Архив Булгакова уходил под наблюдение КГБ. Так случилось, что Булгаков не был арестован при жизни. Теперь, с начала 70-х годов, отдел рукописей Библиотеки имени Ленина становился местом посмертного ареста его рукописей. В лице ученой дамы со мной говорил КГБ. Надо признать, в его самом мягком, в его любезном варианте. Дама выполняла свои служебные обязанности, и ни русское отчество, ни тем более еврейское имя ни в коей мере не позволяли ей отступить от их выполнения. И напрасно я винила себя за то, что бумаги Булгакова попали сюда: в любом государственном архиве России, вероятно, было бы то же…
Но тогда я ничего этого не постигала. Видела только одно: между мною и архивом Булгакова возникает преграда и преграда эта непреодолима.
Что такое архив для архивиста? Возможность профессионально работать? Меньше всего.
С архивистом – если это вам дано – рукописи разговаривают. Для архивиста архив – головокружительно открытые дороги времени, ни с чем не сравнимое чувство «другой жизни», образные впечатления, каких не могут дать никакое кино, ни театр, ни даже книги…
Я была архивистом, и рукописи впускали меня в свои миры. В миры, где за каждым поворотом ждала радость открытия. Где можно было прикоснуться к удивительной и живой личности Михаила Булгакова, увидеть своими глазами, как движется, складываясь, его мысль, как медленно, плотно одевается словом художественный замысел. Он усмехался, шутил, отчаивался, жил, умирал – у меня на глазах… Здесь можно было просто поговорить, посоветоваться с Еленой Сергеевной, которой мне так недоставало и которая в тиши архива была рядом – открытая, нетерпеливая, нетерпимая, требовательная – в движении ее пера на пожелтевшем листе бумаги…
Что я лепетала, пытаясь протестовать и сознавая, что там, где царят государство и сила, у меня нет прав, даже авторских?
– Но моя книга! – ошеломленно хваталась я за первый попавшийся слабый аргумент, имея в виду, что в отделе рукописей, здесь, у этой самой дамы, – полная копия моей неопубликованной книги о Булгакове.
– Эта книга никогда не выйдет в свет, – начиная раздражаться, отвечала дама, и я знала, что она права.
Что еще? О слове, данном ею – ею же! – совсем недавно, когда Елена Сергеевна была жива?
– Мы держим наше слово только до тех пор, пока люди, которым оно дано, живы, – устав от моей непонятливости, решительно закруглилась дама.
Слово было дано не только Елене Сергеевне, но и мне; я подумала, что я еще, кажется, жива; но как-то неуверенно подумала об этом. Бочком выбралась из-за тяжелого стола. Спустилась вниз. На улице шел дождь…
Навсегда запомнила это странное помещение, в котором выслушала приговор. Темноватое, с тяжелой, старинной, темной мебелью, с низким потолком и маленькими окнами, выходящими неизвестно куда…
Любопытно, что через много лет я попала в это помещение снова. В стране шла ломка, кому-то показалось, что за все придется отвечать, или, может быть, просто кого-то сменили в том отделе КГБ, который курировал чужие рукописи. И новое начальство отдела рукописей пригласило меня, чтобы я помогла разобраться, что же собственно и когда именно пропало в этом самом архиве Булгакова, заметно и загадочно отощавшем в отделе рукописей Ленинки за двадцать лет.
Та же крутая пароходная лесенка вела наверх, в начальственный кабинет, та же палуба-площадочка перед дверью… Я вошла и остановилась удивленная. Это была просторная светлая комната. В ней был высокий потолок, и ее освещали большие, высокие окна. Теперь, на правах почетной гостьи, я свободно и с любопытством подошла к окну. Все три окна выходили на улицу Фрунзе, бывшую Знаменку. Прямо под окном плоское крылечко – вход в отдел рукописей. То самое крылечко, на котором я, переполненная отчаянием, стояла тогда, выйдя в дождь. Подумала вдруг, что приятная дама-начальница тоже стояло тогда здесь, у окна, и без ненависти смотрела вниз, на мою горестную фигуру, ссутулившуюся под дождем…
Новый начальник, еще более приятный джентльмен, сидел на том же месте – за старинным тяжелым столом светлого дерева. (Господи! Неужели стол тот же? Или сменили?) Мне предложили стол напротив, у окна, тоже очень красивый и тоже светлый, кажется, даже резной. Мне приносили туда растрепанные описи с ненумерованными листами, в которых я пыталась найти концы – следы исчезнувших рукописей. И однажды передо мной возник даже какой-то бодрый молодой человек, которого мне представили как следователя, но фамилию почему-то так и не назвали… А время от времени я подымала голову, чтобы еще раз взглянуть на неожиданно высокий потолок, или подходила к окнам, не переставая радоваться их ясности, величине и шуршащему потоку машин за ними…
