тебя такая боль!
ГАНС КАРОССАПеревод Арк. Штейнберга
Ганс Каросса (1878–1956). — Был в начале творческого пути приверженцем неоромантизма («Стихи», 1910; «Бегство», 1916, и др.), позже тяготел к классической традиции («Звезда над морем огней», 1946; последние разделы в «Собрании стихотворений», 1948). Позиция поэта в гоцы войны была двойственна: оставаясь в Германии и даже возглавив созданный фашистами Всеевропейский союз писателей (1941 г.), он в своем творчестве этих лет был крайне далек от идей национал-социализма, апеллировал к человеческой совести, к милосердию, что само по себе было для заправил «третьего рейха» «контрпропагандой». Поэтому Каросса считается одним из важнейших представителей так называемой «внутренней эмиграции» (это видно и из публикуемых в томе стихотворений). Его стихи на русский язык впервые были переведены И. Фрадкиным (1969).
ПЛЕННИЦЫ И СТАРИК
Когда мы стелем на снегу полотна,
От ветра сгорбясь, и едва бредем,
Охранники нас обступают плотно,
Следя за нашим каторжным трудом.
Угрюмый сброд, победой охмеленный, —
Вы бедный мой народ готовы сжечь!
Один лишь к нам добросердечно склонный
Старик, что разумеет нашу речь.
Он нам не враг. Он знает наше горе.
Я думаю: он страшно одинок
Среди конвойных, в полупьяной своре.
Знать, он из тех, кого отметил бог!
Враги меня зовут последней дрянью,
Лентяйкой, — но старик совсем иной;
Он ворожит по звездам и Писанью.
Мудрец, он предсказал мне, что весной,
Как ласточки, воротимся мы снова
На родину, — так он шепнул, как друг,
И по ночам, в бараке, это слово —
Бальзам для изъязвленных наших рук.
НАД НЕПОГОДОЙ
Туман приполз; густеет муть сырая.
Ручей, сквозь пламенные веретена
Огней последних окон, мчит бессонно.
Все отсветы померкли, догорая.
Бреду во мгле, прислушиваясь к гуду.
Глаза двух коз — попутчиц боязливых
Следят за мной. Вдруг в каменных массивах,
В их недрах что-то вздрогнуло, и всюду
Травинки взвихрены зачином шквала;
Но стебли гибкие меня учили,
Как дать отпор внезапной грубой силе.
Вперед! — и этой мглы как не бывало.
Крутыми стежками всхожу на склоны,
А там, над смольной празеленью хмурой
Глухих низин, ширяет коршун бурый,
Слепящим светом сверху озаренный.
ЭРИХ МЮЗАМ
Эрих Мюзам (1878–1934). — Поэт, драматург, публицист. Дебютировав как экспрессионист («Пустыня, кратер, облака», 1914), постепенно отошел от этого направления в стремлении к прямому публицистическому эффекту («Горящая земля», 1920). В 1919 г. был участником борьбы ва создание Советской республики в Баварии. В начале 30-х годов резко выступал против фашизма. Был помещен в концлагерь, где нацисты инсценировали его самоубийство. Стихи и рассказы Мюзама печатаются у нас начиная с 20-х годов.
Р-Р-РЕВОЛЮЦИОНЕРПеревод С. Маршака
Германской социал-демократии
Он мирно чистил фонари,
Но записался в бунтари
И вдоль по улице под флагом
Шагал р-р-революцьонным шагом.
Кричал он громко: «Я бунтую!»
А шапочку носил такую,
Что говорила напрямик:
Мой обладатель — бунтовщик!
Но люди с флагами шагали,
Заняв всю улицу в квартале,
Где он обычно до зари
Усердно чистил фонари.
Когда ж рабочие отряды
Решили строить баррикады
И принялись под треск пальбы
Валить фонарные столбы,
Он возмутился: «Что такое?
Столбы оставьте вы в покое!
Зачем валить их, дикари?
Я чищу эти фонари!»
В ответ раздался дружный хохот,
Потом донесся звон и грохот.
И вот защитник фонарей
Домой убрался поскорей.
И, безотлучно сидя дома,
Он написал два толстых тома:
«Как записаться в бунтари
И мирно чистить фонари».
ПАВШИЙ БОЕЦПеревод В. Левика
Кто заснул могильным сном,
Тот любви не знает.
Тот не спросит, кто о нем,
Плача, вспоминает.
Что ж о мертвых нам скорбеть, —
Надо жить живому!
Только жизнь он должен впредь
Строить по-иному.
Ведь свободен тот, кто спит
Под могильной кущей.
Из цепей, нужды, обид
Вырвись ты, живущий!
Коль достойна смерть венца,
Делу павших следуй.
Меч возьми у мертвеца
И вернись с победой!
Пал один — другие в строй!
В бурю ли, в ненастье —
Каждый миг бросайся в бой
За людское счастье!
И в оплату за друзей,
Кровь проливших смело,
О погибших слез не лей,
Завершай их дело!
ПАУЛЬ ЦЕХ
Пауль Цех (писал также под псевдонимами Тимм Бора и Пауль Роберт; 1881–1946). — Представитель левого крыла экспрессионизма, так называемого «активизма» (от названия журнала «Акцион» — действие, — вокруг которого группировались поэты-экспрессионисты, близкие коммунистической и социал-демократической партиям Германии). Книги Цеха («От Кресси до Марны», 1916; «Голгофа», 1920, и многие другие), проникнутые симпатией к угнетенным и обездоленным, были запрещены и сожжены нацистами. После годичного пребывания в гитлеровском застенке Цех эмигрировал в Южную Америку. Сотрудничал в советском журнале «Интернациональная литература». Отдельные стихи Цеха переводились у нас в 20-е годы. Его обширное и весьма неравноценное творческое наследие опубликовано лишь частично.
ЛИШЬ ПОВИНУЯСЬ ВОЛЕ ПАВШИX…Перевод Л. Гинзбурга
Лишь повинуясь воле павших,
в себе мы силу жить нашли.
Вскипела кровь в сердцах уставших —
ужасен крик из-под земли!
И только тот, кто с ними слился
на крайней грани бытия,
все отдал им, всем поделился,
забыв про собственное «я»,
тот станет зрячим, мудрым, вещим,
не устрашится ничего,
и даже тайнам тайн зловещим
теперь не скрыться от него.
И в каждом выстреле и стуке,
звучащем в черноте ночной,
услышит он, как стонет в муке
кровоточащий шар земной.
ГЕРМАН ГЕССЕ
Герман Гессе (1877–1962). — Один из крупнейших писателей немецкого языка, прозаик и поэт. Большую часть жизни прожил в Швейцарии, гражданином которой стал в 1923 г. Лауреат Нобелевской премии (1946 г.). У нас известны его стихи, написанные от имени Йозефа Кнехта, героя романа «Игра в бисер» (1943; русское издание — 1969).
РАВЕННАПеревод П. Мальцевой
Я тоже побывал в Равенне.
То город мертвый и пустой.
Руины, паперти, ступени —
Тысячелетней немотой
Все дышит. Сумрак улиц влажный
Невольно вызывает вздох.
Шаги, и эха шум протяжный,
И камни в трещинах, и мох.
Равенна! Отзвук песен старых…
Не улыбаясь, внемлешь им
На этих древних тротуарах,
Тоской забвенного томим.
