ходоков на скамеечке сидела женщина с грудным ребенком, и еще четверо маленькихдетей возились возле нее. Полгода назад умер ее муж, регент приходского храма.Райсобес, сославшись на отделение Церкви от государства, отказал ей в помощи, аепархиальное управление назначило пенсию в пятнадцать рублей в месяц (и это напятерых детей!). Взяв их всех с собой, она приехала сюда добиваться повышенияпособия. Рядом с ней сидела еще одна женщина, молодая, лет тридцати, в черномплатье и черном платке, с окаменевшим бледным лицом. Она ничего не рассказывалао себе, но мне с первого взгляда было ясно: передо мной родственница, скореевсего жена самоубийцы, явившаяся за разрешением на отпевание покойника. Женщиныс такими же застывшими, окаменевшими лицами ежедневно приходят в нашиепархиальные управления, а сколько их не приходит! Статистика молчит, чтобы неогорчать нас ошеломляющим фактом, что по количеству самоубийств на душунаселения мы, по-видимому, побили печальные рекорды Рима эпохи упадка. Обществопребывает в счастливом неведении, а глас священнослужителей, имеющих дело сживыми и мертвыми, а потому посвященных в эту страшную тайну, — глас вопиющегов пустыне.
К девяти часам стали приходить служащие управления. В началеодиннадцатого на черной «Волге» прибыл епархиальный секретарь. Я не сразу узналего. За два года, что мы не виделись, он сильно изменился. Нет, это было,все-таки не два, а три года назад. Я тогда принимал экзамен по историипоместных православных Церквей на заочном секторе Московской семинарии. Передомной стоял молодой человек, высокий, худой, ряса на нем висела, как на палке. Ихотя ему было, наверно, около тридцати, выглядел он нескладным подростком. Этовпечатление усугубляли прыщи на лице, светлый пушок над верхней губой и редкиеволосенки на подбородке. Глаза его преданно глядели на меня. В них не былозаметно ни проблеска интеллекта. Мне предстояло вытягивать его на тройку.Ставить двойки я не любил, входя в положение несчастных заочников, не имеющихнеобходимой литературы для занятий дома и получающих дурацкие учебные пособиялишь накануне экзаменов ввиду их острой нехватки. Но на этот раз моя задачаоказалась на редкость трудной. Экзаменуемый не знал ничего, в буквальном смысленичего! И билет-то ему достался легкий — крещение Болгарии.
Я предложил экзаменуемому вытащить второй билет, он охотносогласился, с глубокомысленным видом сел за подготовку, но... повторилась та жеистория. Он был нем как рыба и с наглой преданностью смотрел мне прямо вглаза, именно с наглой преданностью, ибо за нею скрывалась невозмутимаяуверенность в том, что я поставлю ему не то чтобы удовлетворительную — хорошую,а может быть, даже отличную оценку! Когда же я вывел ему «неуд», он и бровью неповел, но в тот же день подошел ко мне и сказал, что готов пересдать экзамен ичто согласие администрации на это уже имеется. На вопрос, когда он хотел быпересдавать, я получил нахальный ответ: «Сегодня». Это было выше моих сил. Непомню, что я ему сказал, но толькопосле этого мы уже не встречались. Да, я был готов к сегодняшней встрече, мнебыло известно, что он, сделав за два-три года головокружительную карьеру, сталсекретарем той самой епархии, где мне теперь предстояло служить. И все-таки яего не сразу узнал. Вместо тщедушного долговязого подростка я увидел важношествующего к дверям управления грузного церковного сановника. Борода его сталадлиннее и гуще, вернее, только теперь она и появилась, ибо те редкие волосенки,которые три года назад вились у него на подбородке, можно было назвать бородоюлишь с известной долей снисходительности или иронии. Его взгляд приобрелсуровую неподвижность. Епархиальный секретарь даже не взглянул на посетителей,которые при его появлении встали, сразу поняв, что перед ними тот самый большойначальник, от которого зависит судьба прихода, пенсии и несчастного покойника,самочинно ушедшего из жизни.
Первой на прием отправилась вдова псаломщика. Из приемнойдолго доносились препирательства — ее не хотели пускать к епархиальномусекретарю вместе с детьми, но она все же добилась своего. Аудиенцияпродолжалась не более пяти минут. Бедная женщина вышла вся в слезах. Она громкопричитала. Младенец плакал. Ревели четверо старших детей.
— Матушка, успокойтесь, — сказал я, — Господь не оставит вас.
— Церковь Господня отказывается нам помочь.
— Тот, кто вам отказал, — не Церковь. Не будем загадывать набудущее, будет день, и будет пища, а сегодня я вам помогу.
Я вынул кошелек и все деньги, которые были в нем — что-тооколо двухсот рублей, — вложил в руку женщине. Ходоки покряхтели и сталивытаскивать из карманов смятые рубли, трешки, пятерки и десятки. Женщина вчерном молча и отрешенно наблюдала эту сцену, и вдруг впервые признак жизнипоявился на ее каменном лице. Она открыла свою сумочку, вынула из нее, видимо,только что полученную в сберкассе запечатанную пачку новеньких ассигнаций ипередала вдове псаломщика.
— Ему уже ничего не нужно, — сказала она, — и мне ничего ненужно.
— Родненькие! — воскликнула вдова псаломщика. — Как же мневас благодарить за это?
