Подготовка
Шли годы. Оба мы — и я, и управляющий национальными парками — продолжали упорствовать. Я походил на жука, безуспешно пытающегося выбраться из банки; моему же противнику достаточно было не снимать свое вето, чтобы Ньирагонго оставался для меня закрыт. Я расстался с мечтой о создании обсерватории на этом вулкане. Не только потому, что в то время это было невозможно, но и потому, что намерения мои изменились.
За годы, прошедшие с момента открытия фантастического феномена, я узнал немало вещей, и среди них ни с чем не сравнимое наслаждение, приносимое самостоятельностью. Развеялась и юношеская идея укрыться в лаборатории на высоте 3500 метров над тропическим лесом. Стало ясно, сколь бесплодно для ученого пребывание в далеком краю, без связи с крупными научными школами, без дискуссий с коллегами, без встреч со светилами, словом, без всего того, что дают жизнь в больших университетских городах и участие в семинарах и конгрессах. Между тем работа в лаборатории неизбежно сводится к научному поиску в довольно узкой области. Осваивая мало-помалу новую профессию, я начинал понимать, насколько сложен вулканический феномен и что поэтому нельзя замыкаться в общении с каким-то единственным вулканом, пусть даже необыкновенным. Сегодня, четверть века спустя, я убежден, что одна из причин заметного отставания вулканологии заключается именно в том, что большинство вулканологов изучают какой-то один вулкан. Другая причина — и немаловажная — это, конечно же, недостаточность выделяемых средств.
В 1958 году, то есть через 10 лет после обнаружения лавового озера, я смог наконец организовать научную экспедицию. Нам надо было взять образцы жидкой лавы и выходящих из нее газов, а также собрать информацию о происходящих в кратере процессах.
За разрешение на эту попытку пришлось долго бороться. Не будь я так боевит и упорен перед лицом самовластья, я бы отказался от своих намерений задолго до истечения этого десятилетия. Пусть лавовое озеро и является идеальным местом для изучения извержений, на свете помимо Ньирагонго достаточно других действующих вулканов, чтобы заполнить жизнь вулканолога… Но я полюбил бокс и альпинизм, бег и регби, вулканы и шахматы как раз потому, что шах и мат мне не по нутру! Поэтому я предпринял неимоверные усилия и двинул в наступление все фигуры политико-научной шахматной доски, включая самые главные, чтобы добиться в итоге «мата», открывшего мне доступ к Ньирагонго. Иначе говоря, мне удалось заручиться решающей поддержкой короля Бельгии Леопольда III, любителя природы и наук.
Я тотчас же принялся за организацию экспедиции. Это делают по-разному, и мой метод можно упрекнуть в эмпиричности и некоторой небрежности. Правда, сопутствовавшая мне до тех пор удача укрепила меня в моем выборе.
На мой взгляд, в основном надо заботиться о безопасности участников. Независимо от цели и важности экспедиции все должны вернуться целыми и невредимыми. Следующей стоит необходимость собрать максимум научной информации. Такая двойственность требует подбора участников по следующим критериям: надежность, знания, общительность. Затем каждому члену экспедиции поручаются различные участки (организационные вопросы, транспорт, материальное обеспечение, аппаратура); работа их координируется, дабы избежать неприятных сюрпризов до начала или в ходе экспедиции. Такая прагматическая схема выработалась у меня за долгие годы.
Но в 1958 году мне еще не хватало опыта, а главное, я впервые готовил столь крупную экспедицию — дюжина ученых плюс технический персонал. К тому же Ньирагонго — Это не Этна, не Стромболи, «устроившиеся» в самом центре средиземноморской цивилизации. Ньирагонго находился в африканской глубинке, а этим все сказано. От его кратера нужно сутки шагать по лесу и саванне до ближайшего населенного пункта Гомы, где можно рассчитывать при необходимости на медицинскую, техническую или просто человеческую помощь.
