— Здравствуй, Адам! Где ты был?
Это оказался Амнон.
— Загородом, на тыловой военной базе, — ответил я.
Мы принялись болтать о войне, об университете, об истории, и вдруг он сказал:
— Ты знаешь, эта девушка из киоска спрашивала о тебе. Хотела узнать, куда ты пропал.
— Из какого киоска?
— Ну, эта — из студенческой столовки.
Я вспомнил продавщицу из киоска, где продаются театральные билеты, и удивился. До обалдения удивился. Немногие вспоминали обо мне в ту пору. Война и последовавшая за ней скорбь отдалили людей друг от друга. Теперь меня охватило странное ощущение возвращения домой. Спустя несколько дней я пришел навестить «девушку из киоска» чтобы поблагодарить за проявленный ко мне интерес. Я узнал, что ее зовут Яэль, что она живет с мужем на съемной квартире неподалеку от университета, а киоск служит им источником заработка. Ей я тоже соврал, что был в армии. Я не мог представить себе, чем она станет для меня через три года. В нашей плотской жизни, которая, как сказано у пророка, не более чем солома для скотины или былинка в поле — промчался ветер, и нет ее, — в этой повседневной обыденной жизни мы не всегда обнаруживаем в себе достаточно мужества и чуткости, чтобы оценить истинную глубину самого главного. Наши отношения с людьми носят спорадический характер. Дружеские связи, а тем более контакты по месту работы или учебы, зачастую случайны и потому не подлежат серьезному исследованию и изучению. У Бубера сказано (не исключено, впрочем, что я прочел это у кого-то другого, какого-нибудь мистического созерцателя дзена): «Я говорю ‘я’ и подразумеваю ‘Ты’. В нашем мире исполняется судьба Бога». Книги годятся для чтения перед сном, но не уберегают от подлинной жизни.
Яэль не была мимолетным эпизодом, главой, которая завершится в скором будущем. Разумеется, тут невозможно говорить о легкой интрижке. При других обстоятельствах все это могло и не произойти. Но поскольку сложилось так, как сложилось, мне хочется надеяться, что, по крайней мере, в воспоминаниях все останется навсегда, до конца этой жизни, а если нам уготовано что-то и за ее пределами — если действительно существует мир, в котором нет зла и преступления, — продолжится и там.
Летом 1974-го, после обследования у сердитого доктора, я вернулся в клинику, чтобы провести там конец лета и осень. Затем меня направили в специализированный центр реабилитации в Тель-Авиве. Заполнили историю болезни, в которой я случайно подглядел диагноз: речь шла о весьма серьезном душевном заболевании. В результате значительных усилий, заслуживающих отдельного описания, я начал работать, с помощью людей из Хабада, в Комитете национального единения — по-прежнему соблюдая режим строгого медикаментозного лечения и будучи не в состоянии ни читать, ни что-либо осмыслить или запомнить, или просто сконцентрировать внимание. Дважды в месяц проделывал на автобусе путь в психиатрическую лечебницу. Получасовая поездка, переправляющая человека из одной действительности в другую. Аптеки и рецепты на лекарства были для меня единственным реальным миром. Моим миром: до сего дня я иногда говорю: ‘у нас’, имея в виду психиатрическую больницу. Параллельно продолжал посещать университет, бродить между корпусами, заглядывать в библиотеку. Было страстное желание, неотступная мечта, снова обрести возможность читать. Вернуться в то состояние, когда можно не просто держать книгу в руках, а прочесть ее всю до конца.
Газетный киоск оказался единственным местом, где я мог с кем-то поговорить. Единственным, где меня соглашались выслушать. Знакомство с Яэлью постепенно переросло в некое подобие дружбы. Меня все чаще и чаще встречали здесь с улыбкой. Через несколько месяцев мы начали приступать к беседе и завершать ее рукопожатием. Однажды я подошел к киоску, а ее не было там. Вместо нее сидел молодой мужчина с волнистыми волосами. Черные кудри разлетались на ветру. Глаза были карие, очень темные. Голос звучал тихо и деликатно, гораздо мягче, чем голос Яэли. В нем отсутствовала присущая ей нотка решительности. Он был чуть выше меня ростом и небрежно одет. Взгляд выдавал некую тревогу, мне показалось, что он вечно во всем сомневается. Возможно, не слишком уверен в себе. Я спросил:
— Когда придет госпожа?
Он ответил, что госпожа тотчас прибудет, и она действительно появилась чуть позже, но не представила его мне.
В ту пору наши отношения с Яэлью до того укрепились, что она даже несколько раз просила меня приглядеть за киоском, когда отходила к телефону или в туалет. Обычно, приблизившись к киоску, я снимал с головы кипу, которую носил из-за своей работы в Комитете национального единения (религиозном учреждении) и в шутку пояснял, что снимаю рабочую одежду, тут же заглядывая мельком в газету. Тогда я впервые рассмотрел вблизи почерк госпожи Яэли Ядид. Буквы были крупнее, чем у меня, и с какими-то завитушками. Не похожи одна на другую. Даже одна и та же буква в разных местах выглядела по-разному. Не было у них единой формы. Часть сидела на строке, а часть как бы повисала в воздухе. Что-то в них свидетельствовало о мечтательности и явно противоречило показной решительности. Я пригласил ее на чашечку кофе. Поначалу она приняла мое предложение с сомнением и настаивала на своем праве уплатить за себя. Потом смирилась.
