Вновь щемящей песни сила,
золотая грусть…
и куда же уносила?…
Думать не берусь.
…Ты звени, моя гитара,
серебром в ночи!
До последнего удара!
…Только не молчи.
Осенью
Осенью будто невольно ты с жизнью прощаешься,
невод невидимый тянет неслышно зима.
Часто во сне неглубоком почти растворяешься
и, просыпаясь, уверен, что сходишь с ума.
Листья цветные похожи на блажь маскарадную,
время сжимается, неуловимо сквозит.
Не узнаёшь синеву, незнакомо-прохладную,
где-то, неведомо где, её странный транзит.
Бежевый цвет разбавляет убранство багряное,
все зачарованы хрупкостью тающих дней…
Ветра порывы пугают походкою пьяною,
и орхидеи надежды – бледней и бледней.
Запах полыни добавит ещё свежей горечи
к мыслям о вечном… Гори и не гасни, свеча!
И заплутавший, коснётся палящий луч солнечный,
трепету сердца добавит тоски сгоряча…
Не случайно
Тесно им со мною, свежим мыслям.
Улетают, не достать рукой,
лишь мечтами… по завидным высям.
Я – как осень золотистым листьям
раздаёт рябиновые кисти —
отдаю им собственный покой.
Звёзд мерцание тому виною.
Их далёкий неумолчный зов
слышу часто, но какой ценою:
по счетам – расплатой неземною.
Но дорогой солнечного зноя
полететь, наверное, готов.
Нам бы крылья – хочется поближе,
облаком клубимся взаперти.
Настоящее – всегда чуть выше:
выше смысла, голубей на крыше.
Может, это несколько возвышенно,
но возвысить кто нам запретил?
И в загадке этой нескончаемой
разобраться не хватает сил.
Странно я живу. Но не случайно —
если радость – радуюсь печально,
а грущу несносно и отчаянно,
словно… и не жил, и не любил.
«Он сидел и молчал…»
Он сидел и молчал.
Рядом пили и ели.
На зловещую тьму
падал красный закат.
В эту вещую ночь
спать уже не хотели
ни Иуда, ни Левий,
ни Понтий Пилат.
Стук тяжелых сапог —
подхватили, избили.
Непонятный допрос,
разговор ни о чем.
Осенило давно:
за него заплатили.
Да, те самые тридцать —
Иуды плечо.
Его споро распяли,
а он улыбался,
и растерянно думал,
и всем все простил.
Взмах копья – жизни звук
навсегда оборвался.
Кто-то с неба увидел,
слезу уронил…
Да услышит, кто хочет,
увидит и зрячий:
его вечность забрала,
Но он где-то здесь.
Жаль, не даст нам ответа,
разгадки удачи.
Не нужна наша правда —
одна уже есть.
«Повстречал однажды журавля…»
Повстречал однажды журавля
за кустом черёмухи душистой.
Миг! И растворился на полях.
Но явился гордый, голосистый!..
А за ним внезапно… белый конь,
даже и не конь, восторг лучистый!
То как дикий яростный огонь!..
То как пух летящий, серебристый!
…Где вы, люди, кони, журавли,
светлые и добрые на солнце?
Где ты, знак надежды и любви,
позабытый отзвук колокольцев!
Уж который год труба зовёт,
все свои дороги примечаю.
Мой рюкзак застёгнутый поёт:
– Где роса? Налейте вместо чая!
…Отодвиньте ваше домино —
запою ещё под барабаны!
Я найду своё Бородино —
где мои драгуны, где уланы?…
Наши дороги
Дарю простору неба свой восторг души мятежной —
услышат звёзды чистый звук, кипучий и живой.
Слова мои не новые, всегда почти всё те же,
лишь новый поворот судьбы – у каждого он свой.
Дорога к звёздам длинная, но есть она, дорога!
У ветра разузнай о том, у облака спроси.
Она уже проложена от каждого порога,
бери с собой всё доброе, иди – пусть хватит сил.
Пусть Разума незримого сияют обереги,
и ждут, быть может, странные, но светлые дела.
Там радость – не знамение, не миг коварной неги,
а злобы нет – одна любовь счастливо расцвела.
Наверное, не зря летим во мраке бесконечном,
не зря заслуги прошлого лелеем и храним.
