Весной сорок третьего года, когда наш поезд стоял в лесу неподалеку от станции Неболчи, кто-то, помню, предложил на летучке выбрать поблизости подходящую поляну, коллективно вскопать ее, посадить там картошку и развести большой редакционный огород. И хотя подобное изыскание дополнительных пищевых ресурсов во вторых эшелонах наиболее неподвижных армий нашего фронта (Пятьдесят девятой и Пятьдесят второй) командованием поощрялось, наш редактор заводить подсобное хозяйство не решился. Зато летом по его приказу весь личный состав редакции, за исключением часовых и дневальных, три воскресенья подряд (по понедельникам газета не выпускалась) в организованном порядке выходил в лес для сбора грибов и ягод.
Эти «воскресники» радостно приветствовались всеми, тем более что лето в том году выдалось пригожее и даже сырые волховские леса сулили нам счастливое сочетание приятного с полезным. Помимо обогащения рациона сам процесс сбора таких лесных и болотных даров, как малина, черника, брусника, черемша и шиповник, доставлял радость, ибо неожиданно воскрешал забытые уже навыки мирной жизни. Чем коротать свободное время в тесном, полутемном, прокуренном купе, вдыхая запах пыльного плюша, не лучше ли бродить по мягко пружинящему мху, пристрастно выискивая нацеленным глазом аккуратную шапочку белого гриба? Правда, меня лично из всего лесного ассортимента грибы (любые) привлекали менее всего - после того как я с голодухи жевал их в окружении сырыми, они, даже хорошо приготовленные, вызывают у меня и теперь негативный вкусовой рефлекс. Но азарт коллективного собирания, но радость удачи, но дух соперничества - этого все равно у человека не отберешь, даже если он не смотрит на грибы как на еду.
За те три воскресенья, полные к тому же острот и шуток, мы все по достоинству оценили прелесть и щедрость окружающей нас природы. Да и счет нашей витаминной добычи в результате шел на большие армейские мешки, которые заполонили все свободное пространство в особом отсеке теплушки нашего нач-прода.А кроме того, была в этом «штатском» мероприятии и другая, радующая душу особенность. В сборе лесных даров участвовали на равных все - мужчины и женщины, военнообязанные и вольнонаемные, офицеры и рядовые, начальники и подчиненные. Меня даже удивило, что наш редактор, свято чтущий воинскую субординацию, решился на такую демократическую затею. С другой стороны, именно благодаря участию всего офицерского состава (хотя офицерам такое занятие «не положено») изобилие собранных лесных даров как раз и превзошло все ожидания.
Однако уже очень скоро по редакционным вагонам пошли толки - мол, давно пора бы грибы, да и малину сушить, не то в мешках все до времени сгниет...
А потом пошел совсем уж нехороший слух, будто кто-то, к неудовольствию начпрода, ухитрился заглянуть к нему в «тайный» отсек и был поражен его пустотой.
А потом слух подвергся искусной проверке и перепроверке и подтвердился: наши лесные трофеи из теплушки начпрода исчезли. Сам же он в ответ на расспросы только невразумительно хмыкал.
А потом наш редакционный водитель, часто отлучавшийся на своей полуторке по издательским делам, как-то по пьяной лавочке проболтался дружкам, что недавно побывал в самой Москве с «особым заданием». А когда дружки насели на него, признался, что ездил он к какому-то подполковнику из отдела печати ГлавПУРа и отвез ему «секретный груз в мешках». А признавшись, пьяно подмигнул и приложил, палец ко рту.
А потом, несмотря на давнее и стойкое затишье на фронте, наш редактор вдруг получил звание полковника и орден. Да не какой-нибудь, а Красного Знамени. Боевой! Это наш-mo редактор, который никогда, специально подчеркну это слово - никогда, -дальше ВПУ фронта не выезжал и о передовой имел самое приблизительное представление!
Так что, когда говорят, что коррупция в армии -порождение брежневского правления, мне хочется возразить. Нет, коррупция расцвела у нас пышным цветом еще во время войны. Когда одни норовили любой ценой откупиться от смерти, а другие спокойно расплачивались чужим благополучием за быструю карьеру. Когда орден с наградными документами можно было не только приобрести в Ташкенте, но и «организовать» с помощью «презентов».
Летом сорок четвертого года штаб Карельского фронта находился в Беломорске. Соответственно и наша фронтовая газета - теперь она называлась «В бой за Родину!» - была расквартирована на окраине этого неприветливого городка, у самого устья недоброй памяти Беломорского канала, возле последнего его шлюза.
Нас, как все штабы и управления упраздненного после ликвидации блокады Ленинграда Волховского фронта, перебросили сюда в конце февраля и стали сливать со здешними штабами и управлениями. В результате кто-то был отчислен в резерв, а кто-то влился в ряды волховчан. Наша редакция, в частности, пополнилась тогда писателем Геннадием Фишем и моим автором по «Новому миру» молоденьким Алешей Кондратовичем (будущим заместителем Твардовского в этом же журнале).
