получил пропуск от газеты) какую-то, конечно же, остродефицитную и тем более соблазнительную материю на блузки. Помню, за несколько дней до войны я сидел у себя в закутке, отгороженном от остальной комнаты книжными шкафами, и перечитывал написанную для «Нового мира» статью Алеши Кондратовича о вышедшей в Сибири книге поэм мало известного тогда, но несомненно талантливого Мартынова. Я с удовольствием перечитывал удавшуюся Алеше статью и краем уха невольно слушал, о чем говорят за шкафом женщины. Они сговаривались отправиться к портнихе в воскресенье.
- Дуры вы, дуры, - не то в шутку, не то всерьез подал я реплику. - Какая там портниха, в воскресенье война начнется...
- Типун тебе на язык, - отозвалась Маргарита, не слишком, впрочем, удивленная моим предсказанием.
Второй факт еще более примечателен.
В ночь на двадцать второе июня у нас засиделся живший неподалеку Данин. Бушевавшая за окном гроза способствовала длительности нашего застолья. Наконец часу примерно в четвертом он подошел к окошку, посмотрел на затянутое тучами ночное небо и произнес сакраментальную фразу:
- В такую ночь бомбежек не бывает...
А наутро - речь Молотова...
Первый день войны почему-то запомнился клочками.
...Кто-то извещает нас по телефону, что днем в Союзе состоится митинг. Мыс женой немедленно отправляемся туда. Только бы не сидеть дома, только бы поскорее на люди...
Митинг ведет Фадеев. Он немногословен, сдержан, даже строг. Удручает полупустой зал, бросается в глаза общая подавленность. Мало знакомых лиц, впечатление такое, будто пришли люди случайные, со стороны.
Первым берет слово какой-то старый писатель с явными признаками прогрессирующего склероза. Он полон гнева по адресу Гитлера, но его аргументация и лексика крайне нелепы.
- Мы будем его бить, бить, как карточного шулера, затесавшегося в благородное общество, - витийствует старик. -Мы будем его бить канделябрами
Фадеев смущен. Все сидят, опустив глаза от неловкости.
Митинг явно не складывается. Желающих выступить мало, да и речи не способствуют воодушевлению собравшихся. Два года строгого запрета на антифашистские материалы в прессе дают себя знать. У многих еще на слуху подлые слова о «дружбе, скрепленной кровью».
Люди хоть и понемногу, но все-таки подходят. К нам подсаживаются Алигер, потом Матусовский, потом кто-то еще из литинститутских однокашников. Но речи по-прежнему бестемпераментны, хотя и крикливы.
Положение спасает появившийся в зале Михаил Левидов. Этот маленький, тщедушный человечек в толстенных очках, близоруко озираясь, поднимается на эстраду и - откуда что берется - произносит пламенную, блестящую и по форме, и по содержанию речь о политической сущности фашизма, о той угрозе, какую несет национал-социализм мировой культуре.
Мы с женой хорошо знаем Михаила Юльевича. И хотя он ведет в Литературном институте семинар прозы, а мы специализируемся в области критики и художественного перевода, да к тому же окончили институт еще в прошлом году, наше возникшее там знакомство с Левидовым продолжается. Не так давно мы и Данин были даже званы к нему в гости и провели очень интересный вечер в его с отменным вкусом обставленной квартире на Арбате.
Михаил Юльевич заслуженно слывет в литературных кругах блестящим парадоксалистом, остроумным собеседником, язвительным критиком. В этом смысле он - достойный последователь героя своей замечательной книги о Свифте. Острый саркастический ум и полемическая страстность наградили Левидова большим количеством врагов, что при его «сомнительной» биографии (когда-то он был корреспондентом РОСТА в Лондоне) чревато разными неприятностями. Причем не только для него, но даже и для его знакомых. Достаточно сказать, что, когда мы пришли к нему домой, разумеется, предварительно сговорившись по телефону, нас внимательно оглядел какой-то тип, стоявший возле лифта. А когда мы спустя три часа уходили, тот же тип недвусмысленно, хотя и на некотором удалении, последовал за нами, и мы отделались от него, лишь внезапно вскочив в отходящий трамвай.
После митинга в Союзе мы еще какое-то время постояли с Михаилом Юльевичем в садике, а потом, простившись с ним (как позже выяснилось, навсегда), вместе с Алигер и Матусовским пошли в Леонтьев-ский переулок к зданию германского посольства. Не помню уже, что нас побудило туда отправиться, но один эпизод, относящийся к этому походу, запечатлелся в моей памяти.
К зданию посольства подъезжает «эмка», и сотрудники госбезопасности насильно высаживают из нее молодую женщину, стараясь сунуть ей в руку маленький чемоданчик. Женщина же упирается и всячески норовит от чемоданчика избавиться - мол, он к ней не имеет отношения. Кончается эта немая и таинственная сцена тем, что и женщину, и чемоданчик все-таки вталкивают в дом...
Потом мы все почему-то идем в Лаврушинский к Луговскому и долго сидим у него в кабинете, где одна стена сплошь увешана оружием. Мы. сидим и молчим. Беседа не клеится. Да и о чем тут говорить, когда всем ясно, что сегодня жизнь наша переломилась надвое, что прошлое кончилось и для миллионов людей начался совершенно новый отсчет времени.
