— Вот как заговорили. Второстепенное, значит... Однакохотелось бы все-таки узнать: за что же вас из академии?
— Это что, допрос? — вспыхнул я.
— Разговор начальника с подчиненным. Я, как начальник, должензнать, за что вас отстранили от преподавания в академии.
— Давайте поставим все точки над i. Моим начальникомявляется не епархиальный секретарь, а правящий архиерей. Это, во-первых. Аво-вторых, поскольку наш разговор принял официальный характер, я могу вамзаявить, что в предъявленном мне официальном уведомлении говорится, что я командируюсьв распоряжение вашего правящего архиерея. Ни о каком Сарске в нем нет ни слова.В нем не указано и какими мотивами руководствовалось Священноначалие нашейЦеркви, принимая это решение.
— Ах, вот как... Опять горячитесь. Не забывайте, однако,здесь не академия. И перед вами не ученик. Это, во-первых. А во-вторых, у васпревратное представление о реальном положении в епархии и... полномочияхепархиального секретаря.
— Предпочитаю остаться при своем превратном представлении.Думаю, что долгого разговора у нас не получится. Я хотел бы получить документ оназначении и... деньги на проезд. Можно под расписку. У меня нет ни копейки.
— Документ о назначении вы получите. А что касается второйпросьбы... Право, удивительно, как же вы так, без денег...
— Хорошо. Ограничимся получением документа. В это времязазвонил телефон. Отец Иннокентий неторопливо взял трубку.
— Добрый день. Благословите, владыка, — без заискивания, сдостоинством произнес он. — Так, всякая рутина. Никаких серьезных вопросов.Отец Иоанн? — Брови епархиального секретаря в невольном удивлении поднялись кверху.— Здесь. У меня. Хорошо. Хорошо. Благословите.
Епархиальный секретарь не спеша положил трубку и, выдержавпаузу, холодно произнес:
— Поедете к владыке на дачу. Епархиальный шофер вас отвезет.— А затем сухо и резко добавил: — Я не прощаюсь. Вам еще предстоит вернуться комне за назначением.
Дача архиепископа находилась в зеленом пригороде. Туда велапрекрасная асфальтированная дорога. По обеим ее сторонам тянулись глухиевысокие заборы. Чуть ли не через каждые двести метров — милицейские посты. Зазаборами — скрытые соснами виллы отцов города. И среди них — дача архиереяРусской Православной Церкви. Пусть «развертывается и углубляется» атеистическаяпропаганда и ведется «непримиримая идеологическая борьба», на уровне истеблишментаматериализм и религия прекрасно уживаются друг с другом. Парадокс? Как знать...
Машина свернула с дороги и подъехала к мощным тесовымворотам. Такие были, наверно, у древнерусских городов и острогов. Около воротнаходилась будка. Из нее вышел милиционер и отдал нам честь. Вот чудеса! Да,чудеса чудесами, а ходоков к архиепископу он, пожалуй, не пропустил бы...
Ворота бесшумно открылись. Я сначала подумал, что сработалаэлектроника. Нет, их с помощью лебедки открыл благообразный старичок — привратник.Он в пояс поклонился — не мне, вряд ли он мог видеть меня через затемненноестекло лимузина, — поклонился машине.
Мы подъехали к двухэтажному особняку. Молодой человек в подрясникепроворно подошел к автомобилю, открыл дверцу и сделал вид, что помогает мневыбраться из блестящего чудища двадцатого века. Он пригласил меня в дом.
* * *
Гостиная, в которой я очутился, напоминала скорее дворцовуюзалу аристократа XVIII века. Глядя на архиерейский дом снаружи, его правильнеебыло бы назвать дворцом, и все-таки помпезная роскошь интерьера оказалась дляменя неожиданной. Позолота, огромные зеркала, старинные гобелены и картины вмассивных резных рамах, расписной потолок, ослепительный узорный паркет,фарфоровый камин, развешанные по стенам тарелочки и веера... Все этопредставляло собой разительный контраст с миром, из которого явился я. Немногоошарашенный, я не сразу заметил вошедшего в зал архиепископа. Он направлялся комне легкой, быстрой походкой. Архиепископ был в одном подряснике, без панагии,это обстоятельство и необычная процедура приема, по-видимому, свидетельствовалио его желании побеседовать со мной неофициально и доверительно. И это сразу женасторожило меня.
— Отец Иоанн, рад вас видеть, — произнес он с такойестественной доброжелательностью, что я несколько растерялся. Во всяком случаепосле злоключений, которые обрушились на меня в последние месяцы, рассчитыватьна это не приходилось.
Архиепископ благословил меня. Его умные, проницательныеглаза, казалось, читали мои мысли. Но он не стал уверять меня в том, чтодействительно рад меня видеть. Он сказал:
— Мы с вами уже встречались... на богословских собеседованияхв академии, на конференции в Ленинграде. Там на меня очень хорошее впечатлениепроизвел Ваш доклад. И вот Господь снова благословил нам встретиться... Как выхотите: мы посидим здесь или, может быть, погуляем по саду? Вы не очень устали?
— Я совершенно не устал, владыка.
— Вот и прекрасно. Тогда мы погуляем, а в это время намприготовят трапезу.