ВСЕ СМЕРТИПеревод П. Мальцевой
Всеми смертями я умер уже,
И каждою смертью снова хочу умереть,
Умереть каменной смертью в скале,
Умереть глиняной смертью в песке,
Смертью древесной во древе,
Лиственной смертью в лепечущей летней листве,
И бедной кровавой человеческой смертью.
Цветком хочу я опять родиться,
Деревом и травой хочу я опять родиться,
Оленем и рыбой, птицей и бабочкой.
Из каждого образа
Возводит моя тоска
Ступени к последней скорби,
К скорби людской.
О трепетная тугая дуга,
Тоска безумствующим кулаком
Хочет свести воедино
Оба полюса жизни!
Неоднократно, снова и снова, все чаще
Ты гонишь меня от смерти к рожденью,
К началу полного боли пути,
Божественного пути.
МОТЫЛЕКПеревод П. Мальцевой
Вот мотылек залетный
Пляшет над лампой — мал,
Хрупок, как дух бесплотный,
Вспыхнул, сверкнул, пропал.
Так, повстречавшись с нами,
Как мимолетный свет,
Счастье взмахнет крылами,
Вспыхнет, сверкнет — и нет.
ПЕЧАЛЬПеревод А. Ларина
Вчерашнюю кипень сметает
Сегодняшний суховей.
Цветок за цветком облетает
С древа печали моей.
Их ветром гонит, гонит,
Как стаю белых мух.
В молчанье отзвук тонет,
И цепенеет слух.
На небе звезд не стало,
В сердце любовь умерла.
Даль черноту распластала,
В мир пустота вошла.
Кто о приюте мечтает
В годину бед и смертей?
Медленно облетает
Древо печали моей.
ИОАХИМ РИНГЕЛЬНАЦПеревод Л. Гинзбурга
Иоахим Рингельнац (наст. имя — Ганс Бёттигер; 1883–1934). — Сатирик, куплетист, пародист, автор текстов для кабаре. Антибуржуазные, полные тематической и формальной новизны, стихи поэта («Стихи о спорте», 1920; «Куддель Даддельду», 1920 и 1923, и др.) были запрещены нацистами как образец «вырожденческого искусства». Переводится впервые.
АФИШНЫЕ ТУМБЫ
Афишные тумбы, возможно,
В чем-то сродни маякам:
Их дождь поливает безбожно,
Ветер сечет по бокам.
Но как их пестро наряжают!
И средь городской кутерьмы
Сулят они, ржут, угрожают
И лгут еще хлеще, чем мы.
Приходит злодей спозаранку
И варварски, как говорят,
Срывает, поставив стремянку,
Нарядный афишный наряд.
Затем с вдохновенной отвагой
Он кисть и ведерко берет,
Чтоб новою пестрой бумагой
Оклеить им зад и перёд.
Театр… Выставка… «Все для невесты…»
Сигары… Убийство… Режим…
Спорт… Церковь… Протезы…
Протесты… Рисунки и подписи к ним.
Нет, я в облаках не витаю:
Все важным я здесь нахожу,
И все, что я здесь прочитаю,
Я дома жене расскажу.
Стихов не постиг ее разум,
Ей книги даются с трудом,
Но, внемля этим рассказам,
Она говорит мне: «Идем!»
Туда, где средь ливней шквальных
Афишные тумбы стоят
И много проблем весьма актуальных
Для любознательного современного человека в себе таят.
МАЛЕНЬКИЕ АКТЕРЫ
О никчемных, маленьких актерах
С нежностью я думаю всегда,
О жрецах искусства, для которых
Ничего нет выше их труда.
Их, в программках набранных петитом,
Да и не известных никому,
Не терзает зависть к знаменитым.
Сами не ответят почему.
Попранные грубым самомненьем,
Театром лишь поглощены одним…
Но зато с каким благоговеньем
По ночам девчонки внемлют им!
В старых временах они застряли,
Их порывам крыльев не дано, —
Только сберегли, не растеряли
То, что мы растратили давно.
Честность — это высшее искусство,
Дар священный — быть самим собой.
Пусть же вам за бескорыстность чувства
Будет щедро воздано судьбой!
РОБКОЕ СЛОВО
Жило
Робкое слово…
Оно
Было случайно обронено,
В испуге тотчас под диван
Забилось,
Где и забылось…
Потом было вот что:
В субботу рано,
При выколачиванье дивана,
Слово
Берте в левое ухо
Влетело…
(Левое было глухо.)
Но тут внезапный порыв ветерка
Слово вынес под облака,
И слово
Пристроилось — прямо с лёта —
В полупустой голове пилота.
Затем,
Очевидно, не выдержав качку,
Упало вниз оно,
На батрачку,
Обнимаемую батраком,
При этом плакавшую тайком.
Слово
Ресницы ей осушило,
Как будто именно к ней спешило,
Чтоб просветлело ее лицо…
Но тут литератор приметил словцо,
Звучавшее искренне, хоть и тихо.
Раздул, разодел, разукрасил лихо
И преподнес его, как на блюде:
Нате, мол, ешьте, добрые люди!..
И жалкое, бедное
Слово,
Дрожащее,
Испорченное, будто ненастоящее,
Пошло скитаться по белу свету,
Пока не досталось оно поэту,
Который бережно перенес
Его
В свое царство волшебных грез…
Вдруг является пародист,
Он был предприимчивый малый.
Достал из портфеля бумажный лист.
Словцо осмотрел: — Подойдет, пожалуй!.
Смешал его
С дерьмом и ядом,
С мелодийкой,
Содранной у какой-то бездарности.
И слово пошло колесить по эстрадам,
Достигнув вершин популярности.
Теперь оно громко звучит «в народе»
И все же
Не изменило своей природе,
И в новом обличье, и в новой коже.
Таится в самой его сердцевине
Нечто никем не расслышанное,
Так и не узнанное доныне,
Робкое и возвышенное.
ЭРНСТ ШТАДЛЕР
Эрнст Штадлер (1883–1914). — Неоромантик («Прелюдии», 1905), затем экспрессионист. Название его главной книги — «Взлом» (1914) — стало лозунгом раннего экспрессионизма. В подчеркнуто урбанистической лирике поэта преобладают социальные мотивы. Убит на фронте первой мировой войны. Стихи Штадлера переводятся на русский язык с начала 20-х годов.
ИЗРЕЧЕНИЕПеревод И. Грицковой
В старинной книге я нашел слова одни —
С тех пор они огнем мои буравят дни.
И если мне на ум придет порою
Суть ложью подменять, а естество игрою,
Лгать самому себе и тешиться обманом,
Звать белым черное, прозрачное туманом,
Нарочно отрицать все то, что не постиг,
И называть своим, чего я не достиг,
И если жизнь чурается меня,
И ускользают прочь и свет, и краски дня,
Мир станет чужд, охватит сердце жуть, —
Я вспомню те слова: «Свою постигни суть!»
ВРЕМЯ ЗАКРЫТИЯ МАГАЗИНОВПеревод Л. Гинзбурга
Семь… Это время закрытия магазинов.
Из полутемных подъездов, из узких ущелий дворов, из гигантских
пассажей и павильонов, прилавки покинув,
Идут продавщицы домой. Почти незрячие, еще оглушенные —
целый день в заточенье: духота, толкотня, шум, ор —
Они выходят в летний дурманящий вечер, в его возбуждающий,
чуть сладострастный, распахнутый настежь простор.
И тогда, кажется, начинают звенеть веселей и светлеть мрачные
трамваи, изнемогшие от немыслимых перегрузок,
И улицы до отказа наполнены смехом девушек, а тротуары
расцвечены бесчисленным множеством пестрых блузок…
Клокочут улицы, пенятся, как пенится море, в которое
Врывается с молодым напором река, грохочущая, бурная,
неуемная, скорая.
