— Дорого, конечно, — вздохнула она. — Пятьсот иен кило. Где это видано?
— Ничего, — сказал я. — Вон, говорят, что иена растет.
— Кто говорит?
Я показал на табло.
— Господи! — вырвалось у нее. — Вы что, и эти закорючки понимаете?
— Ну… Не все, конечно, — поспешил я ее успокоить. — Кое-какие только…
— Вас в институте учили?
— Нет, я сам…
Она глядела на меня с болью и состраданием.
— Вы что, до смерти тут собираетесь жить? Такой молодой…
— Почему обязательно до смерти?
— А до каких пор?
— Не знаю… Как получится.
Она изучающе побегала по мне глазами, как по непонятному зверю.
— Вы здесь как вообще? По контракту?
— Да. В университете…
— Один?
— В смысле?
— Наши люди еще есть?
— Довольно много.
— Ну, тогда еще ничего. Можно позавидовать.
Я влил в себя остатки пива. К горлу подступила отрыжка.
— Нет, я ничего плохого не имею в виду, — сказала она. — Замечательная страна, великая культура… Но ведь здесь невозможно стать своим!
— Невозможно, — согласился я.
— Здесь вы всегда будете… Как это… «Га…»
— Гайдзин.
— Да. На вас будут показывать пальцем. Над вами вечно будут смеяться. Вы будете белая ворона.
— Конечно.
— Ну вот, видите…
Она шумно выдохнула, вся обмякла и некоторое время сидела молча. Потом покачала головой:
— Хотя да, понятно… Не обратно же…
Длинная сережка в ее правом ухе хотела было поболтаться маятником — но стукнулась о щеку и обреченно повисла.
Вагонные динамики исполнили музыкальную заставку. Мягкий женский голос объявил о скорой остановке.
— Подъезжаем, — сказал я. — Мне выходить.
— Вы тут живете?
— Не совсем. Еще час на автобусе.
— И не расспросила ни о чем… Все про себя, да про себя…
— Ничего, в следующий раз.
— Конечно. Я вам визитку дам. Мужа.
Порывшись в сумочке, она протянула мне картонный прямоугольник. На нем значилось:
Ivan I. Zheludenko,
Shashido Chemical Research Institute,
Heterocycles Synthesis Lab.
— Вот адрес, — ткнула она пальцем в уголок, — вот телефон. Звоните.
— Обязательно, — кивнул я.
— Мы должны держаться вместе.
— Безусловно.
— А у вас визитка есть?
Я выразительно похлопал себя по всем карманам.
— С собой нет. Извините.
— Ну ничего. Напишите телефон, я вам позвоню.
Я потер лоб.
— Вы знаете, на днях переезжаю. Номер сменится.
— Тогда звоните вы нам. Мы еще долго здесь будем. Нам, скорее всего, контракт продлят. Хотя это не сто процентов — японцы такие непредсказуемые! Но мы надеемся.
— Желаю удачи, — сказал я, засовывая папуаса в сумку. — Разрешите…
Поезд уже тормозил.
Ее духи и туманы следовали за мной по перрону, карабкались по лестнице, дышали мне в затылок, когда я проходил выходной турникет, и отстали только на привокзальной площади, когда я побежал к отходящему автобусу. Вскочив на подножку, я обернулся и по-драконьи изрыгнул пивные испарения. Они смешались с выхлопным газом и повисли дымовой завесой.
В автобусе сидели бестолковые, непредсказуемые и злонамеренные люди, погрязшие в беспардонном любопытстве и косноязычной болтливости. Пройдя сквозь их недобрые взгляды, я уселся на самом заднем сидении. Автобус тронулся. Выпитое пиво плескалось в животе морским прибоем, отдавалось в голове и убаюкивало.
В окно кто-то поскребся. Я отодвинул занавеску и увидел цаплю. Она лихо гребла по воздуху жилистыми крыльями и радостно скалила клюв. Куцый хвост вертелся, как пропеллер, а тощие ноги работали брассом.
— Привет! — сказал я цапле. — Ты откуда?
— Из Хабаровска, — ответила цапля.
— Ну, и как там?
— Холодно! — Она поежилась на лету.
— А здесь не холодно?
— Не… Здесь погано!
— Погоди, — сказал я. — Какой еще Хабаровск? Сюда не летают цапли из Хабаровска!
— Раньше не летали, теперь летают. Теперь даже панды летают.
— Какие панды?
— Гималайские. Сам-то откуда?
— Из Черемушек.
— Оно и видно.
— Ты мне голову не морочь, — сказал я. — Цапли летают сюда с Филиппин. И не на зиму, а на лето. Из России сюда летают гуси-лебеди и жуки-носороги.
— А может, я носорог?
— Может… Вон здоровая какая…
— Это потому, что я чай пью.
— С пряниками?
— Ага.
— Куда летишь-то?
— В Гондурас.
— Зачем?
— За укропом. Полетели вместе?
— Не хочу, лети одна…
— Нет, вместе!
Цапля протаранила стекло, схватила меня клювом за шиворот и потащила наружу. Сначала я отбивался, потом застрял в окне. В живот впились острые осколки, я заорал, засучил ногами, задергался. Цапля царапала меня когтями, хлестала крыльями по роже и блеяла:
— Вме-е-е-есте!..
Кто-то хлопнул меня по колену. Я разлепил глаза. Надо мной стоял водитель.
— Приехали, — сказал он. — Конечная остановка.
