Встретив через несколько дней после октябрьского переворота В.К. Коростовца, моего коллегу и по ОСМИДу, и по ЦК Союза союзов, Нольде расспросил его обо всём, что у нас делается, и просил меня прийти к нему. О встрече с Нольде и его взглядах Коростовец сообщил на заседании комитета ОСМИДа. Не занося это в протокол, мы с интересом выслушали взгляды Нольде на положение дел в передаче Коростовца и отнеслись к ним с некоторой настороженностью. Заигрывание с нами Нольде было воспринято с нескрываемой холодностью большинством комитета ОСМИДа и даже В.И. Некрасовым, вообще склонным к германофильству в этот период.
Нольде был настолько крупной фигурой в нашем министерстве и, как показал его уход из товарищей министра, настолько высоко сам себя ценил, что говорить о нём можно было или как о кандидате на министерский или посольский пост, или же как о защитнике германофильской ориентации, находившейся в полном противоречии с нашей саботажной тактикой. Но если попытка Нольде наладить отношения с комитетом ОСМИДа и не привела ни к каким практическим последствиям, то она всё же была показательна, свидетельствуя о том, что на нас смотрели в этот момент как на организацию, от которой многое могло зависеть в самом ближайшем будущем.
Само собой разумеется, ввиду наших прежних отношений с Нольде я пришёл к нему в его квартиру на Фурштадской. После неизбежных разговоров о моих научных занятиях Нольде перешёл на политику и поразил меня своим спокойным отношением к большевистскому перевороту. С проницательностью, которая делала ему честь, он, смеясь, сказал, что наступает для всех нас «заминка» в дипломатической карьере и лет восемь – десять можно беспрепятственно заниматься наукой. Но с некоторой нелогичностью он напал вдруг и на Сазонова, и на Милюкова, говоря, что эти-то люди, во всяком случае, «кончены» и надо думать об их «заместителях». Потом, иронически отозвавшись о Терещенко и его «бесславном» управлении ведомством, вдруг заявил, что работает над биографией Ленина. И действительно, в более позднее время, весной 1920 г., и в совершенно другой обстановке появилась на французском языке в Париже его книжечка в ярко антибольшевистском духе «Le regne de Lenine»[3]. Если бы Нольде отложил её издание и последующие обстоятельства не испортили бы его отношений с большевиками, думаю, что брошюра была бы написана в другом духе. Одно было заметно и отразилось в его книге — несомненное преклонение перед личностью того, кто в этот момент был нашим главным врагом.
По поводу нашей забастовки Нольде не говорил ничего неодобрительного, так же, как и все, выжидая её результатов, но в то же время он учитывал возможность дальнейшего укрепления большевиков и в международной политике считал единственно разумной германофильскую линию поведения, жалея, что Временное правительство в августе 1917 г. не приняло его предложения о сепаратном мире с Германией и центральными державами. Впрочем, прибавил он, «такое предприятие было не по плечу Терещенко». К Временному правительству он относился скептически и ничего не ждал ни от социалистов умеренного толка, ни от кадетов, готовых на соглашение с Учредительным собранием. Он высмеивал Кишкина, который оставался ещё на соглашательской позиции в отношении эсеров.
Всё это я отмечаю потому, что в течение зимы 1917/18 г. и вплоть до убийства графа Мирбаха Нольде играл активную роль среди деятелей германофильской ориентации. Весной 1918 г. после приезда Мирбаха в Москву он вместе с А.В. Кривошеиным ездил к Мирбаху и предлагал ему начать антибольшевистскую русскую монархическую акцию с ярко выраженной германофильской ориентацией. Мирбах отказался, заявив, что Германии важно прекращение войны на Восточном фронте, а не новая военная авантюра, свержение же большевиков не могло бы в это время произойти без гражданской войны. Нольде и Кривошеин с этого момента сильно разочаровались в Германии, и их старания убедить Мирбаха и соблазнить его перспективой будущего расцвета русско-германских отношений потерпели фиаско. Но до этой поездки поздней весной в Москву Нольде и в ЦК кадетской партии в Петрограде, и вне его усиленно агитировал в антибольшевистских кругах, доказывая необходимость вырвать у большевиков их международно-политическую программу, которая, по его словам, была единственной реальной программой.
Само собой разумеется, что деятельность Нольде была напрасной как раз потому, что единственной русской германофильской партией в этот момент были большевики. Именно поэтому они и очутились у власти после разложения армии при Временном правительстве. Нет сомнения, что патриотические круги, не желавшие сепаратного мира с Германией, попали из огня да в полымя, заменив царское правительство Временным и открыв путь большевикам, заключившим сепаратный мир в крайне неблагоприятной для России обстановке. Но это было абсолютно неизбежно, принимая во внимание полный маразм правых монархических кругов, которые не смогли даже произвести дворцовый переворот в 1916 г. или в крайнем случае в январе 1917 г., после убийства Распутина. Ретроспективные ламентации Нольде не имели успеха в петроградских кругах, так как его имя было тесно связано и с манифестом вел. кн. Михаила Александровича, который был составлен им и В.Д. Набоковым, и с именем П.Н. Милюкова, чьим верным соратником он был.