Над безразличьем, над серостью, над похожестью однообразных
прохожих
Торжествует многоцветье, многообразье, многозвучье
судеб, друг с другом не схожих!
И тают тяготы дня, и заботы сходят на нет, повинуясь
кипению ярому,
Как если бы через несколько часов все опять не пошло бы
по-старому!
Если б не ждали этих нарядных девушек пригородные
кварталы, закоулки, глухие задворки,
Усталые родители с плачущими малышами, скудный ужин,
сырые каморки,
И короткий сон, — ах, что снилось, когда бы вы знали, вставать
не хотелось, так было сладко! —
Все это ждет их… Вечер, как зверь, поджидающий жертву.
И у этого зверя — мертвая хватка.
Даже самых счастливых, что под руку с другом идут, чуть ли
не пританцовывая,
Ожидает такое же одиночество, та же мерзость и серость
свинцовая,
И средь пестрой толпы — летний город словно пылает
гвоздиками —
Страх пугает их страшными масками, мертвыми ликами,
И, прижавшись плотнее к дружкам, руки они ищут
спасающей,
Словно старость пришла и нависла над ними незримо,
как день угасающий.
ЛИОН ФЕЙХТВАНГЕР
Лион Фейхтвангер (1884–1958). — Создатель исторического романа нового типа; драматург и поэт. Убежденный антифашист. В 1939–1940 гг. был интернирован во Франции, застигнут немецкими войсками и с трудом спасся, бежав в США, где провел последние годы жизни. В стихах, написанных во время первой мировой войны, проявилась пацифистская позиция Фейхтвангера тех лет. Творчество Фейхтвангера хорошо знакомо советскому читателю.
ПЕСНЯ ПАВШИХПеревод Л. Гинзбурга
Мы здесь лежим, желты, как воск.
Нам черви высосали мозг.
В плену могильной немоты
Землей забиты наши рты.
Мы ждем ответа!
Плоть наша — пепел и труха,
Но, как могила ни глуха,
Сквозь глухоту, сквозь сон, сквозь тьму
Вопрос грохочет: «Почему?»
Мы ждем ответа!
Пусть скорбный холм травой зарос,
Взрывает землю наш вопрос.
Он, ненасытен и упрям,
Прорвался из могильных ям.
Мы ждем ответа!
Мы ждем! Мы только семена!
Настанут жатвы времена.
Ответ созрел. Ответ идет.
Он долго медлил. Он грядет.
Мы ждем ответа!
ОСКАР ЛЕРКЕПеревод И. Грицковой
Оскар Лерке (1884–1941). — Не примыкал ни к одному из направлений. Мастер пейзажной и философской лирики, зачастую с включением мифологических и других античных мотивов, имевшей позднее широкий резонанс в поэтических кругах ФРГ. Автор сборников стихотворений «Странствие» (1911), «Музыка Пана» (1915), «Тайный город» (1921) и gp. При нацизме подвергся репрессиям. Стихи поэта о нацизме («Годы злодеяний») опубликованы посмертно в 1958 г. На русский язык переводится с начала 20-х годов.
ПИСЬМО
Лежу один средь темноты.
А где-то лампу погасила ты.
И всюду вечер, вечер. Мрак и тишь.
Друг друга нам услышать не дано.
Ничто не сдвинет очертанья крыш.
Песчинки — ты, твой дом, твое окно.
А что случись с тобой — мне не узнать.
И даже если ты умрешь — мне не узнать.
И не узнаешь ты, коль я умру….
И ты и я — песчинки на ветру.
КОСТЕР
Туман горит багрово-красным цветом.
А где-то позади него неистовствует пламя.
И рвется в горы прочь
От сердцевины костра.
Вот он — последний след.
Дни на исходе.
Завядший день еще раз расцветает,
И пеплом шелестит,
И принимает очертанья ночи,
И нестерпимое молчание в груди
Ко мне взывает:
Никто не мог оставить
Здесь свой след.
На рассвете наступившем,
На костре, давно остывшем,
Сон у быстрого ручья!
Вот он — последний след
На склоне дней.
ЧЕРТА ГОРОДА
Ничто не проходит бесследно.
Сосчитаны даже уснувшие зерна в колосьях.
Но рвется наружу криком
Неутолимая скорбь.
И никого не убили.
Но в сумерках чьи-то руки
Кровь смывают с земли.
У каждого есть своя пристань.
Место мое — здесь.
Я вижу, как расцветают
В саду цветы и как звезды
Карабкаются в заброшенное
Корыто с водой.
ЯКОБ ВАН ГОДДИС
Якоб ван Годдис (наст. имя— Ганс Давидсон; 1887–1942). — Экспрессионист, автор нашумевшего стихотворения «Конец света» и одноименной книги стихов (1918). Эсхатологические видения пронизывают все — крайне незначительное по объему — творческое наследие поэта. Рано развившееся душевное заболевание привело его в психиатрическую лечебницу; погиб в одном из гитлеровских лагерей уничтожения. Отдельные стихи Годдиса известны советскому читателю по переводам Б. Пастернака и В. Нейштадта.
НЕБЕСНАЯ ЗМЕЯПеревод Б. Пастернака
Жарки дни, и ночи глухи.
В окнах тени, точно духи,
И порочны
Их движенья.
На лету
Пышут водкой
В темноту
Лица привидений.
«К тверди ринемся туманной,
Обманув ее охрану.
Месяц скроется из виду,
Звезды не дадут в обиду.
Свет ли то или потемки?
Песнь, мольба иль спор негромкий?
Во дворце ль мы, в хате ль тесной?
Тише, мы в стране чудесной».
Пропасть войск идет походом,
Стройно в небе маршируя.
Тьма друзей от них по сводам
Убегает врассыпную.
Мысль чумеет от вопросов.
Нынче их не разрешат.
Марш, рехнувшийся философ,
Под ушат!
КОНЕЦ СВЕТАПеревод Л. Гинзбурга
Сегодня на ветру не постоишь: —
Уносит шляпы!.. Что за наважденье!
В газетах пишут: всюду наводненье.
Срывает ветер черепицу с крыш.
Моря взбесились. Шалая вода
Смывает дамбы, затопив заставы.
Все кашляют, чихают… Ах, беда!
С мостов под насыпь валятся составы.
НОЧНАЯ МЕЛОДИЯПеревод И. Грицковой
Когда заря по небу полоснет
И хлынет кровь багряная на море,
Осатанелым светом вспыхнут лампы,
Пронзая новорожденную ночь.
И люди в стороны шарахнутся от света,
Бродяги закричат, и всхлипнут дети,
Мечтая о лесах, и сумасшедший
На своей кровати
Запричитает: «Мне куда податься?
Зачем мы выбрались незваными гостями
Из чрева материнского на свет?
Хоть друг до друга нам и дела нет,
Чужие сны бессовестно буравим,
Клянем друг друга, мучаем и травим,
В чужое тело врезавшись костями.
Но умирать никто из нас не хочет,
И мы не одиноки, как луна,
Которая погибель нам пророчит, —
Одарит смертью за любовь она.
Там подо мной больная ночь стихает.
Зловеще встанет скоро новый день
И черный цвет безжалостно растопит.
Неужто будет он еще свирепей,
Чем день вчерашний, поглощенный ночью?»
Раскаты труб звучат с горы проклятой.
