Для того чтобы разъяснить положение стачечного комитета, который я для краткости буду дальше именовать просто комитетом ОСМИДа (Общества служащих Министерства иностранных дел), я должен заметить, что, в отличие от большинства ведомств, в ОСМИД входили только штатные чины и канцелярские служащие, курьеры в него не вошли. Благодаря своеобразному начальному «демократизму» Октябрьской революции курьеры стали фактически хозяевами в опустевших ведомствах, что, как я укажу дальше, было для нас очень выгодно. Через наших курьеров, относившихся, как и большинство простых людей того времени, к новым хозяевам с нескрываемым скептицизмом, мы получали прекрасную информацию о том, что совершалось в стенах министерства. Кроме того, в случаях ареста кого-либо из нас курьеры шли депутацией к Чичерину и заявляли, что арестованный «прекрасно относился к низшему персоналу и всегда был демократом». Эта процедура в сочетании с закулисными приёмами, т.е. подкупом, давала наилучшие результаты в первое время существования советского строя. С другой стороны, канцелярские служащие в лице машинисток, экспедиторов и регистраторов ни численно, ни по своему положению в ведомстве никакой серьёзной роли не играли, и хотя для формы представители их присутствовали в комитете, я не помню случая, когда бы канцелярские служащие были в чём-либо с нами, штатными служащими, не согласны. Замечу, что в других министерствах довольно скоро обнаружилось расхождение двух этих категорий — чиновников в собственном смысле слова и канцелярских письмоводителей и машинисток.
Наши канцелярские служащие, хотя и не входили в штат и вообще правами государственной службы не пользовались, фактически были людьми квалифицированными, так как от них в большинстве отделов требовалось знание иностранных языков для несекретной переписки с иностранными посольствами и миссиями. Не удивительно, что, потерпев неудачу со штатными чиновниками, большевики в первые же дни Октябрьской революции не щадили средств для привлечения на свою сторону канцелярских служащих и машинисток, которые могли бы быть, на первых порах во всяком случае, крайне полезны им своим, иногда многолетним опытом. Помню, уже значительно позже, весной 1918 г., когда в Петрограде явно чувствовался голод, я встретил как-то на набережной нашего экспедитора Гусарского. На его лице были все признаки недоедания, но он с гордостью заявил мне, что, как его ни соблазняют, он служить [большевикам] не будет.
Таким образом, Троцкий и его помощник Чичерин нашли в нашем министерстве лишь стены и далеко не сочувствующих курьеров. Но были и шкафы, в которых скрывалась «тайная дипломатия», и новые хозяева обнаружили самое страстное желание раскрыть все «тайны». Поспешное опубликование затем «тайной» дипломатической переписки совершалось настолько безграмотно и неумело, что обнаружился ряд нелепостей и курьёзов самого дикого свойства. Так, например, все записки на иностранных языках переводились какими-то переводчиками с обратной транскрипцией русских фамилий (Шариков вместо Чарыков, Сцербатов вместо Щербатов и т.п.).
Как нам передавали наши курьеры и обнаружившиеся впоследствии «изменники» вроде А.А. Доливо-Добровольского, нашего вице-директора департамента, большевистские хозяева министерства приходили в отчаяние из-за полного отсутствия персонала. Они недоумевали, почему чиновники ведомства, так легко перешедшие от монархии к Февральской революции, не пожелали перейти к Октябрьской. Имели место случаи «уговариваний», и не только с помощью угроз, как впоследствии, но и «по-хорошему», с обещанием всяких официальных подписок о непричинении насилия в случае, если чиновник «по своим политическим убеждениям» откажется исполнить те или иные поручения, т.е. обещалась ненаказуемость за проступки против служебной дисциплины. Наконец, не раз высказывалось «изумление», как можно допускать мысль, что новая власть будет прибегать к насилию по отношению к чиновникам, не желающим с ней работать: рабоче-крестьянское правительство «приглашает на службу, но не приказывает». Таков был язык новой власти в самые первые дни её существования.
Надо признаться, что в течение первых месяцев советской власти методы её были очень мягкими по сравнению с последующим взрывом террора в августе 1918 г. В Петрограде издавались газеты кадетского направления, например «Речь», и даже были злостно-сатирические, вроде «Кузькиной матери», где новую власть не щадили. Ничто не предвещало столь близкого грозного будущего, и если у нас, чиновников дипломатического ведомства, не было ни малейшего доверия к большевистской власти и её сладкозвучным уверениям, то не столько потому, что мы угадывали в новых комиссарах будущих Маратов, сколько потому, что мы отчётливо понимали: мир на фронте неминуемо откроет войну в тылу. Не правительственный террор, а разнузданная стихия масс, возвращающихся с фронта при попустительстве власти, — вот что пугало нас. К уговорам мы были так же глухи, как и к запугиваниям. Мы знали, что большевики далеко не овладели государственным аппаратом, а при этих условиях о терроре говорить было преждевременно. Наш комитет ОСМИДа был представлен в Центральном комитете Союза всех служащих Петрограда князем Л.В. Урусовым, В.К. Коростовцом и мною. Мы трое ежедневно бывали на заседаниях ЦК и потом докладывали о происходящем в комитете ОСМИДа.