Мы вышли в сад и некоторое время молча шли по аллее. Терпкий,пьянящий сосновый воздух, благоухающие цветы, шелест листвы и щебетание птиц.Ни один резкий посторонний звук не нарушал благодатного покоя этого отрешенногоот мира уголка земли.
Архиепископ почувствовал мое состояние.
— Золотая клетка, — мрачно произнес он. — Эта глухая тесоваястена, эти ворота и милиция возле них, соглядатаи внутри дома создают невыносимоеощущение того, что я являюсь здесь узником.
Такое заявление архиепископа поставило меня в тупик. Я незнал, как реагировать на его слова. Неужели он настолько уверен во мне, чтоможет позволить себе подобные признания? Конечно, человек, сосланный за своиубеждения в глухую провинцию, вряд ли может быть тайным осведомителем. Но чегоне бывает на этой грешной земле?! Мне приходилось слышать об осведомителяхсреди заключенных, в тюрьмах и лагерях. Не хочет ли архиепископ спровоцироватьменя на откровенность? Так ли уж невыносимо для него пребывание в «золотойклетке»? Не он ли с любовью украшает ее японскими тарелочками и веерами,картинами Фрагонара, Греза и, прости Господи, Буше? Ведь одна из них, как мнепоказалось, действительно была Буше. И потом, не кощунственно ли называть себяузником, проживая пусть даже в «золотой клетке», но зная о мученичестве тех,кто всходил на Голгофу на Соловках и в других, не менее отдаленных местах? И втот же миг я с горечью подумал: «Господи, до чего же мы дожили, еслиоткровенный разговор между епископом и священником становится невозможным, еслитот и другой не верят друг другу и боятся друг друга! И не чудо ли, что Церковьпри этом еще продолжает существовать?!» «Что бы ни было на уме у архиепископа,— решил я, — мне-то, мне-то что терять? Дальше Тмутаракани только Тмутаракань».
От архиепископа не ускользнуло мое замешательство. Он слегкасмутился.
— Надеюсь, — спросил он, — я не шокирую вас своимивысказываниями? Я знаю, с кем говорю. Объяснять, почему не оставляю «золотуюклетку» — ведь дверца в нее как будто остается открытой, — наверно, нет смысла.Я архипастырь. А то, что клетка сделана из золота, а не из железа, разве имеетпринципиальное значение?
Архиепископ вопросительно взглянул на меня, словно ожидаяподдержки с моей стороны. Опустив глаза, я ничего не сказал. Архиепископ ещебольше смутился. Оправдываясь, он стал не совсем связно говорить о том, что санналагает на него определенные обязанности, что в интересах Церкви емуприходится поддерживать официальные и неофициальные отношения с влиятельнымилюдьми мира сего, а это вынуждает считаться с принятыми среди них нормамиповедения, из чего следовало, что «золотая клетка» лучше и полезнее, чем клетка«железная»... Определенная логика в его рассуждениях была, и тем не менее... Онявно был недоволен. Разговор сразу пошел не в том направлении. Архиепископ,видимо, рассчитывал покорить меня своей открытостью, которая должна былапроизводить особое впечатление в условиях окружавшего его изысканного комфортаи роскоши. Легко можно было предвидеть и мою реакцию на проявление симпатии исочувствия к опальному священнику, особенно после приема, устроенного мне вепархиальном управлении. «Стоп, стоп! — остановил я себя. — Не заносит ли меняслишком далеко в моих предположениях? В конце концов какая корысть архиепископудемонстрировать мне свое расположение? Какая выгода ему приглашать меня в своюрезиденцию и вести со мной доверительные беседы? Никакой! А вот вред возможен.Что стоит тому же епархиальному секретарю сообщить о моем визите сюда,живописав его, конечно, окружению патриарха? Архиепископу наверняка этокогда-нибудь припомнят, причем в самый неподходящий для него момент. Там умеютделать такие вещи очень виртуозно». И в который уже раз я с сожалением отметилсвою удивительную способность портить отношения с людьми, симпатизирующими мнеи готовыми в трудный момент прийти мне на помощь.
— Владыка, простите меня.
— Нет, нет, мне не в чем вас упрекнуть. В моих словахдействительно была доля лукавства. Все мы грешные люди, и я, быть может,больше, чем многие другие. Вряд ли я был бы до конца искренен, утверждая, что в«золотой клетке» меня удерживает одно только чувство долга...
Архиепископ окинул взглядом свой уютный, ухоженный сад, вкоторый не доносилось ни звука из того мира, где существует дисгармония, гдесовершаются преступления, мучаются и умирают люди, и вновь тень смущенияпоявилась на его лице.
Некоторое время мы шли молча.
— Как святейший? — наконец спросил архиепископ. — Я давно небыл в Москве...
Вопрос не был просто этикетной попыткой сменить тему. В проницательномвзгляде моего собеседника сквозил острый интерес. И в уме невольно мелькнула мысль:не ради ли этого вопроса я и был приглашен сюда? Слухи об ухудшающемся состоянииздоровья патриарха получили широкое распространение. Архиереи уже раскладывалипасьянсы с именами наиболее вероятных кандидатов в патриархи. Нервозной сталаобстановка в Синоде. Засуетились временщики из патриаршего окружения. В этойситуации вполне понятным было желание моего нового архиерея получить свежую