Когда же землю с морем примет бог?
ГЕОРГ ГЕЙМ
Георг Гейм (1887–1912). — Лидер так называемого «черного экспрессионизма» (Г. Бенн, Г. Тракль, ранний Б. Брехт), урбанист, запечатлевший в своих стихах кошмары капиталистического города. Утонул, катаясь на коньках по льду озера, что «предсказано» в одном из его стихотворений. Печатался главным образом в экспрессионистических журналах; полное собрание стихов вышло посмертно, в 1947 г. Стихотворение «Россия», публикуемое в настоящем томе, представляет собой поэтический отклик на сообщения о страшной судьбе русских политзаключенных в Сибири, появлявшиеся и в немецкой печати.
ПРИЗРАК ВОЙНЫПеревод Б. Пастернака
Пробудился тот, что непробудно спал.
Пробудясь, оставил сводчатый подвал.
Вышел вон и стал, громадный, вдалеке,
Заволокся дымом, месяц сжал в руке.
Городскую рябь вечерней суеты
Охватила тень нездешней темноты.
Пенившийся рынок застывает льдом.
Все стихает. Жутко. Ни души кругом.
Кто-то ходит, веет в лица из-за плеч.
Кто там? Нет ответа. Замирает речь.
Дребезжа сочится колокольный звон.
У бород дрожащих кончик заострен.
И в горах уж призрак, и, пустившись в пляс,
Он зовет: бойцы, потеха началась!
И гремучей связкой черепов обвит,
С гулом с гор он эти цепи волочит.
Горною подошвой затоптав закат,
Смотрит вниз: из крови камыши торчат,
К берегу прибитым трупам нет числа,
Птиц без сметы смерть наслала на тела.
Он спускает в поле огненного пса.
Лясканьем и лаем полнятся леса,
Дико скачут тени, на свету снуя,
Отблеск лавы лижет, гложет их края.
В колпаках вулканов мечется без сна
Поднятая с долу до свету страна.
Все, чем, обезумев, улицы кишат,
Он за вал выводит, в этих зарев ад.
В желтом дыме город бел как полотно,
Миг, глядевшись в пропасть, бросился на дно.
Но стоит у срыва, разрывая дым,
Тот, что машет небу факелом своим.
И в сверканье молний, в перемигах туч,
Под клыками с корнем вывернутых круч,
Пепеля поляны на версту вокруг,
На Гоморру серу шлет из щедрых рук.
РОССИЯПеревод Л. Гинзбурга
За Верхоянском, средь безлюдной мглы,
На каторжные загнаны работы,
Угрюмые бредут седые роты,
И день, и ночь гремят их кандалы.
Но рты молчат. Мы их не слышим речи.
Лишь в рудниках стоит неясный гул…
Вооружен бичами караул.
Удар! Худые вздрагивают плечи…
Колонии возвращаются в бараки.
Луна — тусклей ночного фонаря.
Идут в снегу протоптанной тропою.
Им зарево мерещится во мраке
И на шесте, над страшною толпою,
Отрубленная голова царя!!
«Холмы и поле за полем…»Перевод Г. Ратгауза
Холмы и поле за полем
Затопила синяя тьма.
Она захватила все реки,
Все деревья и все дома.
Облаков белопарусных стая,
Их ровный по небу бег.
Небо, как берег далекий,
Омывают ветер и свет.
Когда этот дымный вечер
Глаза нам закроет рукой,
Легконогие сны в наши двери
Входят бесшумной толпой.
Над их головами кимвалы
Позвякивают едва.
Они держат яркие свечи
И тихие шепчут слова.
С БЕЗЛЮДНЫМИ КОРАБЛЯМИПеревод Г. Ратгауза
С безлюдными кораблями
Мы вышли в море сперва,
И ярко-белые зимы
К нам плыли, как острова.
Пустое и звонкое небо
Кольцом окружило нас,
И наш кораблик по волнам
Пустился в яростный пляс.
Назови мне город,
Где я не сидел у ворот.
Но та, чей локон я срезал,
Больше ко мне не придет.
Я выспрашивал мертвые зори,
Ловил я отсветы дня,
Но чье-то лицо чужое
Глядело на меня.
Я вызывал тебя долго
В стране прощания, там,
Где пустовзорые тени
Ходили за мной по пятам.
Дорога вела меня в поле,
Где в зябком небе стоят
Безлиственные деревья,
Угрюмый и черный ряд.
Сов и воронов черных
Я выслал дозором в поля.
Они сторожили повсюду,
Где чернела земля.
Они канули, словно камень
В черную шахту реки,
Зажавши в железных клювах
Соломенные венки.
Порой просквозит, как ветер,
Твой голос издалека,
Я сплю, и виски мне гладит
Твоя молодая рука.
Все это было когда-то
И снова вернется домой,
Закутавшись в холст печали,
Посыпав землю золой.
КУРТ ТУХОЛЬСКИ
Курт Тухольски (писал также под псевдонимами Каспар Гаузер, Петер Пантер, Теобальд Тигр, Игнац Вробель; 1890–1935). — Сатирик демократического направления. Обилие псевдонимов объясняется разносторонностью творческой деятельности; стихи обычно подписывал именем Теобальда Тигра («Набожные песни», 1919); активно сотрудничал в периодике. Доведенный до отчаяния нацистскими преследованиями, покончил с собой. У нас до сих пор известен главным образом как публицист. Выпуск собрания сочинений производится в ГДР, начиная с 1969 г.
ПАРК МОНСО[58]Перевод И. Грицковой
Здесь очень мило, тихо, благовидно.
Броди, гуляй, и можно помечтать.
И ни одной таблички здесь не видно,
Где бы слова стояли «не топтать».
Лежит на травке мирно толстый мячик,
А рядом, от него шагах в пяти,
В носу курносом ковыряет мальчик —
Должно быть, что-то хочет в нем найти.
Глазеют тупо три американки.
Когда еще сюда приедешь впредь?
Париж снаружи и Париж с изнанки
Не видели, а надо посмотреть.
Щебечут птички, весело порхая.
И солнце заплутало меж ветвей.
А я сижу, блаженно отдыхая
Здесь наконец от родины своей.
ГЛАЗА В БОЛЬШОМ ГОРОДЕПеревод И. Грицковой
Когда с утра идешь
Ты на работу
И на плечах несешь
Свою заботу,
Вокруг тебя из года в год
Кружит людской водоворот,
Боясь остановиться.
И всюду лица, лица.
Быстрый взгляд, линия рта,
Брови, ресницы, веки.
Что это было? Твоя мечта?..
Нет, все ушло навеки.
Давно успел пройти
Ты город тесный.
Всем встречным на пути —
Ты неизвестный.
Вдруг кто-то глазом подмигнет,
Душа взметнется, запоет…
Обрел?.. Нет, показалось…
Рассеялось… Промчалось…
Линия рта… Короткий взгляд…
Брови, ресницы, веки…
Время нельзя повернуть назад.
Ушло, прошло навеки.
Ты странствовать привык
И торопиться.
Глядишь — короткий миг! —
В чужие лица.
Это, может быть, враг твой,
Это. может быть, друг твой.
И, быть может, встречался тебе
Товарищ твой по борьбе.
Посмотрит мельком… Проходит мимо.
Необратимо! Невозвратимо!..
Быстрый взгляд и зрачок голубой,
Брови, ресницы, веки…
Что это?
Частица мира перед тобой.
Ушло, прошло навеки.
