viva. Это неожиданное известие сильно всех взволновало.
Около полудня повстречали мы другой пароход под итальянским флагом; он, опросив нас, передал нам приказание отправляться прямо в Неаполь.
Между солдатами произошло еще более радостное волнение. Стали осматривать и заряжать ружья, которые на этот раз оказались совершенно лишними.
Едва мы вошли в порт, трехцветное знамя на Castel dell’Uovo и Sant’Elmo[57] изумило и обрадовало всех.
Барки со всех сторон окружили нас. Viva Galubarda! Viva la Talia vuna![58] – кричали оттуда, размахивая трехцветными платками.
Это было 7-го сентября. Утром того же дня, Гарибальди один приехал в Неаполь, безоружный, и был встречен неистовыми изъявлениями восторга[59].
Когда пароход вошел на рейд и бросил якорь, солдаты полезли на мачты. С близ стоявших пароходов и барок бросали цветы, неистовые viva! оглашали воздух. Все повторяли одно имя: Гарибальди!
III. Неаполь
Каждый город, более или менее, непременно имеет свою особенную личность, которая гораздо резче бросается вам в глаза, при первом знакомстве с ним, нежели потом, когда вы уже обживетесь и свыкнетесь. Но Неаполь своеобразностью и характерностью, чуть ли не более всех, не только европейских, а даже азиатских городов, поражает в первый раз иностранца. На меня, по крайней мере, он произвел необыкновенное впечатление, когда я вышел на берег среди оживленной и разнообразной толпы, приветствовавшей нас самыми оригинальными и часто карикатурными выражениями восторга. Потом я короче познакомился с этим городом, освоился с этим новым для меня бытом, и теперь решительно не могу сказать, что́ в нем особенно поразило меня; но тогда я ясно почувствовал, что попал в совершенно новую для меня сферу. Я невольно припомнил все виденные мною рисунки помпейских фресок и мозаик и, видя тех же самых сатиров и фавнов, но либо в мундирах национальных гвардейцев, либо в щегольской одежде европейских джентльменов, обращавшихся ко мне с бешеными и непонятными жестами, признаюсь, я вообразил, что попал в какой-нибудь музей, где неведомою силой оживились все эти, так часто поражавшие меня памятники иной цивилизации, иного мира. «Magna Graecia»[60] – заметил мне мой приятель, пизанский студент, в чине подпоручика, бежавший возле проходившей меня стрелковой роты. У дверей коменданта встретил меня экс-бурбонский солдат с желтыми бакенбардами и усами, вероятно немецкого происхождения. Он молча отсалютовал ружьем… На дворе опять толпа одушевленно размахивала руками, и громогласные viva раздались в воздухе.
Во всем городе не видно было следов никаких работ, хотя все мастерские и магазины были отперты: всё народонаселение толпилось на улицах. Неаполитанцы рождены для праздников и демонстраций, и им давно не представлялось столь удобного случая к проявлению их природных наклонностей.
Походная жизнь приучает человека к беспечности, к недуманию ни о прошедшем, ни о будущем; она вообще пошлит человека и во многом делает его похожим на ребенка. Совершенная неизвестность дальнейшей нашей участи не давала нам составить себе какое-либо определенное понятие и о настоящем. Мы несколько дней пробыли в Неаполе, и совершенно безо всякого дела. Утром нужно было являться к рапорту в казарму Гранили, где стояли два батальона, образованные из остатков бригады Кастель-Пульчи, и целый день был совершенно в нашем распоряжении. Но так как с часу на час ожидалось приказание отправляться и еще неизвестно куда, – во всяком случае, однако, на тяжелые труды и лишения, – то мы и пользовались днем, то есть проводили его самым бесплодным образом. Мало-помалу собирались новые войска. Первый вслед за нами пришел батальон Маленкини[61], сильно пострадавший в деле под Милаццо. Беспорядок был общий; всем прибывшим отрядам нужно было переформироваться.
