Варвара ГоловинаЗаписки графини Варвары Николаевны Головиной(1766–1819)
Предисловие
Графиня Варвара Николаевна Головина, урожденная княжна Голицына, принадлежит к числу замечательных русских женщин конца XVIII-го и начала XIX-го века. С раннего детства она имела доступ ко двору императрицы Екатерины II, была замечена и любима ею, а вслед затем сблизилась с великой княгиней Елисаветой Алексеевной, впоследствии императрицей. В царствование императора Павла придворные интриги удалили графиню Головину от двора и от великой княгини Елисаветы Алексеевны, к которой она страстно привязалась. Варвара Николаевна окружила себя тогда французскими эмигрантами и иезуитами и в их обществе искала утешения в постигших ее невзгодах; тогда же она приняла затем католицизм. После смерти императора Павла, В. Н. Головина переселилась в Париж, сдружилась там с обитателями Сен-Жерменского предместья и была свидетельницей всех сцен, сопровождавших превращение консульства в империю. С наступлением эпохи Наполеоновских войн, графиня Головина возвратилась в Россию, но видимо чувствовала себя уже не совсем дома: по-прежнему вращалась она среди эмигрантов и иезуитов, пока эмигранты в 1814 году не возвратились во Францию, когда совершилась реставрация Бурбонов, а иезуиты не были изгнаны в 1816 году из России. Вскоре затем графиня В. Н. Головина скончалась во Франции, в Монпелье, в 1819 году.
Уже этот краткий очерк внешней жизни графини Головиной показывает, что ей было о чем рассказать в своих «Записках». Интерес, возбуждаемый ими, увеличивается, благодаря личным свойствам их автора. По отзывам современников, графиня Головина выделялась в высшем петербургском обществе конца XVIII и начала XIX века не только своею красотою, но и своим образованием, умом и художественными дарованиями; мягкий и добрый характер, безупречная репутация, благородство в мыслях и действиях, также резко отличали графиню Головину от многих других представительниц высшего общества ее времени[1]. Но в характере Головиной были особенности, направившие ее деятельность по ложной дороге: это было преобладание сердца над рассудком, чрезмерная впечатлительность и, как ее последствие, восторженность чувств. Сентиментализм был руководствующим побуждением графини Головиной, не знавшей границ ни в своей дружбе, ни в своих антипатиях. Графиня Эдлинг, знавшая Головину уже в зрелые ее годы, замечает о ней в своих записках: «Экзальтация г-жи Головиной была иногда трогательна, а иногда становилась просто смешною. Я любила следить за игрою ее эксцентричного воображения, которую она принимала за проявление чувствительности». Но, — прибавляет Эдлинг, — речи Головиной иногда пробуждали и в ней чувство восторга[2]. Живость воображения Головиной была так велика, что один из случайных ее слушателей до глубокой старости не мог забыть сделанного ею описания деревни ее мужа. Головина любила сельскую жизнь, любила природу[3]. Всеми этими качествами Головина приближалась к типу «прекраснодушных» русских женщин второй половины XVIII века, создававших себе религию сердца и жаждавших правды и чистой, нежной любви. Но серая русская действительность того времени не представляла ни уму, ни сердцу, жаждавшему преклонения, никаких отчетливо сложившихся дисциплин; в русской жизни нужно было тогда разбираться, нужно было самому создавать себе в ней какие либо интересы: до такой степени она была еще некультурна и бесформенна. К такой работе неспособны были люди, которые природой и воспитанием предназначены были к жизни созерцательной; оттого, при первой крупной неудаче, при первой жизненной буре, они стремились с своими духовными запросами туда, где волновавшие их идеи нашли уже себе ясное, определенное отражение, отвечавшее их чувствам, и таким образом могли содействовать их душевному успокоению. Дисциплинами этими явились роялизм и католицизм, представители которых, эмигранты и иезуиты, в нашем офранцуженном обществе были своими людьми, находя себе в нем вторую Францию. Воспитание, вся светская обстановка русских прозелиток была воспроизведением жизни французского общества времен Людовика XVI: это был век пудры, век декламации, век роскошных, изящных подделок под природу, возбуждавших в сентиментальных душах возвышенные чувства, утонченные ощущения. Все мелочи жизни, начиная с костюма, мебели, экипажей, и кончая невинными или опасными развлечениями, например, танцами и «маханием», представляли, каждая сама по себе, законченную поэтическую картинку, ласкавшую глаз, а все, вместе взятое, составляло то эстетическое целое, о котором мы, люди житейской прозы и удобств, не можем составить себе даже приблизительного понятия. Мир материальный являлся лишь отражением мира идеального. Принимали за аксиому, что все возвышенное в моральном, духовном мире должно выражаться в изящно-величественных, формах, должно быть передано «высоким штилем», чтобы не оскорбить чувств изящно воспитанного человека и сделать предметы доступными его пониманию. С этой эстетической точки зрения, усвоение идеи роялизма и католицизма также облегчалось для наших аристократических прозелиток: они заслушивались элегантных эмигрантов, красиво излагавших повесть о своих страданиях за верность королю, претерпенных ими от революционных «кровопийц» и «извергов»; они преклонялись пред патером-иезуитом, который, будучи по образованию и воспитанию своим человеком в аристократическом кружке, вел с ними религиозные беседы на французском языке, со всею присущею католицизму театральностью: русский «поп», мало чем отличавшийся тогда от простого мужика, был, конечно, чересчур яркой противоположностью отцу-иезуиту. Красот русского духа, прикрытых внешним русским убожеством, не знали и не понимали; зато казалось вполне понятным воплощение монархической идеи — в речах эмигрантов, и единение с Богом — в сладких, иногда торжественных проповедях иезуитов. Оттого более восприимчивые, более нервные и, быть может, более даровитые натуры из русских женщин высшего общества и сделались жертвами иезуитской пропаганды: они слишком заняты были внутреннею своею жизнью, и кристальная чистота духовного их томления послужила им лишь в пагубу, оторвав их от родной почвы. Графиня Головина была одной из первых жертв, захваченных иезуитами, а за ней и, отчасти благодаря ее влиянию, последовал ряд других прозелиток, в том числе подруга ее, знаменитая впоследствии г-жа Свечина; но и в самом своем отпадении от родной веры они явились ярким выражением русского народного духа, духа смирения и самоотречения. Запад таким образом брал себе первые дорогие плоды, посеянные им на русской ниве образованности.