ТРЕТИЙ РЕЙХПеревод Л. Гинзбурга
Высокий нужен идеал
тебе, германский муж,
чтоб ты бодрей маршировал,
приняв холодный душ.
Сердца германские зажглись
восторгом небывалым:
мы наконец обзавелись
достойным идеалом.
Первый рейх — ерунда,
рейх второй — ерунда!..
Мы ответим:
лафа — только в третьем!
А ну, скорей, а ну, сюда,
в третий рейх, господа!
Мы не хотим быть просто массой,
хотим быть избранною расой,
германской расой, расой рас,
и дух германский прет из нас!
Мы почвенны, а не безродны,
мы больше, чем народ, народны.
Кто в эту истину не вник,
тот пацифист и большевик!
Что? Третий рейх?
Ну, конечно — да!
Пожалте, скорей! Пожалте, сюда,
господа!
В третьем рейхе — сплошное счастье.
Мы вырвем братьев из волчьей пасти,
чтоб поселить среди немцев немецких
немцев саарских и немцев судетских,
немцев балтийских и немцев датских…
И — грянет грохот сапог солдатских!
На мир — плевать! Все мы дышим боем!
Ведь мы без войны ничего не стоим.
Третий рейх нам вроде родного дома,
где все так дорого, так знакомо: сабля,
плетка, розга, указка, орден, мундир, жандармская каска…
На всей подвластной нам территории
мы вспять повернем колесо истории,
а не повернется история вспять,
мы хором воскликнем: «Отчизна-мать!»
Ну, а перед лицом войны
в третьем рейхе все равны.
Все мы арийцы — кашубы и венды…
Мы делим поровну дивиденды!
Позвольте! А как же тогда пролетарии?!
О! В третьем рейхе они — не парии,
счастливчики бога благодарят
каждое утро
и говорят:
— Хоть мы та же самая серая масса,
все так же — ни денег, ни хлеба, ни мяса,
все так же нас голод сжирает живьем,
зато
мы в третьем рейхе живем!
Итак, процветай, возрожденная нация!
Что это: мистика?
Мистификация!
ПЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ…Перевод Л. Гинзбурга
Отец убит, и брат убит,
Другой в плену томится.
А мать все плачет, все скорбит!
Ну, как нам прокормиться?
И мы стоим, молчим стоим,
Мы боль и ненависть таим,
Всё знаем, всё мы видим —
И ненавидим!
Мы ненавидим прусский дух,
Смесь лжи и пошлых истин,
И — кто на падали разбух —
Орел нам ненавистен!
Он, с треском полетев с гербов,
Оставил нам сирот и вдов.
Как из нужды мы выйдем?
Мы ненавидим!
Признайся, брат, не ты ли сам
С покорностью бараньей
Служил преступным этим псам
И пал на поле брани?
Нас лихорадит, нас трясет.
Нас только ненависть спасет —
Иль света мы невзвидим.
Мы ненавидим!
Их мало, нам же — несть числа.
Взвей к небу наше знамя!
С земли сметем, сожжем дотла
Убийц, кто правил нами!
Во мгле, в грязи, в беде, в крови —
Мы не погибли для любви,
И клятву в сердце врубим:
Мы любим!
КЛАБУНД
Клабунд (наст. имя — Альфред Геншке; 1890–1928). — Сатирик; привлекался в кайзеровской Германии к суду за книгу стихов «Клабунд! зори! Клабунд! дней начало!» (1913). Под маской певца богемы и мастера эротической темы («Негр», 1920, и др.) скрывался гуманист антибуржуазного толка. Известны пацифистские выступления поэта.
СОЛДАТСКАЯ НЕВЕСТАПеревод И. Грицковой
Душа болит, и грудь щемит…
Здоровьем я плоха…
Пусть к свадьбе колокол гремит…
Все-это-че-пуха…
Любила парня одного.
Все отдала бы за него.
Трили, трили, бум —
Себя он вздернул на крюке,
Забился в золотом шнурке
Своих волос, не ведая греха.
Вот
Блуждают по дороге —
Кто безрукий, кто безногий,
Кто ослеп, кто глух, кто нем,
Кто без головы совсем.
Плетутся не спеша.
В чем держится душа?
Жизнь не стоит ни гроша.
А вот этот
Без рук и без ног.
Из груди его сыплется песок.
Голова — пустая банка,
Рядом с ним стоит шарманка.
Это было у моста.
Ей-я-я,
Спи,
Мое дитя.
Будет жизнь твоя свята.
Горячо любила Франца я.
Но его манила Русь да Франция.
Он в обеих странах воевал.
А потом к себе господь его призвал.
На побывку он однажды приезжал,
Ей-я-я,
И меня тогда к своей груди прижал,
Ей-я-я,
И провел у нас совсем немного дней.
Руки милого
Железа холодней.
А лицо его совсем бело, как мел.
Значит, так господь хотел.
А ему видней.
И теперь он дни и ночи спит,
Одеялом из зеленых трав накрыт,
Ей-я-я,
Ничего не скажешь — славная кровать,
Ей-я-я,
Из нее не хочется вставать,
Ей-я-я,
Только б спать.
А в глазах его зияет пустота.
Как из раны,
Кровь струится изо рта.
И костям его теперь в земле бряцать.
Ну а звездочкам — тем на небе мерцать.
Безутешно в голос плакать я начну.
Ах, зачем ты оставил меня одну?
Ах, зачем ушел на вечную войну?
Полети, птичка, за облака.
Может быть, увидишь божьего сынка.
Не знает он, должно быть, в далекой высоте,
Что многие распяты, как и он, — на кресте.
Гибнут сотни миллионов,
А ему не слышно стонов.
И ему не снится,
Что у нас творится.
Так что же он молчит до сих пор?
Люди вынесли ему приговор.
Велика, господь, твоя вина.
За нее расплатишься ты сполна.
Важная персона!
Убирайся с трона!
Что тебе без дела сидеть?
Аль не хочешь в могиле смердеть?
С нами поживи.
Утопай в крови!
Прозябай, как мы,
Средь кромешной тьмы!
ИВАН ГОЛЛЬПеревод Г. Ратгауза
Иван Голль (наст. имя — Исаак Ланг; другие псевдонимы — Иван Лассанг, Жан Лонгвиль, Тристан Торси, Йоханнес Тор, Тристан Тор; 1891–1950). — Колоритная фигура в истории европейского авангардизма. Писал по-немецки и по-французски (порой и по-английски), был немецким экспрессионистом, сыграл важную роль в становлении французского сюрреализма, позже примыкал к школе «новой вещности», объединившей группу немецких поэтов. Жил то в Германии, то во Франции, с 1939 по 1947 гг. — в США, умер в Париже. В экспрессионистский период творчества выпустил книги «Дифирамбы» (1918), «Торс» (1918) и др. Книги французских стихов переводились на немецкий женой поэта под его руководством. Поэма «Панамский канал» (1918) поэтизирует человеческий труд. Стихи Ивана Голля переводились на русский язык в 20-е годы.
ПЛАМЕННАЯ АРФА
Пылающая купина
Знак перемен глубочайших
Пламенная арфа
Моей юной скорби
Дым и тяжесть моих желаний
Скудный жар мятежа
Горящие розы моих соборов
Неопалимый ангел земли
Пепельный ворон
Сожри останки забвенья
Отец одичалых огней
Благослови пламенного сына
ИОВ[59]
Замкнулся круг моей боли
Мое бытие вернулось в стихию
Стало легендой ракушек
Я возведен в сан крапивы
Колдовством обращен в камень
Гляди! Из моих карих глаз сочится мед
В моих пальцах блестит зеленая ящерка
Мелькает нежный рожок улитки
Я вернулся к себе как статуи
Чей голос чужим не слышен.
