Борис Рунин Записки случайно уцелевшего
Об авторе
Борис Михайлович Рунин (Рубинштейн) родился 2 сентября 1912 года в селе Горожанка Орловской области в семье управляющего винокуренными заводами помещика Черносвитова. Детство провел в маленьких городках Винёве, Ефремове, Ельце. Он часто говорил молодым друзьям и родственникам: «Я еще помню городового» . В Москве окончил школу, а затем Литературный институт. Жил на Маросейке в доме тринадцать, где висит теперь известная многим мемориальная доска, установленная жильцами: «Всем, кто жил в этом доме, ушел и не вернулся. 1937-1953, 1941-1945». Одной из тех, кто не вернулся в этот дом, была его родная сестра Генриетта. Жена Сергея Седова, сына Льва Троцкого, она прошла семнадцать лет лагерей, оставив годовалую дочь на попечение пожилых родителей и брата. Вся жизнь Бориса Рунина прошла под дамокловым мечом этого родства.
После института Рунин писал критические статьи для «Нового мира» и «Литературной газеты», когда же началась война - ушел в ополчение вместе со многими московскими литераторами. Об этом - его повесть «Писательская рота», опубликованная в «Новом мире» к сорокалетию Победы. Чудом уцелев в 1941-м, Борис Рунин вырвался из окружения и прошел всю войну корреспондентом газеты Северо-Западного фронта. Вместе с ним в « писательском поезде » была его жена Анна Дмитриева. Именно она впоследствии познакомила русского читателя с Чингизом Айтматовым: «выудила» из «самотека» «Нового мира» подстрочник повести «Джамиля» и стала на долгие годы его переводчиком, редактором и советчиком.
Одной из самых известных послевоенных публикаций Рунина была статья «Молодые голоса» о «лейтенантской» поэзии Бориса Слуцкого, Давида Самойлова, Александра Межирова. Он много занимался психологией творчества, написав на эту тему ряд работ и книгу «Вечный поиск». Судьба свела его с прибалтийской прозой и поэзией, которым он посвятил много лет творческой жизни. Последние десятилетия он с головой окунулся в проблемы советского кинематографа, сотрудничая с журналом «Искусство кино». В самом конце жизни он закончил книгу «Мое окружение», которая вышла в издательстве «Возвращение» вскоре после его смерти. Близкими друзьями Бориса Михайловича были писатели, публицисты, критики Д. Данин, В. Кардин, А. Мац-кин, Е. Старикова, блистательные переводчики С. Апт, Р. Облонская, В. Рубер, кинокритики Е. Стишова и И. Халтурин, «писательские» врачи Б.М. Горелик, А.И. Бурштейн. Это была его среда - та «музыка во льду», как сказал когда-то о своей среде его самый любимый поэт Борис Пастернак.
«В России нужно жить долго». Борис Рунин умер уже в новой России, 9 июня 1994 года, не дожив года до 50-летия Победы.
В его доме всегда отмечались два праздника: 9 мая и 5 марта - день смерти тирана.
Память о Борисе Михайловиче - боевые награды, архив, библиотека - хранится в семье его сестры и племянника.
Вера Ефимовна Рубинштейн
МОЕ ОКРУЖЕНИЕ
...Партии Ленина - Сталина предан.
Настроений не было...
Непременная концовка каждой положи-
тельной служебной характеристики, по
едва ли не обязательной форме, принятой
Политуправлением Волховского фронта
(при награждении офицера или присвоении
ему очередного звания).
1
Я пишу эти воспоминания на восемьдесят первом году своей жизни. Только теперь я стал мысленно оглядываться на прожитое и пережитое, уже не столько удивляясь тому, что уцелел, сколько стараясь зафиксировать те «нештатные» обстоятельства моего существования, которые как раз моему существованию решительно противостояли. Конечно, удивляюсь я и теперь - по всему раскладу фактов и событий, сопутствовавших моему прежнему бытию, мне, несомненно, полагался совсем иной «биографический сюжет», во всяком случае, менее протяженный во времени.
Однако почему-то вышло так, что вопреки множеству гибельных предпосылок я не пропал без вести на войне и не исчез бесследно в сталинском застенке, как мне полагалось по всем канонам тогдашней советской доли, а вот дожил до решающих перемен. И даже пытаюсь восстановить - в назидание потомкам, что ли? - хитросплетение обстоятельств, составивших в итоге мою участь. Что и говорить - наредкость благополучную, поразительно радужную участь. Ведь почти все мои товарищи по «писательскойроте» - была такая в Краснопресненской дивизии народного ополчения - за исключением сразу отозванных в военные газеты, где также многих подстерегала гибель, - полегли в октябрьских боях сорок первого года между Вязьмой и Ельней. (Подумать только - полвека назад!) А сколько моих друзей и знакомых, особенно среди литераторов, побывали или закончили свои дни в тюрьмах и лагерях!..
