Мы поставили свои джипы мордой к морде, сели на раскладные стульчики, зажгли газовый примус вместо костра и под изумительным звездным небом, прямо под Большой Медведицей, пили виски, закусывая колбасой, и травили истории из нашего общего израильского прошлого. Почти сразу выяснилось, что согреть на примусе виски в кружке-термосе до температуры горячей ракии практически невозможно.
А поутру…
Вообще, охота на уток – дело тонкое. Помимо ружжа и охотничьей лицензии, надо иметь манок – такую вот гуделку, звучащую, как ежик резиновый с дырочкой в правом боку, набор подсадных уток разной степени изощренности – от простых резиновых до механических с дистанционным управлением. Кроме того, существуют очень жесткие правила, призванные облегчать жизнь уткам, а охотникам – наоборот. Охотиться можно только в определенное время дня, стрелять в сидящую на воде утку нечестно, надо ее уговорить взлететь и т. д. В общем, я всего этого еще не выучил.
Поутру мы встали еще затемно, нагрузились оборудованием и отправились на позицию. И тут настал астрономический восход, окрестные горы залились розовым светом, и в ту же секунду над озерами разразилась канонада. Не знаю, сколько там было охотников, опередивших нас, но пальба шла минут десять.
Мы дошли до берега, расставили особую камуфляжную палатку, отказались от идеи лезть в ледяную воду расставлять подставных уток, зарядили ружья и стали ждать. Манок я, естественно, забыл в машине.
Утиная охота – это занятие для людей философического склада, фаталистов. Не для меня. Через пять минут ожидания мне стало понятно, что место выбрано совершено неправильно, ни одна утка в здравом уме здесь и близко не пролетит. Кроме того, их всех давно убили конкуренты. Я выбрался из палатки и с двустволкой наперевес отправился на другой берег озера. Рекогносцировка показала, что берега озерца утыканы охотниками каждые метров семьдесят, что было очевидно по стаям подсадных уток и руладам манков, доносящихся из кустов…
Я вернулся назад, мы опять заговорили за жизнь, и тут над нами пронеслась пара уток.
О боже мой! Куда делся налет цивилизованности… многовековая история еврейского народа… клятва Гиппократа?.. Остались только утка, я и ижевская двустволка… «Погоня, погоня, погоня, погоня – в горячей крови!»
Я вскинул ружье, прицелился и спустил оба курка… И не попал.
И всё. Было понятно, что я с места не сойду, пока не подстрелю себе пару уток. Тем более что это так просто. Увидел, прицелился, нажал курок… Нет, не бином Ньютона.
И вот так четыре часа пролетели… Разговоры за жизнь, затем один из нас замечает, что вот утка… почти уже пролетела… Огонь!
Когда отведенное законом время истекло, мы отправились домой, усталые, но довольные. В следующее воскресенье обязательно поедем опять.
Herodotus
Еду по неглавной дороге, которая только что петляла серпантином в теснинах между горушек, покрытых соснами и голыми еще осинами, и наконец вырвалась на простор с раскинутыми на плоских холмах полями в сетке проволочных изгородей и маленькими поселками в полтора дома. Людей не видно, и живут ли они здесь вообще?..
У дороги изредка – маленький памятник: велосипед, покрашенный белой краской и украшенный гирляндами искусственных цветов, под ним – выводок то ли пластиковых, то ли гипсовых облезлых мадонн.
Ранняя весна, поля покрыты жухлой прошлогодней травой, на которой тут и там пасутся коричневые лошадки и разбросаны колодцы с неутомимыми ветряками.
Нечастые ранчо – одно– и двухэтажные дома с плоскими крышами, окруженные оградой из настоящего адоби (глина с нарубленной соломой), на заднем дворе у каждого – семейное кладбище автомобилей. Дюжина проржавевших насквозь фордовских грузовичков-пикапов чуть ли не девяностолетней давности и крылатые олдсмобили и доджи семидесятых.
Едешь полчаса по такой дороге – и появляется ощущение вневременности и некоторой неопределенности в пространстве…
Но вот за поворотом появляется стоящий на площадке аккуратный виниловый домик со звездами и полосами на флагштоке перед ним и смешной белой машинкой с правым рулем у коновязи…
«Ни дождь, ни снег, ни зной и ни мрак ночи не остановят этих посланников на их пути» (Геродот, История, 8:98).
Надпись «Почта Соединенных Штатов» над дверью. Я все-таки дома.
Торнадо
По городу – предупреждение о возможности торнадо. Что делать – непонятно. Ураганного погреба, как у Элли и Тотошки, в Нью-Джерси все равно ни у кого нет. На всякий случай пошел со своим постоянным партнером вечером играть в теннис.
Торнадное предупреждение тут оказало самое благотворное действие: кроме нас на университетских кортах были только две пожилые англичанки. Они нас спросили, мы тоже британцы или просто сумасшедшие?