Эхо провидческих зовов
Звучит в пещере моей груди
Моя любовь досталась синей бабочке
Моя печаль темным ночным зверям.
Рухнул купол Содома[60]
Но его бездомные птицы
Спят на моем плече
О этот сон тонкий как стебель
Из которого утром зацветет разум
Или рыдающая песня.
НЕЛЛИ ЗАКСПеревод В. Микушевича
Нелли Закс (1891–1970). — Известны главным образом зрелые стихи поэтессы, собранные в книги «В обителях смерти» (1947), «Звездное затмение» (1949), «Будущее неведомо никому» (1957), «Бегство и превращение» (1959) и др. Главная тема творчества Закс — трагедия еврейского народа, подвергшегося массовому уничтожению в гитлеровских лагерях смерти. Это — и личная тема: семья поэтессы погибла; лишь ей самой, вместе о престарелой матерью, удалось при содействии шведской писательницы Сельмы Лагерлёф вырваться в 1940 г. в Швецию. В 1966 г. удостоена Нобелевской премии. На русский язык переводились отдельные стихотворения Закс.
НАРОДЫ ЗЕМЛИ
Народы Земли,
вы, силою неведомых созвездий
опутанные, словно пряжей,
вы шьете и вновь распарываете,
в смешении языков,
словно в улье,
всласть жалите,
чтобы и вас ужалили.
Народы Земли,
не разрушайте Вселенную слов,
не рассекайте ножами ненависти
звук, рожденный вместе с дыханием!
Народы Земли,
о, если бы никто не подразумевал смерть,
говоря «жизнь»,
если бы никто не подразумевал кровь, говоря «колыбель»!
Народы Земли,
оставьте слова у их истока,
ибо это они возвращают
горизонты истинному небу
и, своей изнанкой,
словно маской, прикрывая зевок ночи,
помогают рождаться звездам.
ПЕЙЗАЖ ИЗ КРИКОВ
В ночи, где умираньем разорвано шитье,
срывает пейзаж из криков
черную повязку.
Над Мориа, крутым обрывом к богу[61],
жертвенный нож реет — знамя,
вопль Авраамова возлюбленного сына,
ухом великим Библии сохраненный.
О иероглифы из криков,
начертанные на входной двери смерти!
Раны-кораллы из разбитых глоток-флейт!
О кисти с пальцами-растениями страха,
погребенные в буйных гривах жертвенной крови, —
крики, замкнутые искромсанными рыбьими жабрами,
вьюнок младенческого плача
с подавленным старческим всхлипом
в паленой лазури с горящими хвостами.
Камеры заключенных, кельи святых, обои —
образцовые гортанные кошмары,
ад лихорадочный в собачьей будке бреда
из прыжков на цепи —
вот он, пейзаж из криков!
Вознесение из криков,
ввысь из костяной решетки тела,
стрелы криков, извлеченные
из кровавых колчанов.
О нож заката, вонзенный в глотки,
где лижут кровь деревья сна, прорвавшись из земли,
где отпадает время
на скелетах в Майданеке и в Хиросиме.
Крик пепла из провидческого глаза, ослепленного мукой, —
О ты, кровавый глаз
в искромсанной солнечной тьме,
вывешенный на просушку божью
во вселенной —
НЕКТО ОТНИМЕТ ШАР
Некто
отнимет шар
у играющего
в страшную игру.
У звезд
свой огненный закон.
Их урожай —
свет.
Их жнецы —
не отсюда.
За пределами досягаемости
их амбары.
Даже солома
одно мгновение светится,
разрисовывает одиночество.
Некто придет
и приколет зелень весенней почки
к молитвенному одеянию
и гербом водрузит
на лбу столетия
шелковистый локон ребенка.
Тут подобает
сказать «аминь».
Увенчание слов
ведет в Сокровенное,
и
Мир,
ты, великое веко,
закроешь всяческое беспокойство
небесным венком твоих ресниц,
ты, тишайшее Рождество…
ЭРНСТ ТОЛЛЕР
Эрнст Толлер (1893–1939). — Литературная деятельность «драматурга немецкого пролетариата» неразрывно связана с его деятельностью общественно-политической. Стихи из «Ласточкиной книги» (1924) написаны в тюрьме, где Толлер отбывал пятилетнее заключение как один из руководителей Советской республики в Баварии. В 30-е годы принимал активное участие в антифашистском движении. Покончил жизнь самоубийством. В 20-е годы пьесы Толлера шли на советских сценах.
ТРУПЫ В ЛЕСУПеревод И. Грицковой
Груды искромсанных тел.
Тлеют и корчатся трупы.
Мозг вытекает струей
Из проломленных лбов.
Остекленели глаза.
Воздух отравлен запахом бойни.
О, если бы видеть могли вы
Своих сыновей, немецкие матери,
Матери Франции!
Лежат вперемешку
Разбухшие трупы бывших врагов,
Касаясь друг друга руками беспалыми,
Словно в объятии братском.
В зловещем объятии!
Я вижу их, вижу. Но кто же я сам?
Зверь ли? Пес мясника?
Я вижу их, вижу:
Опозоренных…
Мертвых…
ГЕРМАНИЯПеревод И. Грицковой
Снова вижу сквозь решетку:
Вдалеке играют дети.
Втиснут в темную клетушку.
Годы пыток… годы тюрем.
Сыновьям твоим,
Германия,
Долго-долго
Не играть с детьми.
МАТЕРЯМПеревод Л. Гинзбурга
Матери,
Надежда ваша,
Ваше радостное бремя,
В землю грязную зарыто,
Мечется в предсмертном хрипе
Возле проволоки ржавой,
Топчет желтые поля.
Страшные, слепые звери,
Спотыкаясь,
Бродят слепо
По истерзанной земле.
Матери!
Ведь это ваши дети
Принесли друг другу смерть!..
Так забейтесь, зарыдайте,
Изойдите в адской боли,
Воздымите к небесам
Скрюченные болью руки,
Станьте огненным вулканом,
Станьте раскаленным морем,
Боль
Пусть к действию зовет!..
Миллионы матерей!
Ваши страшные страданья
Да послужат семенами,
Из которых возрастает
Человечность!
ГЕРТРУДА КОЛЬМАР
Гертруда Кольмар (1894–1943). — Поэтесса гуманистического направления, автор цикла стихов о Французской революции. Жила в творческой и человеческой изоляции, особенно усилившейся после 1933 г. Погибла в гитлеровском лагере смерти. Интерес к стихам Кольмар возник в послевоенные годы и не спадает и поныне. Полное собрание стихотворений вышло в 1955 г. Отдельные стихотворения Кольмар были опубликованы в русском переводе.
БОЛЬШОЙ ФЕЙЕРВЕРКПеревод И. Грицковой
Большой сегодня вспыхнул фейерверк.
И сотни ярких звезд, что к небу рвались,
В силки кромешной темени попались.
А ночь долга.
Я, прислонившись к дереву, стою.
Искрится пруд. И кажется, что снова
Я вижу капли ливня золотого.
А ночь долга.
Я в легком платье. И меня знобит.
И лепестки цветов по тихой глади
Легко плывут, как розовые пряди.
А ночь долга.
Я сяду на скамью. Сожмусь в комок.
И слышно мне, как тихо прошуршала
Змея в траве и вытянула жало.
