Объяснения Обнорского были признаны по всем пунктам неудовлетворительными, ему было высказано порицание как за само содействие большевикам по дипломатической части, так и за сокрытие этого факта от комитета ОСМИДа. Обнорский признал вину и ошибочность своих действий и просил принять во внимание его «раскаяние». На этом и закончилось «дело Обнорского». Сам он, насколько мне известно, после этого ни в какие разговоры с советской дипломатией не вступал и нам не сообщал, что к нему обращались. Но этот факт лишний раз подтвердил то состояние технической беспомощности, в котором находились новые хозяева нашего ведомства и, в частности, большевистская делегация в Брест-Литовске.
Барон Б.Э. Нольде, который из практических и политических побуждений весной 1918 г. усиленно занимался Брест-Литовским миром и всеми относящимися к нему документами, не раз говорил мне о смехотворных курьёзах, которые вкрались в эти акты просто вследствие безграмотности в дипломатическом отношении русских авторов Брест-Литовского мира, в то время как германская и австро-венгерская дипломатия, наоборот, гениально использовала невежество своих контрпартнёров. В самом деле, такая простая вещь, как взаимность тех или иных положений в Брест-Литовском мире, совершенно отсутствует, те или иные правовые или экономические преимущества Германии не компенсируются ничем в пользу России и нет никаких признаков, чтобы русская делегация этот принцип взаимности выдвигала. Нольде ужасался тогда, так как серьёзно думал, что Брест-Литовский мир станет «отправным пунктом для русской дипломатии на многие годы».
Чтобы не возвращаться к этому вопросу, отмечу, что не только Обнорский, неожиданно принявший активное участие в подготовительной работе по брест-литовским переговорам, но и другие, ставшие впоследствии ярыми противниками большевизма, считали, что «интересы России» требуют «технической помощи» советской делегации на этих переговорах. Так, например, генерал Данилов, которого я во врангелевскую эпоху видел в Париже в роли одного из главных деятелей белого движения, был военным экспертом при брест-литовской большевистской делегации. Скорее по недоразумению туда же в качестве эксперта попал Аркадий Борман, сын А.В. Тырковой, который в 1919 г. при Деникине не только был в белом лагере со своей матерью, но и играл в нём «архи-белую» роль. Во время брест-литовских переговоров ему пришлось много поработать. В целом, по имевшимся в комитете ОСМИДа сведениям, состав экспертов был разношёрстный и случайный, ни в какой мере не отвечавший своему назначению.
Нельзя также не отметить и того обстоятельства, что на подготовительной стадии А.А. Доливо-Добровольский как единственный чиновник из крупных, сразу перешедший к большевикам и бывший по своему служебному положению вполне в курсе дел, несомненно, чрезвычайно помог новой власти. Правда, он заведовал административно-консульскими делами и не стоял близко к решению политических вопросов, но как опытный чиновник дипломатического ведомства, находившийся в самом тесном общении с ответственными чинами министерства, мог быть и был ценным помощником, упавшим с октябрьского неба на Дворцовую площадь к советским дипломатам. Так, например, по состоявшемуся в комитете ОСМИДа решению, наши дипломатические и консульские шифры не были переданы Троцкому и Чичерину, но Доливо-Добровольский знал их и пользовался ими, а следовательно, мог научить этому и научил, как мы узнали позже, большевиков.
Доливо-Добровольским не ограничился список чиновников, с первых дней перешедших в советский лагерь. Это были, правда, чиновники, уволенные из министерства ещё при царском правительстве, но всё же по традиции ведомства «числившиеся в списках министерства», а именно Петров (по прозванию Петров-Клинский) и Вознесенский.
Петров-Клинский получил своё прозвище за нашумевшее перед самой войной 1914 г. дело, связанное со станцией Клин Николаевской железной дороги. Дело это было весьма скандального свойства. Петров, чиновник демократического происхождения («из крестьян», как было обозначено в формуляре), занимал в это время довольно важный пост драгомана в нашем политическом агентстве в Бухаре. Тот факт, что в столь замкнутое и аристократическое министерство, как дипломатическое ведомство, иногда попадали чиновники из крестьян, объясняется тем, что на Востоке нужны были специалисты по восточным языкам a tout prix[1], а Петров кончил Лазаревский институт в Москве и восточными языками владел в совершенстве.
Личность ничем другим не приметная, он вдруг прославился на всю читающую Россию тем, что на станции Клин во время дебоша, учинённого одним из пассажиров III класса, где оказался и Петров, последний из-за неуважительных слов в адрес вмешавшейся в дело железнодорожной жандармерии был отведён в станционное жандармское управление и двумя жандармами высечен в буквальном смысле этого слова. Как показало дознание, никаких бумаг, удостоверяющих его положение как правительственного служащего, при Петрове не оказалось да и, кроме того, он был в нетрезвом состоянии. По приезде в Петроград Петров немедленно явился к начальству, т.е. к Сазонову, и рассказал свою печальную историю, умолчав, конечно, о невыгодных для себя обстоятельствах. Дело попало в печать, по собственной ли инициативе Петрова или иным образом — неизвестно. Замять инцидент не было никакой возможности, и Сазонов со свойственным ему темпераментом потребовал удовлетворения за оскорбление своего чиновника.