Мне повезло, так как с начала и до конца этого путешествия я пользовался помощью профессора Ивана де Манье. Я полностью положился на него во всем, что касалось подбора участников, составления научной программы и контактов с властями. Кстати, я просил его официально возглавить группу. Даже имея наконец разрешение на посещение Ньирагонго, я предпочитал держаться в стороне, дабы не дразнить всуе, своим видом местные власти. Они вынуждены были отступить, хотя административное всесилие в национальном парке от этого не уменьшилось. С другой стороны, меня эта ситуация избавляла от формальных обязанностей, протокольных визитов и всех других забот, за исключением той, что для меня стояла на первом месте, — безопасность.
Теперь, когда решение об экспедиции было принято, бывшая безмятежная уверенность в осуществимости проекта мало-помалу начала уступать место подспудному беспокойству. До тех пор я представлял себе эту экспедицию как «связку» — компактную группу людей, закаленных в подобного рода испытаниях. Я не сомневался, что в такой компании совершенно неопасно спускаться к лавовому озеру. Но собранная нами группа насчитывала двадцать человек, из которых лишь двое были опытными альпинистами. Независимо от их достоинств все остальные рисковали стать жертвой несчастного случая как из-за излишней осторожности, так и из-за бездумной храбрости.
Выбор напарников для таких предприятий крайне важен. Опыт научил меня, что главным критерием является здесь — вопреки тому, что мы столько лет думали, — не научная компетентность или увлеченность исследованием (это вещи второстепенные), а сумма черт характера, делающих человека приятным в общении. Эгоизм — неисправимый порок. В группе нужно заботиться сначала о других, а потом о себе. Если каждый поступает именно так, нет нужды думать о собственном благополучии, поскольку товарищи делают это за тебя. Но в том году и еще долго потом культ знаний побеждал во мне элементарную мудрость, и зачастую из-за этого мне приходилось кусать себе локти. Только в середине 60-х годов мы начали применять во время частых поездок на Этну один тест, позволяющий судить о новичке. Рюкзаки, которые нужно было тащить к эруптивным жерлам, готовились накануне и укладывались в коридоре. Утром члены группы разбирали их, и то, как они это делали, говорило само за себя: «верные люди» не колеблясь взваливали на себя самый тяжелый и неудобный груз. Когда команда подбиралась идеальная, самые легкие рюкзаки оставались неразобранными…
Мы прибыли в Конго (ныне Заир) и я уже разглядывал знакомые пейзажи. Разрезанное длинными гористыми полуостровами в буклях изумрудных крон, озеро Киву было все так же велиолепно. С удивительной остротой я вдыхал привычные и на время забытые запахи африканских джунглей. Это были и едкий дым горящей саванны, и сложные ароматы деревень: перец, очаги, бродящий банановый сок, жасмин и человеческий пот. И наконец, тонкое пьянящее вечернее благоухание.
Изыскательская группа
Подъем на вершину Ньирагонго занял больше двух дней. Участников и носильщиков из племени баньяруанда было так много, что караван растянулся на добрый десяток километров, отделяющих Кибати — деревню у начала тропы — от вершинного гребня. По правде говоря, большинство ученых были до такой степени слабо подготовлены физически, с такими слабыми ногами и нетренированным дыханием, что некоторым даже пришлось остановиться на ночь в Вересковом лагере на высоте 2900 метров.
Второй лагерь был разбит на двух крохотных террасах, вырубленных прямо под вершинным гребнем. Одна палатка — для членов экспедиции, две — для носильщиков. Наверху мы встретили Камилла Тюльпена и небольшой отряд военных, выделенный для снабжения.
Третий лагерь был устроен на платформе у подножия огромного конуса из кусков обрушившейся части стены. Такие обвалы представляют собой наибольшую опасность в подобных местах. Ведь стенки непрочны, рассечены глубокими трещинами, а подземные толчки относительно часты. Стоит толчку оказаться достаточно мощным, как от стенки отваливаются увесистые куски породы. И хотя ни разу за многие недели жизни в действующих кратерах такого не случалось, я опасаюсь этого больше, чем неожиданного взрыва.
Геофизики и геологи, насытив взоры зрелищем плавящегося озера, принялись за работу. И хотя я прожужжал им все уши об уникальном феномене, действительность превосходила любое описание. Никто не был разочарован и не выказал того снобистского безразличия, которым отличаются иные интеллектуалы.