А ночь долга.
Мне рук окоченевших не согреть.
Из черноты проступят на мгновенье
Причудливые, странные растенья.
А ночь долга.
Сомкнулись веки, а на дне глазниц
Зеленый и багровый цвет таится,
И бликов солнечных мелькает колесница.
А ночь долга.
Уже давно закончен фейерверк.
Протяжный бой часов меня разбудит.
Напомнит мне, что впредь тебя не будет.
Ты не придешь.
ЗАБРОШЕННАЯПеревод И. Грицковой
Не ждала такого запустенья.
Смотрят вещи на меня сурово.
Ощетинясь от прикосновенья,
Печь ладони мне спалить готова.
Кресло на пол старый плащ швырнуло.
До чего же окна мутноглазы.
Исподлобья на меня взглянула
Мертвая сирень из темной вазы.
Стол, и стул, и коврик, тот, что вышит
Мною был старательно когда-то,
Шкаф в углу — и он враждою дышит,
Словно я пред всеми виновата.
И любой предмет меня дичится.
Вещи говорят: «Ты здесь чужая».
Зеркало поблекшее бранится,
Отраженье в злости искажая.
И клубок лиловой шерсти рвется
Вон из рук назло повиновенью.
…Все, что нами всуе предается,
Нас самих потом предаст забвенью.
«Дети дружат с каждою звездою…»Перевод Г. Ратгауза
Дети дружат с каждою звездою,
Дети могут даже спрятать солнце,
Дети просят злой и долгий дождик
Пожалеть их, выпустить на волю.
Поясок у звезд я попросила,
А у солнца — красную корону,
Говорила я со злой любовью,
Признавалась, что хочу на волю.
Крупный жемчуг мне снизали звезды,
Шапочку мне солнце подарило,
А любовь меня и не слыхала
И была, как дождь, неумолима.
НЕКРОЛОГПеревод В. Микушевича
И я умру, как многие другие.
Разравнивают грабли пашню лет,
Вписав меня в комки земли сухие.
Бездетная, умру я в дни глухие,
Устало глядя лысым тучам вслед,
Раскинув руки… Никакого эха.
Я кончилась. Была — и нет меня.
Движенью городскому не помеха,
На перекрестке нищий, словно веха.
Худые горсти… Лишь на склоне дня
Упало в шляпу солнце, как монета.
Картошки за него не продадут.
А я сыта и в холоде согрета.
Страсть, ярость, гнев бушуют морем где-то,
Чтобы шумела раковина тут.
Да, прахом стану я, на все согласным,
Вы, соль земли, и после смерти — соль.
Торгаш с глупцом — в довольстве безучастном,
А вы безмолвно ждете в свете красном,
Неумолимо тихие, как боль.
На бледных пальцах ржавчина решетки.
У скольких нож под сердцем не погас.
С добычей вор, у идиотов — плетки.
Меня растопчут грязные подметки.
Я прах, и все-таки я знала вас.
Была я вашим зеркалом увечным.
Лелеял вас мой слишком хрупкий лик.
Ах, что я вам, и в смерти безупречным,
Вам, вашим дням неизгладимо вечным,
Тогда как я — песчинка, проблеск, миг?
Я — глина, я — податливое тленье.
У вас в руках я форму обрела.
Что вам я в строгом вашем отдаленье,
Что сердце вам и все мои моленья,
Что губы вам и вся моя хвала!
ПЕТЕР ХУХЕЛЬ
Петер Хухель (род. в 1903 г.). — Дебютировал в 20-е годы; стихи, написанные при нацизме, опубликовал лишь в 1948 г. Был солдатом вермахта; советский военнопленный; затем принимал активное участие в культурном строительстве в ГДР. В 1949–1962 гг. — главный редактор журнала «Зинн унд Форм» (ГДР). В 60-х годах отходит от общественной деятельности, печатается в основном в ФРГ. С 1971 г. живет в Италии. Лучшие стихи поэта собраны в книге «Шоссе, шоссе» (1963).
ЛЕНИН В РАЗЛИВЕПеревод Г. Ратгауза
Северным летом в зеленой осоке
Озеро спит. И утренний сон
Белым туманом, чистым и строгим,
От шелеста зыбкой листвы охранен.
Чайка, пугаясь собственной тени,
Чертит спросонья крылом над водой,
Здесь, в первозданном уединенье,
Где обнялись береза с ольхой,
Здесь, у воды туманного края,
Здесь, в шалаше, у туманных озер,
Жил он, как будто бы лес охраняя.
Были с ним чайник, пила и топор.
Сумрачной ранью, северным летом,
Ездил сюда петроградский гонец.
Тот, кто скрывался в прибежище этом,
Ведал все тайны умов и сердец.
Он властно правил ходом времен.
Еще заалеть заря не успела
(Мудрый умеет время ценить,
И любит свое одиночество он), —
Он прял своих мыслей упорную нить,
Писал, и камыш сухой то и дело
Бросал он в костер, и спокоен был взгляд.
Он ежился, зябко на руки дыша.
…Росисто белеет стена шалаша,
Озерные заводи тускло блестят.
Он жил заодно с водою и лесом.
Под старыми ивами, как под навесом,
Укрывшись от солнца, писал он в тени.
Тетради он клал на широкие пни.
Крестьянин, который поблизости жил,
Собрался косить луговую отаву.
И девять дней от зари до зари
Он с ним заодно выкашивал травы,
Работал не хуже, чем все косари:
Он сено косил, потом ворошил,
Потом для просушки он слеги сложил.
Без устали острой косой он махал,
И не было дела желанней и краше:
Коровы без сена и дети без каши
Совсем отощали, народ голодал.
Облачком смутным растаяло лето,
Гром отгремел, начались холода.
И пеленой молочного цвета
К ночи до глаз закрывалась вода.
Ночь была зябкой, но он не продрог.
Не замечая, что чай его стынул,
Березовый сук он к огню пододвинул
И глаз от огня отвести он не мог.
Воронежский пахарь с сохой деревянной,
Рыбак в своей куртке, дырявой и рваной,
Таежник, ловивший зверей в западню, —
Вся Россия стекалась к лесному огню.
Они ни читать, ни писать не умели,
Но в эти недели в просторах страны
Те мысли, что высказал Ленин в апреле,
Повсюду летели, всем были ясны.
А озеро вздулось под черным дождем,
Грозя затопленьем раскидистой иве,
Собранью деревьев над зеркалом вод.
Как в Ясной Поляне, в именье своем,
Граф беседовал с богом, так Ленин в Разливе
Беседовал с теми, чье имя — народ.
Неласково хмурились дни сентября,
Но сено убрать позволяла погода.
Крестьянин пришел, потоптался у входа,
В шалаш заглянул, — не застал косаря.
Коса, обвязанная соломой,
Лежала в сухом и укромном углу,
Висел котелок на рогуле знакомой.
Крестьянин зачем-то потрогал золу…
И долго кричал и звал крестьянин.
Простор откликался, сыр и туманен,
Да гуси летели в тумане сыром,
Печально шумели, махая крылом.
Так здравствуй, Октябрь! Звездой путеводной
Ты светишь народам и ночью и днем.
Когда мы встречаем твой день благородный
И праздничный стол украшаем вином,
И крупные, красные яблоки ставим,
И мир, охранивший селенья, мы славим,
Нам вспомнится эта глухая пора, —
Камыш приозерный, холодное лето,
Когда он при звездах вставал до рассвета,
Далекое пламя ночного костра.
