— Выходит, соперничество между сыщиком и преступником по-прежнему сохраняется? Иными словами, игра продолжается?
— Продолжается, только в иной форме, чем прежде. Когда-то все расследование сводилось к допросу подозреваемых и свидетелей, к выявлению в этих показаниях противоречий и неувязок, которые затем следовало «увязать» или «развязать». Поэтому следователь всеми силами и средствами стремился к тому, чтобы вынудить преступника признаться в совершении преступления. Конечно, такие признания иногда оказывались далекими от истины; измученный допросами подозреваемый признавался в преступлении даже тогда, когда он совсем и не был в нем повинен. А свидетели, между тем, имели возможность заведомо его оговаривать, и этот оговор нередко имел силу решающего доказательства.
— Ну, а теперь, в наши дни? Разве признание вины потеряло свою доказательную силу?
— Не совсем так. Устные показания, в том числе и показания подследственного, могут прояснить многое. Но ни одно показание само по себе не имеет силы решающего доказательства даже в том случае, если подозреваемый добровольно признается в том, что преступление совершено им. Устные показания и признание виновного лишь помогают следствию обнаружить все причинные связи и построить замкнутую цепь из необходимых вещественных доказательств. Однако в большинстве случаев это происходит только тогда, когда подавляющая часть улик уже находится в наших руках, в руках следствия.
— А если на месте преступления не остается никаких следов?
— Так не бывает. Следы остаются после любого преступления. Вопрос лишь в том, способны ли органы следствия их обнаружить. Разумеется, под понятием «следы» я имею в виду не только чисто физические знаки, которые можно увидеть, пощупать, понюхать и так далее. Под термином «след» может скрываться, например, некая логическая связь или совпадение, скажем, периодическая повторность преступлений, совершенных одним и тем же способом. Во многих случаях, о которых я рассказываю в своих воспоминаниях, именно та или иная логическая связь отдельных признаков или событий была первым, но далеко не единственным «следом» преступления. Такая логическая цепь может быть, кстати, и негативной, когда она не подтверждает, а, наоборот, исключает какие-либо факты. Но и в этом случае она достаточна для того, чтобы служить исходным отправным пунктом для начала следствия.
— Не слишком ли ненадежны такого рода следы? Не могут ли они сбить следователя с толку, повести его в ложном направлении?
— Нет, не могут. Более того, я убедился, что логические следы очень часто более достоверны, чем следы физического свойства. Например, при расследовании одной квартирной кражи со взломом я столкнулся с явлением, когда логическое рассуждение и причинная связь оказались в полном противоречии со следами ног, обнаруженными на месте преступления. После тщательного фиксирования, выемки и измерения физических следов было установлено, что это следы дамских туфель, которые вели от небольшого окна в чулане, выходящего на внутренний двор, прямо до края террасы. По логике фактов, однако, взлом должен был совершить мужчина, который проник в квартиру именно через это окно. Через некоторое время, когда мы, руководствуясь все же логикой, а не формальными признаками, задержали преступника — мужчину, он признался, что действовал в туфлях домашней работницы хозяев квартиры, привязав их к своим ступням задом наперед.
— Остроумный прием, достойный детективного рассказа. Вы не находите?
— Возможно. Хотя, признаюсь, я не охотник смешивать столь модную ныне детективную литературу с истинными происшествиями и преступлениями. Ни в мыслях, ни в сравнениях. Так называемые «детективные истории» (заранее прошу извинения у тех, кого это может обидеть), с точки зрения опытного следователя, в подавляющем большинстве своем весьма примитивны. Надуманность и неправдоподобие так и вопиют во весь голос. И это, узы, не единственный их недостаток. Второй, еще более важный, состоит в том, что они не выдерживают никакой критики с точки зрения криминальной логики, логики преступника. Но поскольку цель подобной литературы заключается лишь в том, чтобы «захватить» читателя и пощекотать ему нервы, этой цели авторы детективов достигают вполне. Будем, однако, откровенны, не более того, поскольку их творения не имеют никакого отношения ни к жизни, ни к реально существующим в ней социальным проблемам. Между тем реальные, действительно совершенные преступления, — разумеется, на свой специфический лад, — отражают существующую социальную действительность столь же конкретно, реально по времени, месту и характеру, как это имеет место в научных исследованиях социологов, в репортажах с места событий или в художественных произведениях социалистического реализма. Современный детектив не имеет к ним, повторяю, никакого отношения и является как бы нейтральным «допингом» для нервов, только и всего.
— Если так, то получается, что истории о реальных преступлениях скучны и неинтересны?
