– Вадь!!! – поднимая глаза на женщину, стоявшую перед ним, он не вполне верил тому, что видит. – Сука, а я ищу! Куда выгонетки дел?
– Здравствуйте, – сказал Тема.
– Ой, ты кто, шкет? – сказала Она, тут же ставшая Шахтой.
– Практикант.
– Тьфу… – сказала она и повернулась уходить.
– А вас как зовут? Меня Артем. Мы с Додиком…
– Маша, Маша меня зовут. Ты чего тут?
– Жду. Абрамыча.
– Хек твой Абрамыч. Страшно?
– Да.
– Ну, ты не бойся так-то, ничего тут такого… – она оглядывалась за своим Вадей и порывалась бежать. Шахта ухнула и напряглась. Что-то заскрипело и рванулось так, что фонари на минуту вырубились.
– Че-то… погоди, пацан… Че-то… – Маша исчезла за угол.
По столбам пошел треск, и Тема стал пятиться куда-то, потом побежал, потому что треск нарастал и ширился. Он спотыкался в своих сапогах по лужам, пока не влетел в тупик. Лоб загорелся, лицо было мокрым. Грохот прозвучал как труба, он ринулся обратно, и Машина тень метнулась к нему большой медведицей, он почувствовал, какая она твердая везде и как упала на него, а сверху посыпались рассекающие глыбины, и стало тихо.
– Подвигались, та-а-ак. Касочку не снимаем. – Маша уже порывалась сползти, но ей не удавалась, да и руки их мешали друг другу.
Наконец, развалившись, стали выравнивать дыхание.
– Что это?
– Обвал, – буднично сказала Маша.
– И что нам делать?
– Идти, пока не завалит.
– Куда?
– А ты откуда пришел?
– Не знаю.
– Вот туда и идти. Тут-то видишь что? – Она похлопала по невесть как выросшему за ними вспучившемуся земному брюху.
Они поползли по проходу, и Теме казалось, что он целую вечность видит рубчатые Машины подошвы, спину со сбитым с шеи клетчатым воротничком. Маша погибнуть не могла, и он не мог, и, значит, дело было во времени. Только во времени. Вот, сейчас… Проход колебался, а они все ползли. Маша подождала, пока Тема окажется на одном уровне с ее глазами.
– Щас вылезем, надо подышать чуток. Не дрейфь, ну? – Лапа откатчицы опустилась ему на плечо. – Ну? – Губы и слегка расплющенный нос приблизились и дрогнули. – Ну?
Тема сам собой улыбнулся и пополз вперед. Маша пробовала его оттянуть, но он слегка, чтобы не обидеть ее, боднулся сапогом и резво, не щадя коленок, повел себя и Машу куда-то вперед. Теперь он не сомневался, что вперед. Потолок все пригибал и пригибал, и в какой-то момент он перестал слышать Машино пошуршивание. Она застряла, и он тянул ее за руки, но все было напрасно. Тогда он бил сапогом породу, дышал опять, потом бил, а Маша пробовала улыбаться, но уже не получалось. Он бил породу руками, всем телом, и что-то падало на них, и они снова ползли, потом пробовали разогнуться в штреке и кричали вверх, но никто не отзывался, и приходилось ползти до следующего, а потом вдруг Маша навалилась на него сверху, и они кубарем стали падать. «Темочка», – сказала Маша, летя, а он прижался к ней, желая умереть вот так, но их только больно ударило о стенки шурфа и свалило на пол галереи, по которой шли остатки смены.
– Твою-то мать! Машка! – прохрипел кто-то и подхватил ее, унося.
До клети дошли минут за пятнадцать. Наверху, на солнце, сидел и пил из бутылки какую-то гадость Додик, гадость стекала у него по щекам, по рыжизне, и Тема подошел и обнял его. Рядом говорили, что обвал легкий, что слава богу, что в пересменок, еще бы полчаса, и повалило бы сотню, если не полторы. Дряхлая «Скорая» тряслась по буеракам от двухэтажного шахтоуправления и останавливалась, не доехав, потому что никого не несли, полсмены еще стояло перед проходной в цивильном, в жалких застиранных пиджачках и коротких брючонках, и кто-то звонил по привинченному на стенд телефону, и тут вышла Маша. Тема увидел ее и бросился. Маша поцеловала его в губы. Взасос. Губы пахли углем.
– Легкий обвалишко, – сказала она, оторвавшись. – Завтра придешь? Горизонт разобрать надо.
– Приду, – сказал Тема. – А ты что вечером делаешь?
– Да ничего. Ничего особого, – сказала она.
И они еще раз, уже никуда не спеша, поцеловались.
Защитник
– Ставлю задачу, – сказал майор Полетаев. – Рытье окопа проводится силами солдата индивидуально, опираясь на собственные знания, полученные при прохождении курса молодого бойца, сообразуя свое положение в пространстве с профилем местности.
Его сапоги, чищенные с применением какого-то пахучего вещества, качались перед моим носом (майор имел привычку в процессе лекции слегка заигрывать со своим центром тяжести). Зеленый плащ, галифе и слегка потрепанная по краям полевая фуражка завершали его нехитрый дождливый облик. Впрочем, дождь исправно шел и без него, словно и ему майор успел поставить боевую задачу капать и капать до полного нашего промокания. Жидкая глина ползла на меня сверху, отчасти спровоцированная шагами наставника.