Операция «лебедка»
Еще во время одиночного восхождения в 1953 году я с изумлением обнаружил, что озеро, такое широкое пятью годами раньше, сузилось и ушло вглубь. Прошло еще 5 лет, и стало очевидно, что уровень озера вновь понизился. С высоты 200 метров казалось, что вертикальная стенка этого нового, третьего колодца уходила в глубину на несколько десятков метров. Неожиданное препятствие вызвало у меня замешательство…
Но всякому овощу свое время. Прежде всего речь шла о спуске во второй колодец. Слишком часто говорилось, что это чрезвычайно опасно и что при всех случаях оставаться на дне невозможно из-за жары и газов. Мой опыт убеждал в обратном, но сейчас это требовало проверки.
Я говорил уже, что из вариантов спуска выбрал лебедку. И хотя установка была тяжелая, операции замедленны, связь между висящим над бездной пассажиром и расчетом подъемника затруднена, забота о безопасности была прежде всего.
Сначала требовалось найти «точку атаки». После продолжительной дискуссии остановились на точке в северной части кратера: стенка была более прямой, меньше выступов и карнизов.
Целый день ушел на переноску снаряжения из главного, южного лагеря в лагерь номер четыре на севере, Затем мы принялись за сооружение установки.
Непрочность стенки угрожала не только тем, кто должен был спускаться по ней, но и, едва ли не в большей степени, тем, кто войдет в спусковую команду: два человека у лебедки и один — у телефона. Не говоря уже о любопытных… Дабы свести риск к минимуму, мы решили отнести лебедку от борта кратера метров на пять; стрела должна была вращаться вокруг вертикальной оси на копре из дюраля. Круговое движение стрелы позволяло проводить спуск и подъем, не касаясь тросом края пропасти. Установка копра заняла у нас несколько дней. Чтобы сооружение не опрокинулось, мы его расчалили и прикрепили к стальным сваям, забитым в щели породы, а основание завалили кучей камней.
Все было проделано тщательно. У меня еще не изгладился из памяти эпизод, случившийся в пещере Пьер-Сен-Мартен за 6 лет до того. Эта самая глубокая из известных в мире пещер была открыта в 1950 году Пьером Лепине. В 1951 году наша спелеологическая группа достигла на дне 350-метрового колодца густой сети просторных подземных залов, два из которых мы тогда же обследовали.
С помощью лебедки часть группы спустилась в огромный третий зал. На исходе пятого дня утомленный Марсель Лубенс решил подняться и организовать себе подмену. Мы помогли ему натянуть лямки и прицепиться карабином к петле на конце стального троса. По полевому телефону дали команду «наверх», и Марсель начал медленный подъем. Он походил на огромный манекен в одежде цвета хаки и в каске. По мере удаления он сливался с темнотой, и только налобная лампочка освещала фигуру. Поднявшись метров на десять, он остановился… Было слышно, как Марсель говорил по ларингофону. Мы крикнули: «Что случилось? Опять неполадки?» Дело в том, что с самого начала лебедка капризничала. Построенная руководителем экспедиции профессором ядерной физики Козеном, она явно была рассчитана впритык и ее коэффициент безопасности оказался невысок. Но в группе было столько физиков и механиков, что все неполадки исправлялись на месте. Мы уже привыкли терпеливо ждать, пока наверху спешно ремонтировали лебедку. Понятно, что для висевшего на тросе это было не бог весть какое удовольствие: лямки не кресло и через некоторое время ноги затекают.
Мы попытались шутками подбодрить Марселя.
— Ни слова не понимаю, — ответил он. — Вода льет на каску.
Я вспомнил о шуме, который стоял у меня в ушах при спуске. Дело в том, что в нижней части колодца падал небольшой водопад, стекавший, увы, как раз по тросу. В наушниках хорошо было слышно то, что говорилось в ларингофон, но шум воды заглушал все остальные звуки.
Время шло — 5 минут, 10, может быть, 15. Все ждали. Лубенс висел на тросе, а Жак Лабейри, Беппо Окьялини и. я стояли на склоне, задрав головы к светящейся точке. Все произошло так быстро, что я не успел сообразить, что случилось, как тело Лубенса стукнулось оземь… Тревожный крик пронзил нам сердце. Марсель рухнул в нескольких метрах от меня и прокатился еще с десяток метров до Лабейри, которому удалось его подхватить.
