В самых широких кругах не только петроградских чиновников, но и всей петербургской интеллигенции крушение надежд на Учредительное собрание знаменовало собой резкий перелом вправо. Если до этого времени чувства служебной дисциплины и опасность совершённого переворота, для всех наглядная в первые дни большевистской революции, сдерживали критику всего того, что принесла с собой Февральская революция, а, с другой стороны, были ещё свежи воспоминания о распутинской эпохе, то именно с разгона Учредительного собрания начинается с каждым днём всё ярче выступающее поправение интеллигентско-чиновничьих кругов, в эпоху белого движения принимавшее характер нескрываемой реакционности.
Для меня как члена ЦК Союза союзов и секретаря ОСМИДа это было особенно ясно. 22 ноября я уехал из Петрограда в Нижегородскую губернию и, приехав 6 декабря назад, был поражён психологической переменой, происшедшей в саботажно-чиновничьих кругах. Вместо лояльности к Временному правительству и идеям Февральской революции царило насмешливое отношение к «демократической» платформе ЦК Союза союзов, и наш ЦК был совершенно дезориентирован, так как единственное, на чём политически все сходились, — это борьба против большевиков как узурпаторов, за сохранение Учредительного собрания. Будничная картина самого разгона оскорбляла и эстетическое чувство тех, кто «демократию» предпочитал большевистскому захвату, а таких в нашем ЦК Союза союзов было огромное большинство. Хотелось активного и реального выступления партийно-политических кругов именно тогда, когда в нашем ЦК Союза союзов многие, если не большинство, ожидали черновского Совета министров, и бастовавшее тогда чиновничество несомненно было бы так же лояльно по отношению к нему, как прежде к правительству Керенского.
Любопытно отметить, что в крайне правых кругах ввиду краха Учредительного собрания и построенной на нём «демократической» платформы обсуждался в это время вопрос о выступлении под монархическим флагом с террористическими действиями против большевиков. Дабы не компрометировать монархическое движение, после разгона Учредительного собрания его предлагалось вести совершенно иными методами, долженствовавшими принести немедленную победу. Террор считался единственным действенным методом для свержения большевистских узурпаторов, но после длительного обсуждения он был отвергнут в крайне правых кругах, так как, мол, «не дворянское это дело».
Дворянство XX века не имело гвардейской энергии для физического устранения своих противников, как это было в XVIII веке, да и «дворцовый переворот», возможность которого была упущена ими в декабре 1916 г. и январе – феврале 1917 г., был совсем не то, что борьба с матроснёй и разнузданной дезертирской солдатской массой. Крайне правые заняли выжидательную позицию, рассчитывая больше всего на международные неурядицы, неизбежные в связи с несвоевременным выходом из войны. Более обстоятельно об этом монархическом натиске на бастующее чиновничество я скажу ниже, где речь пойдёт о событиях января 1918 г., когда ход брест-литовских переговоров заставлял нас считаться с совершенно реальной возможностью германской оккупации Петрограда. В то время по рукам ходили списки будущего монархического правительства со Щегловитовым в качестве премьера.
Позиция дипломатического ведомства стала особенно щекотливой после разгона Учредительного собрания. То, чего мы так боялись в царское время — преждевременного окончания войны и сепаратных переговоров — стало совершившимся фактом. Учредительное собрание не оказало ни малейшего влияния на международную политику, скорее, напротив, его исчезновение фактически укрепило позиции большевистских узурпаторов. Спрашивается, как было действовать нам, подходившим до сих пор к большевистской революции с международно-политической точки зрения? Мы, чиновники дипломатического ведомства, выступали против большевиков не потому, что они узурпировали власть (Февральская революция тоже была узурпацией, фактически всеми признанной), а потому, что политика сепаратного мира с Германией нами трактовалась как измена интересам России. Мы сделали всё, что было в наших силах, чтобы помешать осуществлению большевистского плана, но всё было безрезультатно. Наша забастовка превращалась постепенно из реальной борьбы с большевиками в благородный, но самоубийственный жест: во имя антантофильских интересов мы уступали наши места невежественным и недобросовестным элементам как не из нашей, так потом и из нашей среды. Но если саботаж и забастовка для огромного большинства петроградского чиновничества после разгона Учредительного собрания потеряли практический смысл, то для нас, чиновников дипломатического ведомства, это было не так. До разгона Учредительного собрания мы просто шли в ногу со всей небольшевистской Россией против советского правительства, с особенной ясностью сознавая невыгоды октябрьского переворота в связи с международно-политическим положением России. После этого события наша забастовка, формально подчинённая ЦК Союза союзов, приобрела профессионально-дипломатический характер. Нашим неучастием в брест-литовских переговорах мы сохраняли для России дипломатические и консульские кадры на тот случай, если бы силой вещей Россия вернулась на антантофильские позиции 1914–1917 гг. Мы намеренно, невзирая на крах демократической платформы всего антибольшевистского движения и всеобщее разочарование в самой идее саботажа, продолжали отстаивать в ЦК Союза союзов необходимость дипломатической антибольшевистской акции до завершения брест-литовских переговоров даже в том случае, если будет декретировано окончание нашего саботажа. Но в то же самое время в нашей среде оживлённо обсуждались международно-политические последствия большевистского переворота, упрочения и развития созданного им режима.