Я же, если и лежал однажды в полевом госпитале, то всего лишь по поводу малярии (осколочная царапина на ноге и легкая контузия - не в счет), а тюремным воздухом не дышал ни дня. Что же касается окружения, в которое я угодил в результате Вяземской катастрофы наших войск под Ельней и которое стало навсегда самым памятным фактом моей биографии, то мне все же посчастливилось через месяц из вражеского кольца вырваться. А кроме того, разве не в окружении провел я большую часть своей остальной жизни, и до и после войны, тоже постоянно подвергаясь опасности, подстерегавшей меня на каждом шагу.
Не стану скрывать, в прежние годы я порой готов был отнести свою «живучесть», особенно в мирное время, за счет собственной предусмотрительности. Сначала (по молодости лет? ) я объяснял благополучное разрешение некоторых грозивших мне арестом ситуаций тем, что в надлежащий момент принял нужные меры. Мне даже иной раз казалось, что я настолько проникся абсурдной логикой нашей действительности, что в критические минуты интуитивно предпринимал единственно нужные шаги.
Разумеется, это было всего лишь самообольщением «баловня судьбы».Просто даже когда у меня «были настроения, я никогда и ни с кем ими не делился, мне почему-то сопутствовала удача, и теперь я все больше и больше убеждаюсь, что Его Величество Случар, покровительствовал мне, особенно на фронте, а тем более - в окружении, где формула «неизвестно, где найдешь, а где потеряешь» легко могла стать выражением высшей житейской мудрости. Только не подумайте, что, рассуждая так, я придаю своей особе, своей личности, своему случаю жизни некий провиденциальный смысл. Нет, от подобного самомнения я далек, хотя, должен признаться, некоторая доля фатализма моему миропониманию действительно присуща. Больше того, работа над этими записками заставила меня еще тверже уверовать в некую мистическую предопределенность человеческих судеб.
Если я узнал, как свистят пули, еще вррннем детстве играя во дворе и став безмятежным свидетелем внезапно разыгравшегося боя красных с белыми на харьковской улице, если в роковой российской круговерти первой половины XX века мне, еврею, да еще литератору, да еще «критику-космополиту», да еще участнику двух войн, и притом человеку, пусть чисто номинально, но по советским меркам - непосредственно причастному к самой страшной политической дьяволиаде сталинской эпохи, - если при всех подобных данностях мне все же посчастливилось уцелеть, то как тут не стать фаталистом?
Угроза небытия множество раз вплотную подступала к моей судьбе, но каждый раз как-то так получалось, что в последний момент случайность брала верх над неизбежностью. Конечно, что-то зависело и от меня, а не только от непостижимого хода вещей. Какой-то опыт, способствующий выживанию даже такого очевидного аутсайдера, каким всегда был я, какие-то навыки, помогающие человеку сохранить себя даже вопреки давлению тоталитарного режима, наверное, исподволь накапливались во мне всю жизнь. Однако был ли этот опыт, были ли эти навыки достаточно парадоксальны, чтобы оказаться действенными и теперь, применительно к нынешним условиям, к существованию в дни Великой Смуты?
Собственно, для того я, наверно, и восстанавливаю здесь былое, чтобы хоть как-то ответить на этот вопрос. Причем - не беру в расчет первые пять лет, прожитые мною до советской власти. Бездумные младенческие годы - сначала на тургеневской
Красивой Мече в селе Горожанка, а затем в старинном русском городе Ельце, на реке Сосне - если они как-то и отложились в моем сознании, то скорее общим ощущением атмосферы тогдашней жизни, нежели памятными событиями. И хотя те годы далекого раннего детства дают мне право в разговоре с нынешними молодыми людьми для вящего эффекта невзначай заметить: «Да, я помню городового...», но в моем миропонимании первые пять лет мало что определили, и о них здесь речи не будет.
Кстати сказать, я отнюдь не собираюсь соблюдать в этих записках хронологический принцип повествования. Я писал их под знаком приближавшегося пятидесятилетия начала войны с германским фашизмом. Это во-первых. А во-вторых, мне кажется, что причудам моей судьбы должны с