Больше ничего о двадцать втором июня не могу вспомнить, кроме того, что в ту же ночь был взят Левидов, и больше я его никогда не видел...
Утром мы трое отправились в райком, благо он находился через бульвар от дома Бека. Ничего утешительного мы там не узнали, кроме того, что Фаня Г. благополучно вышла из окружения и что цел и невредим Костя Кунин (хотя я сам видел, как он упал навзничь под пулеметным огнем). Но, кроме Кости, ни о ком из «писательской роты» не было ни слуху ни духу. Там же в райкоме мы узнали, что наша 8-я Краснопресненская дивизия понесла столь значительные потери, что ее пришлось считать расформированной.
В тот день мы обедали в писательском клубе. И хотя стараниями Сытина клуб опять стал закрытым заведением, туда всеми правдами и неправдами проникали всякие подозрительные личности - ведь в те дни в столице больше нигде не подавали спиртного. Несколько столиков в дубовом зале было оккупировано такими темными дельцами, но преобладали все-таки писатели, преимущественно фронтовики из дислоцированных тогда под Москвой и в самой Москве армейских и фронтовых газет. Было в этом тесном соседстве разношерстных посетителей что-то тревожное, даже зловещее. Немцы были совсем близко, и темные силы оживились, со дня на день ожидая благоприятного для себя исхода битвы за столицу. И насколько крикливо и шумно вели себя посторонние, настолько же сумрачная атмосфера царила среди нашего брата.
За одним из столиков молча обедали сотрудники газеты Западного фронта Кожевников, Воробьев, Слободской и Верейский. Их «Красноармейская правда» временно помещалась тогда неподалеку от клуба - в здании «Гудка» на улице Герцена. Мы наскоро обменялись невеселыми новостями: где сегодня немцы, кто погиб, кто ранен, кто попал в плен, куда эвакуированы жены... Но были и отрадные вести - объявился Женя Долматовский, бежавший из немецкого лагеря военнопленных. Подошедший Лев Славин со слезами на глазах поделился только что полученными сведениями о гибели в киевском окружении Лапина и Хац-ревина. Он рассказывал о том, как Лапин пренебрег возможностью спастись и не оставил раненого друга в беде, а разделил ее с ним.
Там же в клубе я встретил жену Сытина Таню, с которой был хорошо знаком еще по Литинституту. Ей и раньше было не занимать самоиронии, а теперь, когда она стала, по ее словам, «первой леди» Союза, и подавно. Полушутя, полусерьезно она поведала нам, что ныне у нее «литературный салон», и пригласила нас после обеда к себе - Сытины обитали временно совсем рядом: в чьей-то брошенной квартире на территории Союза. Вход за воротами дома № 52, сразу направо.
Даже теперь, через столько лет после смерти известной сценаристки Татьяны Сытиной, бывая в редакции «Дружбы народов», я неизменно вспоминаю, как в те критические для страны дни мы сидели в гостях у Тани в мягких креслах и после ужасов окружения наслаждались неведомо чьим чужим уютом: кто знает, что с нами будет завтра, а сейчас сам Бог велел хоть немного расслабиться, снова почувствовать вкус жизни. И конечно, вкус ароматного испанского вина. Чужой и временный уют предлагал нам на миг отбросить тяжкие мысли. Тогда все было временно и скоротечно...
Отдав должное приветливости и радушию хозяйки, мы вернулись в клуб, где еще вчера условились встретиться с Юрой Смирновым. Он вскоре явился, и не один, а с моим однокурсником Борей Ямпольским, будущим автором романа «Режимная улица» (опубликованным лишь в 1989 году, через много лет после смерти автора, и зачем-то переименованным редакцией «Знамени» в «Московскую улицу»). Боря тоже только что выбрался из окружения и тоже - переодетый. Но он шел из-под самого Киева, о чем вскоре и рассказал в своей повести «Зеленая шинель».
Так как близился час закрытия клуба, нашу встречу решено было отметить у Юры. Алексей Алексеевич отнесся к нам с пониманием, и мы, нагруженные бутылками и кое-какой снедью, двинулись к выходу, причем в дверях наткнулись на Михаила Светлова, только что приехавшего на пару дней с Калининского фронта. По достоинству оценив нашу поклажу, он охотно примкнул к нам.
У Юры нас встретила его приятельница Павла К., которая охотно взяла на себя роль хозяйки, и вскоре мы все сидели за столом, выглядевшим благодаря экзотическим напиткам весьма изысканно. В отличие от вчерашней холостяцкой выпивки, напоминавшей скорее тризну по нашим товарищам-ополченцам, сегодняшнее застолье сразу задалось в шутливых тонах. Да и как могло быть иначе, если среди нас был Светлов? Бутылки вскоре опустели, но одну, заветную и самую красивую, мы по предложению Юры оставили нетронутой, и под конец каждый из присутствующих торжественно расписался на ее заморской этикетке. Условие было такое: распить эту бутылку всем вместе после войны. Но обязательно всем вместе!
После этой, полной значения церемонии Юра расстелил в кухне на полу ковер, зажег для обогрева все газовые конфорки, и мы улеглись вповалку, галантно уступив Павле единственную в доме кровать.