Комитет ОСМИДа был не только пунктом, где сосредоточивалась вся информация об антибольшевистском движении, но и дипломатическим клубом, где обсуждались шансы той или иной международной ориентации России. Это имело значение для дальнейшего поведения всего русского дипломатического корпуса в эпоху белого движения, так как в комитет ОСМИДа входили самые видные чиновники ведомства и большинство начальников политических отделов, т.е. именно те, кто в царскую эпоху и в эпоху Временного правительства вёл международную политику России. Не только члены комитета, как В.И. Некрасов, начальник Среднеазиатского отдела, или Г.А. Козаков, начальник Дальневосточного отдела, но и лица, не входившие в комитет ОСМИДа, например Б.А. Татищев, посещали иногда наши заседания, и, конечно, благодаря участию Татищева, начальника Канцелярии министра и I Политического отдела, заведовавшего европейскими делами, наши обсуждения международно-политических вопросов носили не академический характер, а служили подготовкой к новой акции.
Не лишено интереса, что и крупные чиновники, ушедшие вместе с Сазоновым ещё при Штюрмере, как, например, барон до. ф. Шиллинг, бывший в 1914–1916 гг. начальником Канцелярии министра и ведший внешнюю политику России в европейских делах, самых важных для неё в период войны, и барон Б.Э. Нольде, бывший товарищем министра при П.Н. Милюкове и вместе с ним ушедший в отставку в мае 1917 г., прислушивались к комитету ОСМИДа и интересовались тем, что там происходит. Барон Шиллинг, встретившись со мной в декабре 1917 г., очень подробно расспрашивал о нашей забастовке, о плане наших действий, выразил полное сочувствие нашей работе и просил время от времени его информировать; в случае нужды он ставил себя «в распоряжение комитета ОСМИДа». Такой опытный дипломат, несомненно, желал не упустить случай возвратиться на дипломатическую службу, а тогда это было возможно лишь через посредство комитета ОСМИДа.
Но было в этом желании, вполне законном, так как Шиллинг, конечно, пострадал зря из-за штюрмеровской жажды «жертв», и другое. Шиллинг и в министерстве, и вне его был правой рукой, советником и конфидентом С.Д. Сазонова. В разговоре со мной он прямо сказал, что хотя Сазонов в Крыму, но он находится с ним в тесном контакте, что он, Шиллинг, имеет возможность непосредственно и вполне надёжным способом информировать Сазонова обо всём происходящем в Петрограде, и просил меня иметь это в виду и доложить обо всём в комитете ОСМИДа. Комитет принял к сведению это сообщение, что и было отмечено в протоколе. В прениях по этому сообщению говорилось, что, естественно, положение Сазонова особенное — он был кандидатом на министерский пост, но ведь назначение правительства — прерогатива высшей государственной власти. Едва ли комитет ОСМИДа будет иметь тут решающий голос. Мы и не можем прямо выступить с требованием назначения того или другого министра, так как это могло бы скомпрометировать интересы всего нашего ведомства, если бы, скажем, новое правительство не пожелало нашего кандидата. Это было бы прямым участием в политике и новой узурпацией. Психологически и юридически наша забастовка велась не во имя какого-либо государственного строя, а уж тем менее — определённого лица. Вот почему мы ограничились этой осторожной формулой касательно Сазонова, считая постановку вопроса о нём по меньшей мере преждевременной. Но это были уже первые ласточки белого движения, так как Сазонов в этом движении играл в колчаковско-деникинскую эпоху самую активную роль.
Другим лицом, заинтересовавшимся комитетом ОСМИДа, был барон Б.Э. Нольде. Его участие преследовало совсем другие цели, соответственно и подход его был иным. Для всех петроградцев было секретом полишинеля, что Нольде после своего ухода из министерства стал решительным сторонником сепаратного мира с Германией. Так он высказался и в августе 1917 г. на секретном заседании, созванном по этому вопросу М.И. Терещенко. Сразу же после октябрьского переворота Нольде как вышедший в отставку чиновник не мог, конечно, присоединиться к нашей забастовке и вообще принимать участие в работе комитета ОСМИДа. Вместе с тем его, несомненно, интересовало, что делалось в комитете, так как последний был важным элементом нашего министерства в эпоху Терещенко и мог (так по крайней мере казалось тогда) претендовать на известное влияние в будущем.