Очень сильный здешний Седьмой отдел, укомплектованный еще в начале войны самым цветом ленинградской германистики, был сохранен почти в полном составе. Со здешними «седьмыми людьми», как называли в армии работников отдела по разложению войск противника, у меня сразу установились дружеские отношения. «Седьмые люди» вообще на всех фронтах слыли самыми интересными собеседниками, самой просвещенной и самой осведомленной публикой.
В своих записках о первых днях войны и ополчении «Писательская рота» я в свое время пытался дать беглый портрет командира нашего батальонного хозвзвода, в недавнем прошлом - преподавателя Литературного института по кафедре художественного перевода Николая Николаевича Вильям-Вильмонта. Редкостный знаток немецкого языка и немецкой литературы, тончайший исследователь европейской культуры нового времени, Николай Николаевич был отозван из ополчения как раз накануне октябрьского разгрома и впоследствии по праву возглавил Седьмое отделение политотдела одной из армий. Рафинированный интеллигент, близкий друг семьи Пастернака, человек, абсолютно чуждый армейской субординации, он тем не менее стал образцовым представителем этой (но только этой!) военной профессии.
К слову сказать, Вильмонт именно тогда, в октябре сорок первого, срочно отозванный из нашей дивизии и потому избежавший окружения, именно вследствие этого едва не попал в другую весьма опасную ситуацию, которая могла стоить ему жизни. Мне хочется рассказать об этом потому, что эта история - еще одно подтверждение той парадоксальной истины, что на войне невозможно угадать, где найдешь, а где потеряешь. Еще один довод в пользу философии фатализма, ставшей, как я чувствую, в моих записках главенствующей.
Советским историкам известен знаменательный эпизод, относящийся к началу октября сорок первого года, когда мощное наступление немцев на Москву едва не привело к ее падению. Я имею в виду устное донесение Сталину, сделанное Жуковым, после того как он, экстренно отозванный из-под Ленинграда и мгновенно назначенный командующим Западным фронтом, совершил ознакомительную поездку по переднему краю. Вернувшись, Жуков в присутствии Берии доложил Великому Полководцу всех времен и народов, что фронта как такового к западу от Москвы не существует, что управление войсками фактически отсутствует и лишь отдельные окруженные части продолжают сражаться на свой страх и риск.
Сталин, выслушав столь страшную весть, недвусмысленно осведомился у Берии, есть ли техническая возможность вступить в переговоры с немецким командованием? Оказалось, что подобный канал связи может быть осуществлен через болгарское посольство. Однако такому обороту дела посмел решительно воспротивиться Жуков. Сколь ни катастрофично положение, считал он, не все еще потеряно и, прежде чем вступать с врагом в переговоры, необходимо хотя бы попытаться организовать ему отпор, приведя в порядок имеющиеся силы. Отчаянная решимость Жукова продолжать борьбу оказалась в тот критический момент спасительной. Получив самые широкие полномочия для защиты столицы, он снова отбыл на передовую.
В свете подобных событий и подобных настроений «наверху» я рассматриваю и то, что произошло в роковые для страны дни с нашим командиром хозвзвода лейтенантом Вильмонтом. Вызванный спешно в Главное политическое управление армии, он явился на Гоголевский бульвар и доложил о прибытии. Распоряжение, которое он тут же получил, повергло его в смятение. Ему было приказано немедленно явиться к здешнему армейскому портному, который, мол, в курсе дела и ждет лишь возможности снять с лейтенанта мерку, чтобы самым срочным порядком сшить ему парадный мундир...
Кафка?!
Вконец озадаченный и заподозривший что-то неладное, Вильмонт, прежде чем отправиться к портному, решил на всякий случай посоветоваться с умным человеком - писателем Рыкачевым. благо тот жил рядом с Гоголевским, на улице Фурманова. Рыкачев сразу смекнул, какую роль прочат Вильмонту с его арийской внешностью и безукоризненным берлинским «эйх-дойч». В тех условиях быть хотя бы косвенно посвященным в саму возможность сепаратных переговоров с гитлеровским командованием о мире, пусть даже на уровне переводчика, значило стать потенциальным смертником.
Словом, Рыкачев запер Вильмонта у себя и какое-то время не выпускал его на улицу. А потом, когда кризисная ситуация на фронте разрядилась, Вильмонт явился по начальству (уже сменившемуся) и, как ни в чем не бывало, доложил, будто только что прибыл. Так, благодаря проницательности Рыкачева (кстати сказать, отчима писателя Нагибина) подполковник Вильмонт окончил войну в Румынии начальником Седьмого отделения одной из наших армий.
Но вернусь к «седьмым людям» Карельского фронта. Через несколько дней по прибытии нашего поезда в Беломорск ко мне на квартиру пришли знакомиться два старших лейтенанта - ленинградцы Игорь Дьяконов (ныне - один из столпов нашего востоковедения) и Ефим Эткинд (ныне - профессор Парижского университета). Видимо, тут сработала та заочная служба взаимного оповещения и связи, которая помогала интеллигенции даже в условиях армейской казенщины и тотальной подозрительности безошибочно выходить на «товарища по несчастью». Но у моих гостей помимо налаживания духовных контактов была и более прозаическая цель.