Салон был пуст. За окном светились фонари автовокзала. Я взял сумку, заплатил за проезд и, пошатываясь, вышел. Отработанное пиво повлекло меня к уединенному строению с синей фигуркой на белом кафеле. Внутри ползали упитанные сверчки. Они важно шевелили усами и внимания на меня не обращали. В раковине спал жук-носорог. Я переложил его повыше, чтобы он не захлебнулся.
Вдоль тротуара выстроились белые «Тойоты» с зелеными огоньками. Сидящие внутри таксисты читали газеты.
— Нет, — подумал я. — Пойду ногами. Освежу сознание.
Едва я миновал вереницу такси, как рядом затормозил ярко-красный «Ситроен». Левое стекло опустилось, и донесся голос:
— Бадыму!
— Опаньки, — сказал я и нагнулся к окну. — Привет!
— Бонсуар. Ты куда, в «Сатындору»?
— Нет, домой…
— Я думал, придешь сегодня.
— Ой! — я хлопнул себя по лбу. — Четвертая пятница, да? Забыл совсем. Подвезешь?
— Садись.
В салоне пахло Шанелью, и пел Брассанс. Я кинул взгляд на заднее сидение. Там лежал знакомый мне черный футляр, а в футляре — благородное орудие из потускневшей меди, тридцатилетний «Selmer», когда-то купленный за бешеные деньги на Гиндзе. По легенде, к нему прикасался едва ли не Бен Вебстер. А теперь, на правах хозяина, в него дул служащий страховой компании по имени Масао Кавасаки. Сегодня выпал на редкость удачный день, совсем без переработок — Масао не только успевал к первому отделению, но даже имел время заскочить домой и сменить постылый черный пиджак на тельняшку от Готье.
— Откуда шел? — спросил он меня, закручивая руль, как штурвал фрегата.
— С вокзала. Из Токио вернулся.
— Командировка?
— Типа того.
— Эх! — вздохнул он. — Я бы тоже в Токио катался. Надоедает в полях сидеть. Но не посылают. По должности не дорос.
— Ничего, — сказал я. — Повысят когда-нибудь.
— Ну да, повысят… И отправят куда-нибудь на Хоккайдо.
— Что, порядок такой?
— Ага. Никуда не денешься…
Он последний раз крутанул штурвалом, и мы въехали на стоянку. Там уже запарковался огромный черный «Фольксваген». Рядом стоял дюжий мужчина с кучерявой головой и выгружал из открытого багажника большие круглые коробки.
— О-о-о, Бадыму! — воскликнул он, увидев меня. — Давно не виделись!
— Гутен абенд, Накамура-сан, — сказал я, пожимая его здоровую лапу. — Что новенького в бундеслиге?
— Играют потихоньку. Следишь?
— У меня не ловит.
— А ты тарелку поставь, и будет ловить.
— Хорошо.
— Заходи как-нибудь, я тебя проинструктирую. Пива попьем…
— Баварского?
— Ха-ха-ха… Для тебя найду баварского. Ладно, понес…
Он взвалил на плечи самую большую коробку и двинулся через узкую проезжую часть — туда, где над распахнутыми дверями светились неоновые буквы «Satin Doll». Из кармана у него торчали барабанные палочки.
Я взялся было за коробку поменьше — но тут же поставил ее на место, поскольку на стоянку въехала голубая «Мини». Вышедшая из нее девушка носила косынку, жакет и длинную юбку. В черных волосах спряталась одинокая косичка.
— Привет, Кейко, — сказал я.
— Hi, — ответила Кейко и улыбнулась.
— А где твой траур по леди Диане?
— Решила, что хватит.
— Ну и правильно. Тебе и не шло совсем.
— А это? — она тряхнула косичкой.
— А это идет. Что сегодня играем?
— Тебе будет сюрприз. Потерпи немного.
Надсадно тарахтя и кашляя, к стоянке подъехал старый, раздолбанный «Фиат». Из него вылез долговязый парень с очками на носу и трубой под мышкой. Помахал рукой, подошел.
— Здравствуйте, синьор Хамада, — сказал я. — Когда же вы, наконец, купите себе «Феррари»?
Хамада меланхолично покачал головой:
— Еще не скоро. Когда денег накоплю…
Он поднес трубу к губам, зажмурился — и стремительно взбежал вверх по звукоряду, остановившись на пронзительной, дрожащей ноте. Накамура в дверях одобрительно крякнул и направился к машине за следующим барабаном. Я отошел чуть в сторону, сел на поребрик и стал за ними наблюдать.
Ребята, игравшие в секстете Кена Судзуки, знали толк в буклях и чепчиках старушки Европы. Их соотечественники все еще завороженно глядели на Восток, где по прериям скакали храбрые ковбои на красивых мустангах, — а эти снобствующие эстеты отвернулись от Востока и уставились на Запад с его гулкими замками, падающими башнями и терпкими винами. Самоуверенные пижоны из секстета Кена Судзуки потешались над Голливудом, морщились от бейсбола и нюхать не могли гамбургеров. Виски для них существовал только шотландский, а футбол — только английский. Родео не тянуло против корриды, а Статуя Свободы была сосунком рядом с римской волчицей. Казалось, по ту сторону Тихого Океана нет вообще ничего, достойного внимания. Ничего, или почти ничего. Ничего, кроме одного единственного. Того единственного, без чего они не могли.
Ребята из секстета Кена Судзуки не могли разлюбить американский джаз. Не могли и не хотели. Джаз был сильнее всех европейских прелестей, вместе взятых. Уже ради него одного стоило открывать Новый Свет, везти туда черных невольников, воевать потом за их освобождение и с трепетом ждать, что же они споют, когда очухаются.