Гарибальди поселился в Palazzo d’Angri на [виа] Толедо, и в первые дни почти не выходил оттуда. Квартира его состояла из одной комнаты с балконом, с которого он иногда говорил с народом, постоянно толпившимся на улице вокруг дома. Рядом с комнатой диктатора была небольшая круглая комната, бывший будуар хозяйки дома; здесь Гарибальди давал свои аудиенции. Некоторые приближенные к нему офицеры, и в числе прочих полковник Миссори[62], командовавший гвидами и формировавший в это время уланский эскадрон, жили в том же доме. В бывшей бальной зале накрывался большой стол, приборов на пять-десять, для генералов и офицеров штаба, и Гарибальди редко обедал с ними. Из известнейших сподвижников Гарибальди при нем были: Сиртори[63], начальник его штаба, Козенц[64], командовавший 16-й дивизией, впоследствии военный министр, и Мильбиц[65], герой 1848 года, под начальством которого Гарибальди в Риме успел приобрести себе такое громкое имя. Тюрр[66] и Биксио, страдавшие от недавно полученных ими ран, явились позже. Как только доставало у диктатора время на все разносторонние занятия, которых требовали от него обстоятельства! В одно и то же время он составлял новое министерство и организовывал свою маленькую армию; многие его декреты, с восторгом принятые народом, касались весьма различных административных отраслей.
Между тем жизнь наша текла невозмутимым путем три или четыре дня; время проходило между кофейными и театрами. Новые войска прибывали, и в самом Неаполе формировались батальоны горцев Везувия[67] и морской пехоты. Замечательно, что при этом громадном стечении волонтеров всех сословий, всех наций, ни разу не был нарушен порядок, ни разу не дано жителям повода жаловаться на нарушение их прав. Прибавьте к этому, что бо́льшая часть вновь прибывших не были размещены по полкам, многие даже вовсе не внесены ни в какие списки, значит, не имели над собою никакого начальства; нигде ни жандарма, ни плац-офицера, никакого признака полиции.
Это было время энтузиазма, искреннего увлечения. Лица всех неаполитанцев, даже пошлые лица лавочников, так редко что-нибудь выражающие, дышали чем-то праздничным; каждый лаццарон[68] смотрел триумфатором. Дела Гарибальди в Сицилии и Калабриях[69] имели слишком партизанский характер, а потому из иностранцев только люди, горячо преданные идее итальянского героя, решались разделять с ним трудности его предприятия и торжества его побед. Со вступлением в Неаполь, всё приняло другой характер, и молодые люди, по преимуществу военные, из всех стран спешили туда только из-за чести сражаться под начальством героя, добиться славного крещения кровью под народным знаменем возрождающейся страны. Многие являлись в своих мундирах. Тут были и зуавы, и венгерские гусары, солдаты и офицеры англо-индийской армии. Между последними особенно отличался знаменитый еще прежде майор Льюсон. Старший сын богатого шотландского семейства, он еще юношей отказался от права первородства и отправился в Индию, где хладнокровною храбростью и ухарским наездничеством возбуждал удивление своих соотечественников, которых не скоро чем удивишь. Наконец, уступая требованиям семейства, он оставил военное поприще и отправился на родину. На беду, пароход, на котором он ехал, остановился в Алжире, а там, в это время, известный Жерар[70] собирал экспедицию для львиной охоты. Льюсон не выдержал и отправился с ним. Оскорбленное семейство оставило безо всяких средств блудного сына. Он занялся корреспонденциями для английских журналов, и в нем открылся такой запас юмора и беллетристического таланта, что журналы наперерыв стали друг у друга оспаривать остроумного корреспондента, и наш майор, чуждый предубеждений своего круга, отлично зажил собственными трудом. Я бы никогда не кончил, если бы стал перечислять всех более или менее известных людей, служивших часто рядовыми в волонтерах Гарибальди. Читатели, конечно, уже знают из журналов очень многих из них по именам. Французская рота, организованная покойным де Флоттом[71], вся подряд состояла из личностей, имевших весьма мало других качеств, кроме общей всем французам способности хорошо драться.
Я уже сказал вам, что Гарибальди имел намерение правильно организовать свою небольшую армию, которая, за исключением личной храбрости и искренней преданности своим целям, чувствовала недостаток во всем решительно. Артиллерия страдала особенно. В арсеналах Неаполя найдено было несколько пушек; но бо́льшая часть их были брошены за негодностью; всю же лучшую артиллерию король Франческо[72] еще заранее отправил в Гаэту и Капую. Кроме материала, терпелся еще сильный недостаток в офицерах и прислужниках артиллерийских. Недостаток этот сильно беспокоил диктатора. Между тем обстоятельства принимали всё более и более грозный характер, и пришлось, наконец, не только не дав армии никакого правильного устройства, но даже не подождав, пока соберется вся численная масса волонтеров, отправить ее против врага почти в десять раз сильнейшего.
Об ее составе позвольте вам сказать здесь два-три слова. Номинально у нас было в это время четыре дивизии: 16-я под начальством Козенца, 17-я – Биксио, 18-я – Тюрра и 19-я – Авеццана[73]. Нечего и говорить, что они только носили название дивизий, а далеко не имели численного соста