И в жизни нашей славной, но опасно скоротечной,
надеемся, что всё-таки… ведут дороги в Рим.
Приходите
Прибегайте ко мне, звери,
как я вас люблю!..
Моя личная потеря,
то, что вам я не поверил.
А теперь открыл я двери —
каждый взгляд ловлю!
Прилетайте ко мне, птицы,
из далёких стран.
Расскажу вам небылицы,
голосистые певицы,
разрешите повиниться:
вновь – пустой карман!
Приходите ко мне, люди,
чаем угощу.
Поднесу вам сыр на блюде,
расскажу, что было, будет,
не судья вам – вы мне судьи, —
я вам всё прощу!
Небеса, меня вы ждёте —
рановато к вам…
Разве что на самолёте,
при последнем перелёте,
чарку водки поднесёте
к сомкнутым губам!
«На краю обрыва жалобно кричала…»
…На краю обрыва жалобно кричала,
второпях махала сломанным крылом —
белоснежной чайке было места мало,
боли было много в небе голубом.
Нежный ветер перья горестно баюкал,
прилетали птицы – верные друзья…
появились люди – не нашлось приюта,
как-то так случилось, что помочь нельзя.
…И скользила яхта вновь под парусами,
и казалось – вечность, как всегда, близка.
А большая птица с грустными глазами
вспоминала море, небо… облака.
«Даль звала заиндевелой веткой…»
Памяти князя А. Д. Меншикова
…Даль звала заиндевелой веткой.
…Филин ухал, как новорождённый.
Герцог-дворянин, в одежде ветхой,
в ссылку уезжал, непобеждённый.
…Вспоминал Петра, балы, походы,
власти переменчивой уроки.
…Сзади суетились скороходы,
подбирая Меншикова крохи.
Поздняя ягода
Надо жить
и бороться за жизнь
посерьёзней.
Годы красят нещадно
одной сединой.
Как от ветки рябины
ждут ягоды поздней —
так и я
жду чего-то
от жизни шальной.
Трудно – жить
и уже… ничему
не поверить.
Никому – ещё хуже,
но всё же живу.
Достучаться хочу —
заколочены двери.
От кого —
непонятно.
Помру – не пойму.
Улыбнётся…
насмешливо жизнь
улыбнётся.
Только что-то подбросит —
пошло на распыл!
Но я верю —
людская молва
отзовётся:
он, наверное, жил —
он ведь всё-таки был.
Ветер гонит листву
по намокшим дорогам,
дождь
уже не бодрит,
просто сводит с ума.
Вот и осень моя —
золотой недотрогой —
встрепенётся,
а завтра…
а завтра – зима.
«Важно проплыли тяжёлые жёлтые рыбы…»
…Важно проплыли тяжёлые жёлтые рыбы,
брызги утят разлетелись в притворном испуге.
Словно предчувствуя новые ветра порывы,
рябь серебристая била приветливо в бубен…
Тихо вздыхал и потрескивал лес добродушный,
пение птиц трепетало волшебно и звонко…
лист прикоснулся к щеке, незаметный, воздушный…
филин заохал, на миг обернувшись ребёнком…
…Светлое небо, пронзительно синее, чистое —
вспыхнув, погасла в истоме искра изумления…
Солнечный луч продолжение дня перелистывал,
не удержался и, крылья сложив, стал растением.
Девушка с веслом
Он рисовал красавицу с веслом,
в косынке красной и с зрачком лучистым.
И помогал собрать металлолом,
чтоб поддержать коммуну трубочистов.
Страна его носила на руках.
Он эти руки вспоминает часто
за тот педагогический размах,
с которым шёл товарищ Луначарский.
Он и в раю ведёт незримый бой,
поёт, как широка страна родная,
А то, что жертвой пал в той роковой…
забыл. Кричит: – Не помню и не знаю!
…И пролетарий смолк и броневик,
«Аврора» спит. И что теперь имеем?
Что каждый настоящий большевик
конечно, прав, но мы ушли правее.
«На качелях любви раскачались…»
На качелях любви раскачались
простота мудреца и глупца.
Мы с тобой, вероятно, встречались,
я об этом твержу без конца.
Я тебя никогда не забуду,