С многочисленными переломами, в коматозном состоянии Марсель скончался 35 часов спустя, несмотря на помощь доктора, который не побоялся спуститься в пещеру, когда лебедка вновь заработала. Тогда же мы выясняли причину трагедии: петля на тросе была недостаточно сильно затянута, конец ее выскочил из зажима, и наш товарищ полетел вниз…
При горном восхождении, спелеологическом исследовании, при работе в пустыне, девственном лесу, полярных районах или на действующих вулканах несчастные случаи — вещь нередкая. Ответственный за экспедицию обязан свести риск к минимуму, но, поскольку все предусмотреть невозможно, вторая роль данного лица заключается в быстрой и адекватной реакции. И если трагедия все же произошла, ему следует принять на себя вину. Я не простил профессору Козену того, что он не соответствовал ни одному из этих требований.
Все это ярко предстало передо мной, когда мы устанавливали подъемник на краю огненного колодца. Наконец, загнув конец троса и поставив целых три зажима, мы пристегнули замок, скорее всего с излишним тщанием. Обжегшись на молоке…
Последние дни я спал неважно. Когда кончалась работа и утихали споры, в ночном уединении ко мне вновь подступала неясная тревога. Для меня это было нечто новое! Я всегда знал, что риск был одним из условий игры. К тому же я был бессмертен… В крайнем случае я мог умереть только по истечении вечности, что отделяла меня от старости. Происшедшая во мне перемена сводилась к тому, что, когда я стал брать с собой других, вместе со свободой, приносимой одиночеством, я утратил также и беспечность. Я чувствовал себя обязанным заботиться о спутниках, как горный проводник — о своих подопечных или как отец — о своих детях. Это чувство ответственности особенно тяготит ночью, когда разыгрывается воображение.
Пух спальных мешков был как нельзя более кстати на экваториальном вулкане, где сырость добавляется к холоду высокогорья, а ледяной дождик частенько переходит в снежную крупу. Снег покрывал тонким слоем наше мертвое царство, выглядевшее на фоне серых туч и султана над кратером весьма необычно. Облака временами забирались в самый кратер. Они переваливали через гребень и медленно стекали по стенке, то разрываясь на клочья и постепенно испаряясь, то растекаясь и заволакивая нас. Мне было известно по опыту, что такие туманы могут держаться долгие часы. В белом облаке невозможна никакая научная или техническая работа, да и передвигаться в нем небезопасно: исчезают ориентиры и нельзя наверное знать, где зияет пасть главного колодца.
Схождение в ад
Лебедка была наконец готова. Я решил, что мне полагалось стать подопытным кроликом, равно как и пожать плоды первого успеха. Естественно, я не мог взваливать на других риск спуска. С другой стороны, не хотелось никому уступать радость первых шагов по дну колодца.
Не помню, чтобы я испытывал особое волнение, повиснув над бездной. Я ни капли не сомневался в надежности лебедки, зато с самого начала полностью оценил свою привилегию: быть на переднем крае беспрецедентного эксперимента.
Занятия спортом приучают к стремлению побеждать — приходить первым, оставив позади соперников. Чем ты сильнее, тем меньше в тебе высокомерия. В этом меня убедило общение со многими чемпионами. Превосходство непременно сочетается у них с уважением к другим, и поэтому самые знаменитые оказываются зачастую наиболее скромными. Это не мешает им обладать той неистовой гордостью, без которой они не могли бы побеждать. На гордость клевещут, отождествляя ее с тщеславием. Я невыразимо презираю тщеславие и, замечая его в себе, прихожу в ярость. Прекрасно помню, как я «прощупывал» себя на первых метрах спуска в колодец. «Если бы на тебя никто не смотрел, — говорил я себе, — получил бы ты такое же удовольствие?» Сама постановка вопроса меня приободрила, и я уже без угрызений совести отдался во власть редкого наслаждения, которое дарует близость момента, когда ты должен очутиться там, где ничья нога не ступала до тебя. Ответ на поставленный вопрос был предельно ясен: удовольствие было бы таким же, даже большим, ибо в эту самую секунду в мозгу промелькнуло сожаление — хорошо бы оказаться в этом кратере в полном одиночестве, как в 1953 году, когда туман задержал товарищей на стенке…
Надо было действовать, и философствование мое прервалось: я находился на отметке «минус 20 метров», то есть у конца гибкой металлической лестницы, прикрепленной к террасе. Мания осторожности, поселившаяся во мне со времени гибели Лубенса, привела меня к выводу о необходимости продублировать средства подъема: если бы лебедка по какой-то непредвиденной причине отказала, лестницы позволили бы парням выбраться из ямы. В мою задачу входило удлинить ее, постепенно присоединяя к ней новые десятиметровые марши. Я дал по телефону команду «стоп», прицепил специальными кольцами очередной марш и затем попросил продолжить спуск.