Она широко перекрестилась и, прижав к груди младенца, низкопоклонилась.
— Идемте, деточки, идемте. Мир не без добрых людей. Непропадем. Слава Тебе, Господи! — Осенив себя крестным знамением, онанаправилась к выходу.
Затем на прием отправилась женщина в черном. Вопрос об отпеваниипокойника затруднений не встретил. С покойниками всегда легче. Епархиальный секретарьрешил проблему собственной властью, без бюрократических проволочек, то есть безнеобходимого благословения правящего архиерея, молча начертав какую-тозакорючку на прошении женщины. Теперь усопший мог благопристойно оставить этотмир.
Ходоки задержались в приемной значительно дольше — дело сними оказалось посложнее. Живые люди! И к тому же — настырные! Добиваются открытияхрама! Ишь чего захотели! В местный совет их нужно отправить, в местный совет!Там с ними поговорят по-другому. Там и милиция стоит у дверей.
— В местный совет отправляйтесь! — услышал я резкий,срывающийся на крик голос епархиального секретаря. — Решение вашего вопроса вего компетенции.
Так их, батюшка, так! Вот это деловой разговор и в полномсоответствии с государственным законодательством, по которому решение этоговопроса действительно находится в компетенции местного совета. Одна тольконеувязочка: почему вы говорите: «вашего вопроса»? К вам он, значит, не имеет никакогоотношения?
Понурые ходоки вышли из приемной.
— Что делать, батюшка? — обратились они ко мне.
— Вам нужно разговаривать с правящим архиереем, с архиепископом.А это лишь епархиальной секретарь.
— Кто же нас допустит к архиепископу?
— Господь допустит, Господь!
Ходоки вновь заняли свои места на скамеечке, а я отправилсяна прием.
Епархиальный секретарь сидел за необъятным письменным столомв просторном кабинете, уставленном книжными шкафами. Одного беглого взгляда напереплеты книг было достаточно, чтобы убедиться, что здесь собраны несметныебогатства. Я почувствоваллегкое головокружение. Боже мой, кому все это досталось!
При моем появлении хозяин кабинета не соизволил подняться. Онмолча смотрел на меня, смотрел с нескрываемым торжеством в глазах, по-кошачьиласково.
— Вот, отец Иоанн, — наконец произнес он, — и вновь довелосьнам встретиться.
— Довелось, отец Иннокентий.
— А ведь как обстоятельства изменились... Разве могли вытогда, три года назад, подумать, что мы встретимся при таких вотобстоятельствах?
— Неисповедимы пути Господни.
— Воистину, неисповедимы. Но как же вы так, ученый иеромонах,профессор, со стези высокой премудрости свернули? В академии к вам и подступитьсябыло невозможно — легче к заоблачным высям подняться! Да вы садитесь,профессор, садитесь, разговор у нас долгий будет. Как же вы вдруг решились, а?Со стези высокой-то премудрости? Ведь вас не то что студенты, преподавателиИоанном Богословом называли! В «Богословских трудах» статьи ваши ученые печатали.Мудреные статьи! Просматривал я их... Откровенно скажу: мало что понял.Обескуражило это меня сначала, а потом подумал я: «А что, если за всеми этимисловесами учеными ничего нет?» Что скажете, господин профессор? Может быть, всамом деле нет ничего? Пустота одна... И кажется мне, что все это чувствуют,только боятся признаться — как бы за дураков не приняли. Настоящая истина всегдапонятна. Святые евангелисты, тот же Иоанн Богослов (настоящий Иоанн Богослов!),понятно писали...
«Боже мой! — с ужасом подумал я. — Он, наверно, Апокалипсисне читал!»
— Мало толку от этой учености, — продолжал епархиальныйсекретарь. — Вот поэтому вы до сих пор лишь иеромонах, хотя за десять лет можнобыло и епископом стать. Но должно быть, и в Загорске ученость эта не очень-то нужна.Не потому ли вас в Сарск, в Тмутаракань, загнали?
— Не вижу в этом трагедии, отец Иннокентий.
— Увидите.
— Все в руках Божиих.
— Конечно, все в руках Божиих. Но ведь недаром говорится: «НаБога надейся, а сам не плошай». Погорячились вы тогда в Загорске, послеэкзамена... Высокие слова о Византии говорили... Кому нужна теперь этаВизантия? Мне? Вам в Тмутаракани? Нет Византии и никогда не было. Никогда! АТмутаракань была, есть и будет! Погорячились вы, отец Иоанн, теперь небось ижалеете?
— Да ведь и вы слишком робко тогда себя держали... Молчалибольше... Трудно было предположить, что такие афоризмы изрекать можете... ПроТмутаракань и Византию. За них не глядя можно пятерку ставить.
— Жалеете, значит, жалеете... Но я на вас зла не держу. Хотяиз-за вас я не смог в академию поступить.
— Зачем вам академия?
— Я ведь все же епархиальный секретарь, в областном центреслужу... Мне бумажка нужна, для престижа. И я получу ее. А вы мне кандидатскуюдиссертацию напишете. Не смотрите так на меня. Напишете! Так за что же вас изакадемии в Сарск?
— Я священник, а священник должен служить.
— Но вы и профессор!
— Прежде всего священник. Профессор — дело второстепенное.