Слушаем джаз
Я не люблю слушать джаз в больших концертных залах. То есть на концерты я хожу, но нет, нет там того многослойного наслаждения, что можно получить только в маленьком баре с бокалом красного или кружкой пива в руках, в семи метрах от пианиста, вколачивающего клавиши в беззащитный рояль – то каждую отдельно в изощренной каденции, то все вместе уже в невообразимом темпе. Вы видите каждую струйку пота, стекающую у него со лба на нос, вы видите, как он поет про себя и смеется вслух в радости…
И притертые к вам плечами две хрупкие старушки из Миннесоты, и квадратный корпоративный чиновник, примчавшийся сюда прямо из своего офиса в скучном сером костюме, – все они свистят, вздыхают в унисон над своими стаканами и визжат от восторга…
…А потом пошел дождь.
Точнее, дождь «потом пошел» у Хемингуэя, а у нас дождь шел не переставая все пять дней, проведенных в Париже. Был ноябрь месяц, в парке Люксембургского дворца громоздились брустверы палых листьев…
Мы уже сходили на топлесс канкан с кордебалетом из славных украинских девочек, отметились в Лувре, насладились Чюрленисом в музее д’Орсе, прошлись по Елисейским полям и по задним улочкам Монмартра, мимо памятника Далиде и скульптуры странного мужика, вылезающего прямо из стены… В довершение культурной программы мне пришлось в одиночку слопать большое блюдо сырых морских гадов, поскольку моя спутница спасовала, когда звери были уже на столе.
Одним из последних вечеров дождь продолжал стучать по крыше; мы сидели в мансарде в мерзкой арабской гостиничке, расположенной, однако, в одном из центральных аррондисманов, и вдруг захотелось прямо сейчас пойти послушать музыку. Порылись в местной газете, нашли вечер джаза в каком-то кабачке, где в качестве входной платы требовалось заказать пару рюмок чего-нибудь, и двинулись.
Кабачок находился глубоко за Сорбонной, в недрах Латинского квартала, куда не ступала нога человека… миль пардон, туриста. В объявленный час мы спустились в полутемную залу с дюжиной пустых столиков; на нас посмотрели с изумлением, но посадили и принесли по бокалу коньяка. Впереди сидели уже посетителя два, а на самой сцене музыканты готовились к выступлению, обменивались шуточками, продували мундштуки и расчехляли контрабас.
В последующие минут двадцать подтянулся еще пяток посетителей, обеспечив численное превосходство аудитории над оркестром.
Я с удовольствием разглядывал их всех. Средний возраст музыкантов был около семидесяти, а вот зрители, наверно, родились между Англо-бурской и Первой мировой войнами, некоторые из них были совершенно пергаментные… Все это время между залом и сценой шел непринужденный обмен новостями, замечаниями, подколками, и, хотя по-французски я не понимаю, было совершенно ясно, что эти люди собираются вот здесь в том же составе играть и слушать джаз последние лет сорок… или пятьдесят…
В конце концов все были готовы начинать, только трубач никак не мог попасть в рукава парадной чистой майки, и все зрители успели насладиться видом густой седой шерсти на его солидном брюшке.
Общими усилиями эту проблему в конце концов решили, и на счет five, six, seven, eight (наконец на понятном языке) они заиграли. О, это был замечательный старинный нью-орлеанский джаз, с банджо и тубой, и очень скоро, к середине второй рюмки, мы унеслись из промозглого Латинского квартала на широкую гладь Миссисипи, под бесчисленные южные звезды: «I’m gonna lay down my heavy load down by the riverside, down by the riverside…»
И мягкое покачивание на ленивых шоколадных волнах привело меня в состояние полнейшего благорастворения духа – с отчетливым терпко-сладким привкусом зависти гражданина мира к людям, прожившим всю свою жизнь на одном и том же месте, в кругу самих себя, Армстронга и Парижа.
Музыкально-божественная фантазия в четырех каньонах
Господь Бог, создавая этот каньон, был явно в самом благостном расположении духа, вроде того, которое бывает после вкусного и сытного, но не чрезмерного обеда, когда и ближние свои, и мир в целом кажутся вполне славными и адекватными. Господь напевал что-то простое и мелодичное вроде «Степь да степь кругом…» или «Don’t worry, be happy», и каньон получился уютный и домашний.
Он змеится среди пустыни, повторяя извивы почти уже высохшей речушки. Вы идете по тропе по краю, и с высоты каких-то пары сотен метров с красных скал прекрасно видите дно каньона в буколических зеленых рощах и хижинах, желтый песок и речку. Безоблачное синее небо, и птицы поют. Благорастворение воздусей и мир в человеках.
Тут без лишнего бокала шампанского не обошлось. Ну нельзя на трезвую голову сотворить такое восхитительное изощренное великолепие. Господь Бог играл на клавесине Маленькую ночную серенаду, дьявол аккомпанировал ему на скрипке, и из звуков моцартовской музыки сгущались и становились на свои места розоватые, белые и полосатые башенки, зубчатые стены, шпили и канделябры. А сосны выросли позже.