Безопасности ради меня опускали не быстрее четырех-пяти метров в минуту. Попутно я старался сталкивать вниз камни и глыбы, явно представлявшие опасность. Одновременно разглядывал составлявшие стену породы.
Надо сказать, что лава Ньирагонго и остальных вулканов хребта Вирунга не относится ни к андезитам, ни к базальтам, а потому петрографы сочли себя обязанными дать ей особое название: нилигонгит (от Нилигонго вместо Ньирагонго). Нелегко оправдать привычку специалистов придумывать новое слово для пород, химический и минералогический состав которых хотя немного отличается от других. Еще труднее прощать петрографам их манию давать «новым» породам имена, образованные от географических названий. Так появились на свет нилигонгит, этнаит, эссексит, соммиат, везувит… Хотя куда проще сохранить «фамилию» семейства, к которой принадлежит новая порода, — базальт, трахит, латит и так далее — и добавить к ней соответствующий эпитет. Кстати, специалисты в конце концов отдали предпочтение именно этой тенденции по инициативе швейцарского профессора Альберта Штрекайзена.
Вопрос происхождения и состава лав важен не только для познания истории развития Земли, но и для понимания генезиса некоторых типов металлоносных залежей. Недалеко то время, когда ныне известные месторождения полностью истощатся и потребуется разведывать новые, на все больших глубинах. А поскольку многие из них так или иначе связаны с вулканизмом, потребуется досконально выяснить его характер.
Спуск прошел благополучно. Тюльпен переправил мне палатку, запас еды, кислородный баллон, фильтры для противогазов, геофоны, пироскоп и кинокамеры, а затем спустился ко мне сам. По счастью, мы были с наветренной стороны озера, так что воздух оставался вполне пригодным для дыхания. За три часа на дне мне ни разу не потребовался противогаз, хотя ради достижения цели я согласился бы и на большие неудобства!
Мы натянули палатку, разложили оборудование, перекусили. По телефону я отчитался перед де Манье. По его тону было заметно, что он рад добрым вестям снизу. Было уже часов пять пополудни. Мы бегло осмотрели платформу в западном и восточном направлениях. Почва была усыпана крупными глыбами с острыми краями. Даже самые маленькие из них напоминали, до какой степени непрочна окружающая нас стенка и как осмотрительно нужно себя вести, чтобы не попасть под камнепад.
Посреди платформы зиял четко прорезанный огненный колодец. Судя по всему, он был образован резким оседанием всей центральной части — скорее всего вследствие внезапного погружения столба магмы. Наклонившись над бортом, мы увидели 20-метровую вертикальную стенку, спускавшуюся к плавучему «острову» из старых лав, занимавшему две трети озера. За минувшие десять лет остров почти не изменился. В приближающихся сумерках озеро начинало окрашиваться в карминовый цвет. Картина плавящейся лавы особенно грандиозна в конце дня, когда солнце уже светит не так ярко, а темнота еще не поглотила обрамление подземного костра. Закат одел в пурпур все вокруг; никогда раньше нам не доводилось очутиться так близко от сказочного озера: огромный полумесяц лежал всего в
30 метрах под нами. Медленные движения поверхности указывали на вязкость заполнявшей его жидкости. Нам были известны ее природа, состав и химическая формула, но все равно она зачаровывала своим сверхъестественным видом.