ШОССЕ, ШОССЕ, ШОССЕПеревод А. Ларина
Затравленные закаты
Катящихся в пропасть лет!
Шоссе, шоссе, шоссе.
Шлагбаумы бегства.
Шинный след на полях,
В багровое небо
Глядящих глазами
Подыхающих лошадей.
Ночи. Харкотина в легких,
Беглецов неживое дыханье,
Выстрелы
Прямо закату в висок.
Из поломанных ворот
Ветер беззвучно пеплом швырял,
Зарево
Темноту угрюмо жевало.
Мертвецы,
Распластанные на рельсах,
Сдавленный крик,
Будто удар по ногтю.
Черный,
Гудящий бинт копошащихся мух
Врачевал им раны —
Пока под полуденным солнцем
Гулкою поступью двигалась смерть.
ОКТЯБРЬПеревод А. Ларина
Октябрь, и тяжек мед последней груши,
Дозревшей до броска к земле,
И лижет мух в паучьем плюше
Последний свет в белесой мгле —
Он зелень клена медленно сосет,
И перепончатые листья,
Варясь в лучах клубящихся высот,
Становятся мертвей и мглистей.
Все умирает в приторном вине,
В пурпурной георгинной мари,
Пока не вздрогнет ласточка во сне,
Поняв, что свет опять в ударе,
Пока не слущат сытые полевки
Орех последний на обед
И бурой россыпью, в обновке,
Из тьмы не вынырнут на свет.
Октябрь, и раздобревшую корзину
В набухший подпол волокут,
И сад, трудолюбиво гнущий спину,
В лохмотья ветхие обут.
И свет в белесом паутинном плюше
Разлегся в неге и тепле,
Чтобы помочь последней груше
Осенний смак отдать земле.
ПАМЯТИ ПОЛЯ ЭЛЮАРАПеревод Г. Ратгауза
Свобода, моя звезда,
Не внесенная в звездные списки,
Еще над рыданьями мира
Незримая,
Ты мчишься уже
Над рубежами времен,
Я знаю, что ты — в дороге,
Моя звезда.
АЛЬБРЕХТ ГАУСГОФЕРПеревод В. Левика
Альбрехт Гаусгофер (1903–1945). — Не был профессиональным литератором. Ради антифашистской деятельности отказался от блестящей карьеры одного из ведущих геополитиков «третьего рейха». Был схвачен гестапо и позже расстрелян в тюрьме Моабит по подозрению в причастности к неудачному покушению на Гитлера 20 июля 1944 г. Стихи из чудом сохранившейся тетради «Моабитских сонетов» написаны в ожидании казни.
«Когда почуял деспот Ши Хуан-ди…»
Когда почуял деспот Ши Хуан-ди,
Что ополчиться на него готово
Духовное наследие былого,
Он приказал смести его с пути.
Все книги он велел собрать и сжечь,
А мудрецов — убить. На страх народу
Двенадцать лет, властителю в угоду,
Вершили суд в стране огонь и меч.
Но деспоту настало время пасть.
А те, кто выжили, учиться стали,
И мыслили, и книги вновь писали.
И новая пришла на смену власть.
Китай расцвел. И никакая сила
Ни мудрецам, ни книгам не грозила.
СТОРОЖА
Блюстители, приставленные к нам,
Ребята превосходные — крестьяне.
Их вырвали из сельской глухомани,
Чтоб кинуть в дикий городской бедлам.
Для них связать два слова — тяжкий труд.
И лишь порой прочтешь в немом их взоре
Вопрос о тяжком всенародном горе,
Которое в сердцах они несут.
Они с востока, с берегов Дуная,
Где все успела разорить война.
Мертвы их семьи, выжжена страна.
И ждут они — придет ли жизнь иная?
Их узниками сделали, как нас.
Прозреют ли они? Пробьет ли час?
ВОРОБЬИ
Порой моя тюремная решетка
Приманивает с воли двух гостей:
То уличный задира воробей
И с ним его пернатая красотка.
У них любовь: то споры, то смешки,
То клювом в клюв — и как начнут шептаться!
Соперник и не пробуй подобраться,
Конфликт решится битвой, по-мужски.
Как странно здесь, в цепях, в тюремной щели,
Глядеть на них, свободных! Но за мной
Следит глазок блестящий и живой —
Чирикнули, вспорхнули, улетели.
И вновь один я, вновь гляжу в окно…
Зачем мне птицей быть не суждено!
КРЫСИНЫЙ ПОХОД
Лавиной крысы движутся к реке,
Несчастную страну опустошая.
Вожак свистит — и, точно заводная,
Вся стая дергается при свистке.
Уничтожают житницы и склады,
Кто шаг замедлит — стиснут, понесут.
Упрется — закусают, загрызут.
Идут к реке — и нивам нет пощады.
По слухам, кровью плещет та река.
Все яростней призывы вожака,
Все ближе цель — вот запируют вскоре!
Истошный визг, пронзительный свисток,
Лавина низвергается в поток, —
И мертвых крыс поток выносит в море.
ВОЛЬФГАНГ БОРХЕРТПеревод И. Грицковой
Вольфганг Борхерт (1921–1947). — За свою недолгую жизнь поэт успел побывать и актером, и солдатом вермахта (в 1944 г. был осужден нацистским судом за критику режима и отправлен в штрафной батальон на фронт), и в американском плену. Драма «Посетитель», рассказы и стихи, написанные Борхертом в последние два года жизни, принесли ему посмертную славу зачинателя антифашистской темы в литературе ФРГ. На русском языке публиковались рассказы В. Борхерта, а также отдельные стихотворения.
МЕЧТА
Когда я умру,
Хочу на ветру
Раскачиваться фонарем.
Ночью и днем.
Из года в год.
Но лишь у твоих ворот.
Или в порту, где в черной пыли
Грузные спят корабли,
Смех женщины слышен развязной.
Или на улочке грязной.
Я бы мерцаньем своим помог
Тому, кто бредет, одинок.
Или неплохо наверняка —
Висеть у дешевого кабака.
Музыке в лад
Был бы я рад
Подмигивать желтым огнем
И думать о чем-то своем.
Или хочу, чтобы в щель гардин
Мальчик, оставшийся дома один,
Испуганный, видел меня сквозь тьму,
Спокойнее стало б ему.
А вьюга, которой на все наплевать,
Будет сильней завывать.
Так вот почему, когда я умру,
Хочу на ветру
Раскачиваться фонарем.
Под снегом и под дождем.
И в тишине ночной
Шептаться с луной
Лишь о тебе одной.
ДОЖДЬ
Как старуха по земле плетется,
В непонятной злобе трепеща.
Волосы влажны. И остается
Мокрый след от серого плаща.
В дверь любую яростно стучится.
В окна бьет отчаянно рукой.
…Девушка влюбленная томится:
Как из дома выйдешь в дождь такой?
Вихрь старухе волосы взлохматит.
Дерзко головой она качнет.
На лету свой серый плащ подхватит.
И, как ведьма, танцевать начнет.
ЗИМНИЙ ВЕЧЕР
Над городом тумана пелена.
Тугого, серого. И различимы еле
свет фонаря и белые чепцы сестер.
И чей-то разговор
доносится едва.
И каплями дождя летят
отдельные слова
…на той неделе…
…моя жена…
Они звучат как будто бы стихи,
рождая домыслы… И вот уже тихи,
пустынны улицы. Последний замер шаг.
И притомился шум. И полуночный мрак
стал понемногу в окнах проступать.
Все потому, что город хочет спать.