Было бы, однако, несправедливостью сказать, что Нольде только и думал о германофильской ориентации. Правда, чисто теоретически он считался с совершавшимся отторжением от России некоторых её частей — Финляндии, Польши и Балтийских государств. Позднее Нольде вместе с приват-доцентом Загорским издавал журнал «Мировое хозяйство и международная политика», в котором старался согласовать фактическое международное положение России с возможностью дальнейшего «собирания Земли Русской». В отличие от нашего комитета ОСМИДа, Нольде был ультрареалистом, он, несомненно, недооценивал силы союзников и переоценивал силы центральноевропейских держав. Кроме того, желая в каждый данный момент играть политическую роль, он в своих смелых предположениях и поворотах в сторону германофильства опаздывал и шёл вразрез с общим настроением всей русской интеллигенции. Постепенно нам становилось ясно, что, вместо того чтобы стать der kommende Mensch[4], как его называли в начале Февральской революции, Нольде в политическом отношении стал I’homme fini[5]. А сколько людей в нашем ведомстве, ещё не старых и вполне пригодных, даже блестящих в нормальных условиях, совершенно запуталось в международном положении и, подобно Нольде, следовало германофильской ориентации позже, когда уже обессиленная и побеждённая Германия сама нуждалась в поддержке! Любопытно, что в ЦК кадетской партии в Петрограде на все происки Нольде (поддерживал его тогда лишь Аджемов) отвечали неизменно отрицательно, ссылаясь на твёрдую позицию, занятую в этом вопросе П.Н. Милюковым, который, однако, осенью 1918 г. встал неожиданно на германофильскую позицию в самый неудачный для Германии момент и, кроме вреда для себя, ничего не принёс, лишний раз обнаружив своё неумение разбираться в международно-политической обстановке.
Вопросом, который нас — ЦК Союза союзов — не мог не занимать, был вопрос материальный. В той атмосфере единодушного отпора большевистским узурпаторам, которая царила в первые дни Октябрьской революции, все правительственные учреждения, принявшие участие в забастовке, располагали теми казёнными суммами, которые были в их кассах. Бухгалтерские и казначейские части повсюду присоединялись к саботажному движению, и функции контроля за состоянием кассы переходили к стачечным комитетам. В частности, в нашем ведомстве все казённые суммы были переданы В.Б. Лопухину, директору Департамента личного состава, а контроль осуществлял комитет ОСМИДа при участии А.А. Нератова как старшего товарища министра.
Я уже отмечал, что 20 ноября ст. ст. 1917 г., т.е. в первый месяц большевистского правления, ЦК Союза союзов обратился в Правительствующий Сенат, которому тогда-то и надо было стать по-настоящему правительствующим за отсутствием Временного правительства, сидевшего в Петропавловской крепости, но который, как и следовало ожидать, остался верен своей роли исторического пережитка и никакой энергии не проявил. Сенат отдал распоряжение о выдаче всем бастовавшим чиновникам казённого содержания по своим ведомствам. Сенатский указ, составленный в резких антибольшевистских тонах и помеченный 16 ноября ст. ст., узаконивал нашу забастовку и оправдывал в наших глазах выдачу нам казённого жалованья. Мы оставались на почве легитимизма и лояльного отношения к исчезнувшему Временному правительству и с совершенно особенной щепетильностью относились к вопросу о расходовании казённых сумм на себя.
Когда вышел сенатский указ, мы организовали на частной квартире одного из наших чиновников (Каченовского) выдачу жалованья. Была составлена ведомость по точному образцу предшествующей, за октябрь 1917 г., и тот же кассир, который нам прежде выдавал жалованье, выдавал его и теперь, но только под контролем президиума комитета ОСМИДа под председательством Урусова. Жалованье было выдано 20-го числа, как всегда во всех ведомствах. Помню, что когда после выдачи жалованья в кассе оказалась лишняя десятирублёвка, кому-то недоданная, об этом был сейчас же составлен особый протокол, подписанный всеми присутствующими во главе с Урусовым. Так обстояло дело в ноябре, декабре и январе. В феврале последний раз состоялась выдача жалованья в половинном размере, а после этого выдавались только пособия в самых экстренных случаях, поскольку ресурсы иссякли.
В некоторых ведомствах дело обстояло лучше, в других совсем хорошо, и я был крайне удивлён, когда, приехав в начале сентября 1918 г., узнал, что до того времени существовали в некоторых ведомствах и комитетах чиновников какие-то «ликвидационные суммы», кто-то ещё их получал. Что касается нашего ведомства, то кроме сумм, отпускаемых по бюджету из Государственного казначейства, никаких других у нас не было. Мало того, поскольку заграничным дипломатическим и консульским учреждениям деньги высылались по третям года вперёд, мы не смогли даже сэкономить на невысылке денег за границу, что стало совершенно невозможно после октябрьского переворота. Сентябрьская треть была уже выслана, следовательно, всё, что было в нашем распоряжении, — это те суммы, которых должно было нам хватить до конца года. Мы из них и выдавали жалованье точно по образцу месяцев, предшествовавших Октябрьской революции. Тех остатков, которые неизбежно накапливаются к концу года, хватило нам всего на полтора месяца — январь и половину февраля 1918 г.