Я ощущал в ней то, что принято называть любовью к ближнему — умение симпатизировать людям и вызывать ответную симпатию.
Сидя напротив нее, я с умилением подмечал случайные позы и жесты: наклон головы, мелькание пальцев, поправляющих непослушную прядь волос, движение руки, перелистывающей бумаги в одной из папок.
Я сопровождал ее в каждодневном походе в университетское отделение банка. Мы вкладывали на ее счет вырученные деньги. Я познакомился со всеми, кто участвовал в работе киоска, и, кажется, завоевал их расположение. Мое присутствие возле киоска сделалось как бы само собой разумеющимся. Я перестал посещать свой факультет и библиотеку. Ходил в университет исключительно для того чтобы околачиваться возле киоска. Время от времени помогал ей укладывать пачки газет на тележку. Благодаря свободному владению идишем завязал сердечные отношения с работниками техобслуживания ближайшего университетского корпуса. Она притягивала к себе многих людей: служащих университета, преподавателей и студентов — ее киоск у всех пользовался популярностью. Меня удивляло постоянное желание самых разных людей услужить ей: буфетчицы приносили ей кофе, из хозяйственного отдела присылали фрукты, банк делал для нее исключение и разрешал заходить в любое время. Я видел, что она окружена всеобщей любовью, но иногда невольно задумывался над тем, нет ли тут и другой стороны медали. Было ясно, что она хороший человек и умеет прислушаться. Я спрашивал себя, позволительно ли мне посвятить ее в мои личные дела и развернуть перед ней свиток моей болезни и страданий. У меня было ощущение, что ее благосклонность ко мне и наше приятельство достаточно устойчивы, и решился: если она оборвет нашу связь, услышав слово ‘психиатрия’, значит, не столковались — что делать? Я пригласил ее в кафетерий, расположенный на широкой площади между корпусами «Шарет» и «Реканати», и в самых скупых выражениях рассказал о себе и о своем прошлом. Похоже, она оценила мою откровенность. Я пожал ее руку. Мы продолжали общаться. Улыбки ее становились все более сердечными. Но я все еще ни разу не видел ее смеющейся.
Однажды я торопливо шагал в отдел копирования и не заметил, что она сидит в парке на каменной скамье и наблюдает за мной. Вдруг я поднял голову — она широко улыбалась. Тепло и живо. Меня охватило ощущение, что весь мир наполнился брызгами зеленоватого света. Глаза ее излучали золотистое и оливковое сияние. Я остановился по-настоящему пораженный и совершенно позабыл, куда направляюсь.
В другой раз я поднимался вечером по ступеням корпуса «Шарет», и мы едва не столкнулись в темноте. А еще мне было как бы между прочим поведано о бале-маскараде, на который она явилась в мужском костюме, а ее муж в женском. В ее голосе трепетала нотка лукавого удовольствия. Подмигнув, она призналась, что на протяжении всего бала не произнесла ни слова, чтобы не выдать себя.
Я все больше обращал внимание на ее красоту, царственную осанку, воздушное и гордое телосложение, нежную тонкую фигурку, любовался линией ее профиля. Прямой греческий нос, как будто слегка усеченный на кончике. По большей части она была одета в кордероевые брюки, которые плотно облегали ее длинные ноги. Очень длинные. Летом носила блузку, завязанную на плечах тесемками. Обнаженные классические плечи. Я оценил их спортивную развернутость, их мощную упругость. Мускулистые, и при этом чрезвычайно женственные руки. Легкая изящная линия груди. На ногах почти всегда одни и те же коричневые туфли с округлыми носами. Иногда высокие сапоги. Особое впечатление на меня производили ее крупные зубы. Губы были не слишком тонкими и не слишком полными, но присутствовало в них что-то, выдающее натуру, умеющую наслаждаться жизнью. Глядя на нее, я мечтал, чтобы мои руки растаяли и превратились в морские волны, всю целиком обнимающие ее, когда она заходит в воду.
В том — 1975-м году — я достиг почти что устойчивого состояния. Ежедневно трудился до часу тридцати в Комитете национального единения, отдыхал после обеда, раз в неделю посещал Зоара, парня, с которым подружился, случайно познакомившись на автобусной остановке. Зоару — я называл его Жожо — я тотчас открыл основные факты моей биографии. Имя Яэли ни разу не прозвучало в наших разговорах на протяжении всего того года и следующего тоже. Только в конце 1976-го я начал упоминать ее как свою ‘хорошую знакомую’.
Я принят в университет как полноправный студент! Я чувствую себя как Черчилль во время Второй мировой войны, как человек, который осуществил невозможное. Показал Яэли документы. Она обрадовалась за меня. Я с великим рвением готовлюсь к лекциям.
Яэль познакомила меня со своим мужем Яиром. Это оказался тот парень, который однажды подменял ее в киоске. Весь его облик напоминал мягкую сталь. Симпатичный, но какая-то неуверенность, достаточно трогательная, выдавала характер, склонный к сомнениям и пессимизму. Было ясно, что он не разделяет уверенности в лучшем будущем не только для всего человечества, но и для отдельно взятого человека. Несколько раз я слышал, как он говорит: «В любом случае, известно, чем все кончается». Его тихая застенчивая улыбка — полная противоположность радостной, взволнованн