– По завершении копки солдат обязан зачистить от комьев орудие труда, что является саперной лопаткой номер семь по сплошной спецификации воинского снаряжения, произвести раскладку боеприпасов, умять прилежащие куски почвы и пристреляться. Вы пристреливаться-то умеете? Чего, спрашивается, курсант Оратюнов (иной транскрипции моей фамилии майор не признавал), вы копаетесь в этой яме уже сорок минут? А если налетят американские агрессоры? Если они вас тут прямо забросают химико-бактериологической смесью высокой эффективности? А если напалм? Вы должны иметь укрытие и быть готовым окопаться в любую минуту, слышите? В любую. Хоть ночью.
– Хоть на асфальте… – пробормотал я.
– Ирония ваша не имеет отношения. Она имеет право, но по выполнении приказа, и то в форме рапорта или изустно, не нарушая субординации, путем человеческого контакта, а не как вы имеете в виду, – отчитал меня Полетаев.
Я понимал, что майор таким создан, что на сегодняшний момент действительности он есть данность моей жизни, и все-таки не мог отделаться от чувства раздражения на «копку», а заодно и на него. Попадались длинные, извилисто шедшие куда-то корни, которые не обрубались лопатой семь и которые поэтому приходилось выдирать мокрыми руками, заставляя майора следить за моими усилиями с долей известного изумления матерью-природой, так прихотливо мешающей производить полевые действия. Может, он вспоминал времена, когда сам выслушивал подобный бред, и все же по какой-то инерции не только запомнил его, но и продолжал распространять не хуже тех американских агрессоров, еще не видных в тучах, но уже наверняка летевших истребить нас. Иначе нас было не победить, потому что и мое, и майорово терпение было по-старославянски бесконечно.
Окоп углублялся нехотя. И был крив.
Укоризненно смотря на мои судорожные попытки придать земляному изделию уставной вид, Полетаев с сомнением оглядывал меня, как бы заставляя усомниться в собственном существовании. Наконец он разрешил мне выйти и встать рядом с предметом своей пытки, измазанным землей, грязным, мокрым, в выцветшем ватнике, бурых сапогах и вывернутой почти наизнанку по случаю ненастья пилотке.
– Ну что ж можно констатировать. Лень прежде всего констатировать. Ведь это в вас не от скудоумия, а от иронии над честью страны. Исполняете безобразно не по условиям, а из чувства гнилого абстракционизма. Думаете, придет дядя Фриц и сделает, а я буду… Дайте лопату.
Я протянул ему лезвие на древке.
Полетаев легко спрыгнул вниз.
– Произвожу действия. Которые. Призваны. Упорядочить. Ваш. Хаотический. Бар-р-рдак!
Несколькими ударами он привел окоп в полный уставной вид. Прошло секунд пятнадцать. Окоп был ровным и даже будто сухим от ответственности и возложенного долга.
– Копайте следующий.
Во мне, уставшем и немом, родилась болезненная тяга бросить все. Восхищение майором, очевидно знавшим какой-то секрет обращения, переросло в ненависть, контролируемую с трудом. От нее удары по земле стали резкими и точными.
– Уже лучше. Вообще прогресс налицо. Старание, Оратюнов, рано или поздно одержит верх, и это ясно прежде всего вам самому.
Я поднял голову и встретился с ним взглядом. Полетаев довольно улыбался.
Такая же улыбка была у него на большой фотографии, выставленной в штабе. Он погиб в Осетии, разводя озверевших односельчан, внезапно вспомнивших о своих длинных извилистых корнях, не могущих долее сплетаться, как им хочется, вне конкретной боевой задачи.
Девяносто третий год
Дым из Белого дома был так черен, что можно было только догадываться, какая гадость тлела там, какие сгорали репутации, какая копоть снова пачкала город.
Хряпа и Дюк стояли в подворотне недалеко от екатерининских соляных подвалов и ждали, когда полезут те, кто уже сутки, судя по сообщениям информагентств, шел под землей, таща на себе раненых, бросая оружие и убитых, оставляя повсюду окровавленные бинты и шприцы из-под морфия.
Дюк, диггер с пятилетним стажем, знал этот выход на поверхность, похожий на въезд в подземный гараж и донельзя замусоренный по приказу ФСК, и надеялся позабавить Хряпу, которому задолжал.
В половине шестого в глубине тоннеля замелькали фонарики. Трое мужиков с акаэмами скатились по горам мятых пивных банок и мотанули в переулок, не разбирая дороги. Хряпа ухмыльнулся и поставил на боевой. «Разведка. Бросили своих. Ща полезут».
Действительно, скоро послышалось громкое дыхание, и на свет показался лысый депутат, опирающийся на шестнадцатилетка в широком камуфляже, кое-как подпоясанном армейским ремнем. Депутат тащил длинный железный ящик. Хряпа шагнул через двор и наставил пистолет на старика.
– Старый, что тащим?
Тот задыхался и ничего не мог сказать. Хряпа оглянулся на Дюка и подошел к мальчишке:
– Ты что скажешь?
Подросток с ненавистью смотрел на хряпин малиновый пиджак, перстни, «ролекс» на холеной руке, заглядывал и в дуло.
– Молчишь… – с сочувствием в голосе произнес Хряпа.
– Родину продал, ельцинский выблядок, бандит! – выкрикнул пацан.
– Ладно, понял, – сказал Хряпа и спустил курок. Парень выбил из горла струю крови и опрокинулся на кучу мусора.