Впрочем, во всесильном ведомстве вскоре опомнились: стало ясно, что никто и ни за что отвечать не будет, тем более за такой пустяк, как растерзанный архив давно умершего писателя. Уже постаревшую и лишившуюся приятноси даму снова взяли под защиту, а на меня посмотрели с внезапным и острым удивлением: каким образом в это святилище, в этот «алмазный фонд», попало совершенно постороннее лицо? что у них, своих, доверенных и проверенных, что ли, нет в этом самом отделе рукописей? И опять неспешно и ржаво повернулся замок в сейфе, где томились тетради «Мастера и Маргариты» и «Театрального романа», а потом, скрипнув, прикрылась и тяжелая дверь в хранилище, отрезая от меня архив Михаила Булгакова, теперь уже, видимо, навсегда…
Но и я уже знала правила игры, ожидала этого и не теряла времени даром. И пока новое начальство отдела рукописей решало свои проблемы (расследовать – не расследовать, отвечать – не отвечать), успела в течение четырех лет проделать огромную архивную работу. Часть ее уже опубликована в России (восстановление подлинного текста «Мастера и Маргариты», восстановление текста «Собачьего сердца», подготовка к изданию дневников и воспоминаний Е.С.Булгаковой и другое), а часть, надеюсь, еще порадует читателей здесь…
Ну, вот. А тогда, более двадцати лет назад, шел дождь…
Я стояла на плоском крылечке отдела рукописей, и холодные капли брызгали мне в лицо, а горячие слезы текли куда-то внутрь, поливая мое бедное сердце. Идти было некуда. И я пошла куда глаза глядят…
Куда глядят глаза человека, стоящего спиною к дому, из которого его только что выставили? Прямо перед собой, разумеется. Движение на бывшей Знаменке было невелико, и не нужно было идти на угол, к «зебре», чтобы перейти через дорогу. А может быть, и «зебры» тогда еще не было. Я перешла через дорогу. Передо мной оказалась некрасивая дверь, две или три спотыкающиеся ступеньки и вывеска рядом с дверью. Из вывески следовало, что здесь находится библиотека Академии общественных наук. Что такое Академия общественных наук, я не знала (и до сих пор не знаю), но в дверь вошла. Любезный молодой человек немедленно выписал мне картонную книжечку-билет и кивнул куда-то вниз, в подвал…
Нет! «Жизнь нельзя остановить. Жизнь нельзя остановить!» – писал когда-то молодой Булгаков. И дама-начальница безусловно ошибалась, решив, что меня уже нет в живых. Я была жива, и Булгаков – бессмертен.
Здесь, в подвале, помещалось хранилище газет… Что хранилище! Это оказалось богатейшее собрание самых разных подшивок газет за все послереволюционные годы.
– И начала 20-х годов?
– Да, имеются.
– И кавказские?
– Да, пожалуйста.
Большие, как прилавки, столы, на которые так удобно класть газеты. На один из них передо мною лег переплетенный в картон фолиант – с традиционным для 20-х годов названием «Коммунист» – почти полный комплект газеты, выходившей в 1920–1921 годах в городе Владикавказе (Северная Осетия, Северный Кавказ).
В 1920–1921 годах во Владикавказе жил Михаил Булгаков.
Еще не автор «Мастера и Маргариты», даже не автор «Дней Турбиных». И все-таки уже Михаил Булгаков. Его имя – «писателя» (что же он писал тогда? чем был известен?), начинающего драматурга (навсегда канувшие в неизвестность его ранние пьесы шли на владикавказской сцене) и просто человека, чем-то (тогда и всегда потом) раздражавшего критику, – вспышками замелькало на многих листах.
Это был не совсем полный и тем не менее поразительно полный комплект. Потом я ездила во Владикавказ (город Орджоникидзе), работала в тамошних библиотеках, подымала тамошние архивы, нашла очень интересные вещи. Но комплекта такой полноты там не оказалось…
Начинался новый этап в изучении судьбы и творчества Михаила Булгакова. Булгаковский Владикавказ… Потом мне предстояло уйти в еще более ранний период – булгаковский Киев… Этих материалов не было в собранном и сбереженном Еленой Сергеевной архиве, не было в Ленинке. И, пожалуй, если б меня не выставили с такой роскошной наглостью из этого государственного учреждения, а заодно – из моих собственных неопубликованных рукописей и моих, мною облюбованных тем, эти материалы – о Булгакове соблазнительно раннем – так и остались бы нераспечатанными еще многие годы…
Жизнь нельзя остановить, говорил Булгаков. И еще у него в «Белой гвардии» горькая и сомнительно утешительная фраза: «…а сам Николка еще не знал, что все, что ни происходит, всегда так, как нужно, и только к лучшему». (Сентенция, произнесенная в романе непосредственно после строк о похоронах матери.)
Как бы то ни было, но уже через час, наверно, плавая в наслаждении и не понимая, почему не гремят праздничные оркестры, я переписывала в свою тетрадку, по архивной привычке положенную не на газету, а рядом с газетой, чудо – прелестный и никому не известный (никому до меня в этот момент!) фельетон Михаила Булгакова «Неделя просвещения».
Может быть, и сохранившийся только в этом, одном-единственном на всем белом свете, экземпляре. В газетном подвале библиотеки Академии общественных наук, на улице Фрунзе, бывшей Знаменке…
Теперь читатели хорошо знают этот фельетон. Он бесконечно переиздавался, вошел в самые разные сборники произведений писателя, в однотомники и многотомники, в собрание сочинений. Его любят читать артисты по радио и с эстрады.