Даже по существу не отдавая себе отчета, зачем несу в руке подкову. Между тем многое вокруг, как я потом понял, свидетельствовало о том, что мы приближаемся к железной дороге, а следовательно, вероятность встречи с немцами возрастает во много раз. Тот немолодой фельдфебель увидал меня первым, и когда я после его восклицания поднял голову, он уже смотрел на меня хитрым оценивающим взглядом, как бы намереваясь представить мою персону всему обществу -своим солдатам, сидящим рядком вдоль обочины на старых шпалах и что-то мастерившим под его руководством. Я невольно остановился.
- Хо! - произнес он, слегка ерничая. - Русски золь-дат... Стрелил!.. - И обращаясь к своим, прищурил один глаз, сделав при этом указательным пальцем такое движение, будто нажал на спусковой крючок. -Стрелил... - повторил он уже тоном, не допускающим сомнения, внимательно глядя на меня.
Я отрицательно помотал головой.
- Каин русски зольдат? - не скрывая иронии, мол, меня не проведешь, произнес он, что называется, на публику.
Вместо ответа я одной рукой ткнул себя в грудь, другой показал на своих спутников и изобразил такое движение, будто копаю лопатой землю. Мол, мы идем с оборонных работ - такой народ мы и впрямь часто встречали на дорогах.
Фельдфебель вопросительно посмотрел на своих -верить или нет? И тут меня осенило. Я решительно шагнул к фельдфебелю и протянул ему подкову, которую, не сознавая того, все еще держал в руке.
- Хо! - опешил фельдфебель, но подкову взял. Она и в самом деле выглядела приятно - гладкая, блестящая, целенькая. - Айн бауер?! - не без удивления согласился он, видимо, сочтя такой довод убедительным. Он немного помолчал, словно что-то вспоминая, затем, старательно произнося каждое слово, выматерился по-русски и, разрешающе махнув рукой, скомандовал нам: - Раусе!..
На ватных ногах мы заковыляли дальше, стараясь не очень торопиться, но и не мешкать особенно, чтобы скрыться за деревьями, пока фельдфебель не передумал. А за деревьями нам открылась железнодорожная насыпь, перевалив через которую, мы, уже не таясь, дали деру.
Произошло это возле станции Бабынино, которую я после войны несколько раз проезжал по пути в Киев. И каждый раз, когда я вспоминаю этот, в результате безобидный, но не безразличный для самопознания эпизод, я думаю о том таинственном импульсе, который повелел мне без всякой надобности поднять на дороге подкову и нести ее потом не менее пяти километров.
Как же не стать на войне фаталистом? Как не проникнуться фронтовыми суевериями?
Год спустя, уже на Волховском фронте, мне рассказали в одной из наших частей про мальчика - сына полка, которого считали заговоренным от смерти, из стольких переделок выходил он целым и невредимым. Больше того, однажды ему удалось чудом спасти и своих товарищей, когда его рота, с трех сторон обложенная немцами, могла избежать полного уничтожения, лишь уйдя по открытой местности в восточном направлении. Однако два бойца, попытавшиеся поступить именно так, уже через минуту жестоко поплатились за свою поспешность. Там оказалось минное поле. И все же иного выхода не было.
Рассказывали, что политрук, дождавшись сумерек, поцеловал «заговоренного» мальчика в лоб и пустил его вперед, указав общее направление маршк. Дело было поздней осенью. В тот день первый снежок аккуратно присыпал землю, спрятав ее и без того скрытую адскую начинку от взоров людских. И мальчик, подчиняясь какому-то внутреннему голосу, то и дело петляя, благополучно пересек минное поле из конца в конец. И вся рота осторожно, гуськом, проделала за ним этот путь след в след. Каждый старательно повторял шаги идущего впереди, так что со стороны это шествие напоминало какой-то сюрреалистический балет. Так, благодаря «заговоренному» мальчику никто больше тогда не погиб и даже раненых удалось вынести. А через несколько дней этого мальчика настигла шальная пуля, когда он, наклонясь над своим котелком, обедал в укрытии.
Нам и самим вскоре довелось пробежаться по краю минного поля, но об этом чуть после. А пока еще два слова об Аспиранте.
До сих пор для меня является загадкой, как и почему Аспирант с нами расстался. Вроде бы отношения у нас с самого начала сложились вполне дружеские, да и множество общих переживаний, казалось бы, уже связывало нас крепкими узами. Но так или иначе, после ночлега в какой-то деревне, теперь уже не припомню ее названия, Аспирант неожиданно исчез.
Как всегда, наша четверка с вечера попросилась в разные избы. Мы с Джавадом спали в одной, Фурманский в другой, Аспирант в третьей. А утром его на месте встречи не оказалось. Мы прождали его с полчаса, а потом решили, что он проспал условленное время, и заглянули в дом, где он ночевал. Но хозяева - люди, не внушавшие никаких подозрений, - удивились нашему приходу: «Ваш товарищ давно ушел...» Мы еще немного подождали на всякий случай, а потом, ничего не поделаешь, отправились в путь. Опять, как с самого начала, втроем.