Как и в прошлый раз, озеро вело себя спокойно. Лишь с близкого расстояния просматривались отголоски его внутренней жизни: редкое биение фонтанов, ленивые вращения, зыбь, пульсирование, как бы живая дрожь гибкой кожи, отливающей оловом и бронзой…
Часов до трех ночи мы любовались зрелищем, перемежая время научными занятиями, ради которых мы, собственно, и приехали: измеряли температуру, брали образцы, включали геофоны и так далее. Потом усталость разом навалилась на нас. Вернувшись в лагерь, мы обнаружили, что нам не спустили спальных мешков. Пришлось коротать оставшиеся часы в сырости, дрожа от холода.
Утром, переговорив по телефону с базой, мы съели присланный по тросу горячий завтрак и отправились обследовать наш замкнутый в круглых стенах мирок.
Густые клубы сернистого дыма выходили из западной части колодца. Мы чуть было не ударились в панику — таким концентрированным и едким был этот дым, мгновенно обжегший нам глаза и горло. Мы отпрянули назад, лихорадочно натягивая противогазы.
Они действовали безотказно. Вдыхая профильтрованный воздух, я понял, в какой загрязненной атмосфере мы провели больше суток, считая ее чистой! Количество углекислого и сернистого газов, прошедшее через наши легкие, наверняка превышало допустимые нормы. Этим отчасти объяснялась усталость, одолевавшая даже хорошо тренированных людей. Выйдя из дымового султана, мы решили не снимать противогазов.
С почтением оглядел я крупную кубическую глыбу, отвалившуюся от стенки и застрявшую в нескольких метрах от края колодца. Она была покрыта слоем затвердевшей лавы толщиной 1–2 сантиметра. Значит, когда озеро стояло выше, из него выплеснулась огромная волна жидкой лавы. Таким образом, здесь следовало опасаться трех вещей: камнепадов, всплесков лавы и газов.
Первый урожай
Несмотря на скромные масштабы, экспедиция дала результаты, которыми Иван де Манье мог бы гордиться, не будь он столь скромен.
Замеренные с помощью оптического пирометра температуры варьировались от 1020 до 1095 °C. Разницу следовало отнести на счет поглощения части теплового излучения атмосферной влагой и газами.
Эдуард Берг попытался провести геомагнитную съемку кратера. Нам не хватало инструментария для полноценного сейсмографического выслушивания, чтобы зарегистрировать микросейсмическое волнение, вызываемое движением лавы. Жаль, так как изучение амплитуды и частоты таких вибраций есть один из способов получения точной информации, исходя из которой мы надеемся однажды пролить свет на это явление…
Радиоактивность тщательно замерялась счетчиком Гейгера на многочисленных фумаролах. Как и ожидалось, ничего аномального мы не нашли.
Больше всех повезло петрографам. Две первые стенки общей высотой 360 метров состояли из наложившихся друг на друга в течение тысячелетий пластов. В верхней части они были наклонены, в нижней — горизонтальны. Иначе говоря, первые остались от потоков, выливавшихся из кратера, вторые же обязаны своим происхождением «разливам» лавового озера в периоды повышения его уровня. Мы застали отрицательную фазу: между 1948 и 1958 годами озеро ушло вниз метров на пятьдесят, причем за последний год — метров на двадцать.
Пока мы работали на Ньирагонго, в 23 километрах от нас началось извержение его активного соседа — Ньямлагиры. За 65-летнюю «историческую эпоху» вулканов Киву это было седьмое по счету извержение. Кратер Китсимбаньи родился на Ньяме 8 августа 1958 года, и за считанные недели стремительные лавовые потоки прошли более 20 километров, уничтожив 6 тысяч гектаров лесов и саванны.
Вечерами мы подолгу обсуждали возможность связи между этим извержением и понижением уровня лавы в Ньирагонго. Я лично нисколько в это не верил. За предыдущее десятилетие я убедился, что вязкость расплава слишком возрастает с глубиной, чтобы такая связь была возможна. Много раз на Китуро, Этне, Стромболи и Ицалько я наблюдал, как два жерла, отделенные друг от друга лишь тоненькой стенкой, оставались полностью автономны. А подземную гидравлическую связь на расстоянии в десятки километров вообще было трудно вообразить… К тому же лавы Ньирагонго и Ньямлагиры заметно различались по составу.