Прежде чем перейти к тому общему положению, которое создалось в Петрограде из-за всеобщей чиновничьей забастовки, я считаю необходимым коснуться хода нашей забастовки в дипломатическом ведомстве. Поскольку новая власть, в противоположность Февральской революции, выступила с лозунгами полного изменения международной политики России в самом главном вопросе — о продолжении войны, она придавала нашему министерству важнейшее значение, что явствовало и из назначения комиссаром Троцкого, бывшего тогда, как известно, вторым лицом после Ленина. «Овладение министерством» им не удалось в том, что касалось привлечения на свою сторону его персонала. Единодушный отпор не давал никакой надежды на близкую перемену с этой стороны, а между тем рядом с практической задачей овладения дипломатическим аппаратом стояла не менее важная задача демагогического характера — оправдание совершённого переворота путём сенсационных разоблачений в области «тайной дипломатии». Надо было произвести это разоблачение сию же минуту, так как большевики заманивали массы близостью мировой революции, а раскрытие дипломатических «тайн» союзников должно было стать сигналом ко всеобщему восстанию во всех армиях на Западном фронте.
Между тем приступить к простому вскрытию шкафов с документами большевики не решались, боясь подвоха со стороны опытных дипломатов. Троцкий в личном разговоре с Нератовым и Петряевым, обоими товарищами министра, сказал им, что делает их лично ответственными за пропажу «тайных соглашений с союзниками по поводу войны». Это произвело на обоих самое сильное впечатление, и когда тот же Троцкий потребовал, чтобы начальники всех отделов явились к нему для «сдачи дел и ключей от шкафов», то Нератов и Петряев оба стали настаивать на передаче ему и того и другого. После совещания начальников отдельных частей, на котором присутствовал и я в качестве начальника Международно-правового отдела и юрисконсульта министерства, вопреки моему мнению, было решено передать Троцкому и Чичерину все дела и ключи от шкафов с необходимыми пояснениями, конечно, самого формального характера, что и было выполнено в ближайшие дни.
Из начальников отделов только я один не пришёл в министерство и долго хранил связку ключей от наших шкафов, чтобы, как говорили мне в шутку, впоследствии выставить в своём гербе ключ. Любопытно, однако, что, хотя Нератов присутствовал на этом совещании, он сам в министерство не только не явился, но и уехал на короткое время в Казанскую губернию, где у него было имение. От его имени ключи передавал Петряев. По поводу этой неожиданной поездки Нератова у нас носились самые разные слухи, тем более что Нератов с 1910 г. был товарищем министра и знал все дела лучше Сазонова, не говоря уж о преемниках последнего — Штюрмере, Покровском, Милюкове и Терещенко, которые могли ознакомиться с делами лишь самым поверхностным образом, занимаясь только общей линией международной политики. Нет сомнения, что и Петряев, всю свою жизнь прослуживший на Балканах и ознакомившийся с делами министерства лишь за последние полтора года, не мог заменить Нератова.
Отъезд Нератова был весьма тонкой дипломатической уловкой с целью избежать личного соприкосновения с новыми господами министерства, но это был, кроме того, и мудрый акт в том, что касалось союзных посольств, с которыми Нератов находился в самых доверительных отношениях. Благодаря тому, что Нератова не было в Петрограде, его личный кредит в глазах союзников оставался совершенно нетронутым. Но если причин для отъезда Нератова было с дипломатической точки зрения больше чем достаточно, то у нас его отъезд объясняли ещё и другим обстоятельством: говорили, что Нератов, отдавая ключи от своих шкафов Петряеву для передачи большевикам, самые «тайные» договоры, т.е. те, которые больше всего могли пригодиться большевикам для их сенсационно-демагогических разоблачений, будто бы увёз с собой в имение в Казанскую губернию. Так утверждали сослуживцы Нератова, знавшие его много лет. Они не могли допустить мысли, чтобы он действительно разрешил передачу самых важных и секретных наших соглашений в подозрительные руки новых хозяев ведомства, которые, как все были убеждены, недолго удержатся у власти.
Спустя какое-то время, уже за границей в 1920 г., я слышал рассказ о том, что именно в первые дни Октябрьской революции, когда царил хаос и когда это можно было сделать, Нератов скрыл у себя в Казанской губернии важнейшие документы. От самого Нератова я никогда ничего об этом не слышал. Я думаю, что если он так поступил, то при его скрытности и профессиональной осторожности дипломата, сделавшего на этих качествах всю свою служебную карьеру, он мог сказать об этом С.Д. Сазонову, своему другу и начальнику, с которым был на ты, но едва ли кому-либо другому.