До обидного глупо, что, даже будучи обязаны Аспиранту жизнью, ибо это он помешал Матюхину заработать на нас капитал у немцев, мы так и не узнали его имени и фамилии. Аспирант и Аспирант... А хватились, только попав в Москву. Связались с университетом, но ничего толком не выяснили. С биофака в ополчение ушли несколько аспирантов, поди разберись, какой «наш» и кому из них посчастливилось выйти из окружения. Что касается Фани Г., студентки химфака, та, как мы узнали с достоверностью, -вышла. Относительно же Аспиранта все было неопределенно.
Еще больше забегая вперед, скажу, что в 1985 году, после моей публикации о «писательской роте» в «Новом мире», я получил письмо от одной из бывших университетских активисток, которая собирала и хранила сведения о своих однокашниках, ушедших в ополчение. Я запросил ее о «нашем» Аспиранте. По ее данным, получалось, что «наш» аспирант, впоследствии профессор ихтиологии N, в сорок первом году благополучно выбрался из окружения. Но проверить правильность этой идентификации не удалось - к тому времени названного профессора уже не было в живых.
Итак, наша троица продолжала упорно двигаться на восток. Но прежде чем перейти фронт, нам пришлось преодолеть еще немало всякого рода препятствий. Одним из них явилась Ока. А вышли мы к ней уже в конце октября, когда не только по ночам, но и днем бывала минусовая температура, причем вышли как раз напротив раскинувшегося на высоком берегу большущего села Корекозево, где, по рассказам местных жителей, стоял крупный немецкий гарнизон. Моста там не было (да если бы и был, то, конечно же, строго охранялся бы), так что переправа через такую водную преграду представляла для нас почти неразрешимую проблему.
И снова нас выручили народная доброта и отзыв,-чивость. Какая-то сердобольная тетка, заметив с горки, как мы мечемся по противоположному заснежен^ ному берегу, и сразу поняв, что мы окруженцы, на свой страх и риск пригнала нам свою лодочку, рассчитанную всего лишь на двоих. Из-за этого пришлось нам трижды гонять хрупкую посудину туда-сюда, пока мы все переправились. Днем! Под самым носом у немцев! До сих пор диву даюсь, как хозяйка лодки решилась на такое. Да, было это в день Николы Зимнего, и ей хотелось сделать доброе дело в честь высоко чтимого святого. И все-таки она, наверно, не понимала, с каким риском связан ее альтруизм. Так или иначе, я благодарен ей по сей день...
От той поры сохранилось в памяти еще одно происшествие. Как-то днем, обходя стороной Калугу и продвигаясь по совершенно пустынной проселочной дороге, мы решили устроить небольшой привал и расположились в придорожных кустах. Кругом парила тишина, все располагало к безмятежным воспоминаниям. Почему-то мне вдруг захотелось рассказать Павлу и Джаваду о том, как в детстве жизнь впервые столкнула меня с германским вермахтом. Было это в 1918 году на Украине, оккупированной тогда немецкими войсками.
Мы немного поговорили о том, что, в сущности, между двумя мировыми войнами пролегла всего лишь жизнь одного поколения. Но как за это время изменился нравственный уклад обеих воюющих наций, насколько кровожаднее стала мораль, насколько свирепее - идеология. Мы еще какое-то время порассуждали о тотальном характере нынешней войны, а потом достали из своих мешочков всю наличную провизию -куски хлеба, несколько припасенных картофелин, пару капустных кочерыжек и, полулежа на земле, в полном молчании принялись поглощать эту нехитрую снедь.
Во внезапности вторжения в такую мирную мизансцену того эсэсовца было действительно что-то театрально нарочитое. Судите сами - шагах в десяти от нас кусты внезапно раздвинулись, и перед нами предстало нечто эстетически совершенное, порожденное иной жизнью, иным способом существования. Представьте себе необычайной грациозности мышиной масти кобылу и всадника на ней - холеного сероглазого блондина в элегантном мышиного оттенка мундире. Одной рукой он небрежно держал поводья, в другой была фуражка.
Произошла немая сцена. Опешивший эсэсовец с презрением и ужасом смотрел на нас - трех грязных оборванцев, по самые глаза обросших щетиной дикарей, встреча с которыми на пустынной дороге не сулила ему ничего привлекательного, тем более что «шмай-ссер» висел у него за спиной, а не на груди. Вряд ли в тот момент он ощущал себя носителем изысканно подобранной темно-серой гаммы, но мне этот иноземный всадник, даже в тех обстоятельствах, показался явлением именно такого порядка. Наверно, со стороны подобная сцена могла быть воспринята как наглядный символ столкновения европейского аристократизма с азиатской дикостью, прусской надменности с нашей нищей непритязательностью. Но именно поэтому внезапное явление нам эсэсовца вызвало во мне не столько испуг, сколько злость. Уж очень он был убежден в своем арийском превосходстве над нами.
И все же, когда Джавад, всем своим обликом напоминая скорее первобытного пастуха, нежели доцен-та-физика, решительно поднялся и пошел прямо на эсэсовца, громко вопрошая: «Где Калуга? Где Калуга?» - тот показал рукой куда-то за спину, крикнул: «Дорт!.. Дорт!..» - и поспешно ускакал прочь.