— Напротив. Дело в том, что реальная действительность сама по себе всегда интереснее и волнительнее, чем любые вымыслы и домыслы. Но только в том случае, если читатель не будет себя заведомо обманывать и, беря в руки очередной «детектив», станет воспринимать его единственно как кроссворд или головоломку, в которой писатель нагромоздил и перепутал все на свете только для того, чтобы позабавить публику. При чтении же рассказов о раскрытии реальных преступлений он будет ясно отдавать себе отчет в том, что это и в самом деле отражение окружающей его действительности, пусть даже в особом, специфическом зеркале. В том, что, как говорит пословица, «эта сказочка про нас с тобой».
— Если так, то возникает еще один вопрос, в аспекте, так сказать, защиты интересов самого преступника. Вправе ли следователь рассказывать широкой публике историю о грехопадении, поимке и наказании такого человека, который уже искупил свою вину, отбыв срок заключения, — или вскоре его отбудет, — и через какое-то время, искупив свою вину, вновь станет полноправным членом нашего общества? Не оставит ли на нем этот рассказ о совершенном им преступлении несмываемое пятно позора?
— Вполне законный вопрос. В своих рассказах при такой ситуации я очень внимательно слежу за тем, чтобы не называть настоящего места действия, а также изменяю фамилии и имена. Конечно, в тех случаях, когда речь идет об особо тяжких преступлениях, за которые судебные органы выносили преступникам смертный приговор, эти предосторожности излишни. Но и тут я никогда не забываю о том, что можно невзначай оскорбить достоинство и честь непричастных к преступлению детей преступника, родственников и близких.
А теперь, пожалуй, настало время приступить к нашему рассказу…
Полмиллиона под кустом
«Медвежатники», так называют профессионалов-взломщиков несгораемых шкафов, составляют особую касту среди прочих представителей преступного мира. Они пустяками не занимаются и специализируются исключительно в охоте на крупного зверя — «медведей», так на воровском жаргоне обозначают несгораемые кассы и бронированные сейфы.
В первые годы после освобождения Венгрии Советской Армией число взломов несгораемых касс и бронированных сейфов уменьшилось. В большинстве случаев их совершали все те же «старые специалисты», оставшиеся от хортистского режима. Так или иначе с течением времени этот опасный вид преступлений уходил в прошлое — закоренелых «медвежатников» вылавливали, сажали за решетку на длительный «отдых», они старели и вымирали, как мамонты, не оставляя после себя преемников. Все реже и реже в сводках уголовного розыска попадалось слово «сейф», статистика успокаивала.
Неудивительно, что оперативное донесение, принятое центральной дежурной частью в Будапеште из Кечкемета в одно ничем другим не примечательное октябрьское утро 1961 года, прозвучало неожиданно. В нем сообщалось, что минувшей ночью на одном из крупнейших предприятий города из несгораемого шкафа, находившегося, как и положено, в бухгалтерии, похищены шестьсот тысяч форинтов. Эти деньги предназначались для выплаты заработной платы рабочим и служащим за первую половину месяца, которая должна была выдаваться на следующий день. Я без долгих сборов выехал в Кечкемет, чтобы возглавить следствие. Спустя три часа мы уже осматривали место происшествия.
Картина, открывшаяся перед нами в конторе заводоуправления, превзошла все ожидания и попросту огорошила: не видно было ни малейших внешних следов или признаков того, что несгораемая касса была кем-то вскрыта и ограблена. Мы не обнаружили ничего: ни следов ног на полу, ни отпечатков пальцев. Именно поэтому сам факт ограбления был обнаружен с большим опозданием.
Выдавал деньги рабочим непосредственно не сам главный кассир, а одна из сотрудниц отдела, пожилая женщина по фамилии Мольнарне. Чтобы ускорить процедуру, дело было организовано таким образом, что Мольнарне получала необходимую сумму в банке, затем специально составленная для этой цели из служащих бухгалтерии отдела бригада раскладывала денежные купюры и мелочь по конвертам, а Мольнарне вручала их людям после того, как они расписывались в ведомости. Состав упомянутой выше бригады почти не изменялся, деньги раскладывали каждый раз одни и те же сотрудники. Мольнарне контролировала их работу, а после проверки содержимого конвертов, в пять часов вечера, когда кончался рабочий день, все деньги, — и уже разложенные по конвертам, и остаток, который не успели разложить, — аккуратно складывала и запирала в несгораемый шкаф. Несгораемый шкаф стоял у стены в кабинете Лайоша Хорвата, главного кассира предприятия. В нем никогда не хранилось ничего, кроме денег, предназначенных для зарплаты. Таким образом, в течение двух недель шкаф пустовал, дожидаясь очередного дня, а ключ от него главный кассир держал в ящике своего письменного стола. Когда же накануне или в день получки в сейф поступали деньги, Мольнарне, тщательно его заперев, брала ключ себе и уносила домой.