Чем дальше двигалось дело, тем картина оказывалась все больше и больше не в пользу Петрова. Он, как выяснилось, сам буйствовал и вёл себя во всех отношениях не так, как подобает чиновнику дипломатического ведомства. Левая печать, отдавая должное демократическому происхождению Петрова, взяла его под своё покровительство, и, поскольку независимо от личности пострадавшего методы станционной жандармерии не заслуживали одобрения, двух виновных жандармов уволили со службы. В результате этой печальной известности уволили Петрова, так как его поведение также заслуживало порицания.
Петров появился в министерстве после Февральской революции, когда все жертвы царского строя не всегда заслуженно получали щедрую компенсацию за свои обиды в прошлом. Помню его высокую худощавую фигуру в чёрном сюртуке. Глаза его беспокойно блуждали, он таинственно шептался с сослуживцами по углам и явно хотел как-нибудь пристроиться. Но либо не было у него связей с деятелями Февральской революции, либо вообще нужды в нём не было, но Петров при Милюкове и при Терещенко так и не пристроился ни в центральном ведомстве, ни за границей. Каково же было наше удивление, когда этот запуганный Петров-Клинский в первые же дни Октябрьской революции пришёл к Чичерину и, объяснив своё положение, не только был принят на службу, но и получил немаловажный пост директора Департамента личного состава. Другими словами, Петров-Клинский оказался вершителем судеб всего дипломатического персонала и на этом посту удержался, тогда как Доливо-Добровольский, таланты коего были несоизмеримы со способностями Петрова, уже через несколько месяцев был большевиками уволен.
Головокружительная карьера Петрова-Клинского объясняется абсолютным безлюдьем в дипломатической области при новых господах, но именно своей головокружительностью она произвела ошеломляющее впечатление на всех бастовавших чиновников министерства. Прежде не всем одинаково везло по службе, и казалось, что именно теперь можно было быстро вознаградить себя за долгое ожидание видного места. К чести служащих министерства надо сказать, что они, как станет ясно из моего дальнейшего изложения, этой лёгкой возможностью хорошо устроиться не воспользовались.
Следующим перешедшим к большевикам из нашего ведомства был сравнительно молодой чиновник Вознесенский, назначенный сразу же начальником Среднеазиатского отдела и играющий и по сей день видную роль в советском Комиссариате иностранных дел. Вознесенский был также уволен Сазоновым уже во время войны за то, что систематически доставлял все секретные сведения, вверенные ему по службе, «Новому времени», а занимал он пост шанхайского вице-консула, пост весьма значительный на Дальнем Востоке. Являясь сотрудником названной газеты и чувствуя себя под защитой ультраправой камарильи, Вознесенский держал себя вызывающе по отношению к министерству, и в то же время благодаря ему в печать проникали сведения, о которых надо было бы молчать. Вознесенскому было дано знать о недопустимости разглашения подобной информации, хотя бы и через «патриотическую» газету.
Когда же из-за статей «Нового времени» произошёл ряд неприятных объяснений с нашими союзниками по китайскому вопросу, а Вознесенский всё-таки продолжал смешивать публицистические и консульские функции, он был уволен из министерства. «Новое время» лишний раз взъелось за это на Сазонова, но, конечно, ни одно дипломатическое ведомство не могло держать на службе таких людей, как Вознесенский, да ещё в военное время, когда от всех чинов заграничной и центральной служб требовалась сугубая осторожность. Вознесенский тотчас приехал в Петроград и стал работать под протекторатом А.А. Пиленко в «Новом времени», корреспондентом которого он был в Шанхае.
Во время Февральской революции Вознесенский как-то отошёл от «нововременцев» и стал усиленно «леветь». Несколько раз, ещё при царском строе, появлялся Вознесенский у нас в министерстве и просил разных сведений, в частности и у меня. Нольде предупредил меня насчёт него, и я, конечно, как и другие чиновники, не сообщил ему ничего. Не знаю, делал ли Вознесенский попытку поступить снова в министерство в эпоху Временного правительства, но на службу до Октябрьской революции он возвращён не был. Летом 1917 г. я случайно встретил его в трамвае, вид у него был очень «демократический», в кепи и косоворотке, и он объяснил мне, что едет в какой-то Совдеп с докладом «О международной политике России». Нет сомнения, что связи Вознесенского с большевиками начались именно в эпоху Временного правительства, так как до этого он был ультрапатриотом «Нового времени».