Записки свои графиня Головина писала главным образом для любимой ею императрицы Елисаветы Алексеевны, с ее одобрения — естественно, поэтому, что при всей своей искренности и правдивости, она касалась в своих воспоминаниях только тех предметов, которые она считала интересными для царственной своей подруги, или тех, на которые она желала обратить ее внимание. Оттого биографические данные о себе самой Головина не сообщает в «Записках» с должной полнотой; о некоторых же подробностях своей личной жизни она вовсе не упоминает, хотя они весьма важны для правильного освещения ее личности. К сожалению, наши сведения о Головиной также не могут быть полны, так как бумаги ее находятся за границей, в особенности у достопочтенных отцов-иезуитов, не очень склонных делиться своим наследством для уяснения нам своего и нашего прошлого; но и того, что есть у нас, достаточно, чтобы восстановить, хотя в кратких чертах, историю симпатичной русской женщины, превратившейся велением судьбы в роялистку и католичку.
Графиня Варвара Николаевна Головина, урожденная княжна Голицына, родилась в 1766 году от брака генерал-поручика князя Николая Федоровича Голицына (р. 1728 г., ум. 1780 г.), с Прасковьей Ивановной Шуваловой (р. 1734 г., ум. 1802 г.), любимой сестрой славного мецената и любимца императрицы Елисаветы Петровны, Ивана Ивановича Шувалова[4]. Варвара Николаевна имела двух братьев, бывших старше ее по возрасту: князя Федора Николаевича (р. 1761 г., ум. 1827 г.) и князя Ивана Николаевича (р. 1769 г., ум. 1777 г). Отец Варвары Николаевны был, кажется, угрюмого, сумрачного нрава и вовсе не вмешивался в воспитание своих детей, предоставив это дело своей жене. Подобно брату, И. И. Шувалову, княгиня Прасковья Ивановна отличалась мягким, добрым, хотя нерешительным характером, и, подобно ему же, любила искусство, умела ценить образование и эти качества передала и своей дочери, княжне Варваре. Вместе с мужем и двумя младшими детьми, княгиня П. И. Голицына жила в подмосковном селе Петровском, Звенигородского уезда, родовом имении Голицыных, тогда как старшего ее сына, князя Федора, тотчас по вступлении императрицы Екатерины на престол, взял с собою за границу И. И. Шувалов, не ладивший с новой государыней и долгое время после того проживавший в чужих краях до 1777 г. Детство Варвары Николаевны протекло таким образом в деревне, в замкнутом семейном кружке, вне общества подруг или сверстниц, и в душе ее заронилась навсегда склонность к созерцательной жизни и любовь к природе и тихой сельской жизни. Возвращение И. И. Шувалова и старшего сына из-за границы в 1777 г., смерть младшего сына, случившаяся в это же время, побудили княгиню Голицыну поехать с семьей в Петербург. Здесь, пользуясь покровительством брата, ласково принятого императрицей, Прасковья Ивановна получила доступ ко двору, а сын ее, князь Федор, пожалован был камер-юнкером. Окончательно поселилась княгиня Прасковья Ивановна в Петербурге лишь в 1780 году, после смерти своего мужа. И. И. Шувалов был старый холостяк и желал, чтобы сестра жила к нему поближе, а на детей ее он смотрел, как на своих наследников; притом, возраст княжны Варвары требовал уже, чтобы она познакомилась с придворной и светской жизнью и довершила свое воспитание. Княгиня Голицына жила в доме, прилегавшем своей стеной к дому И. И. Шувалова, так что между обоими домами существовало внутреннее сообщение, и они составляли как бы одну квартиру