- Не сегодня-завтра, - предупредил меня Дьяконов, - к вам заявится художник И. - теперь сотрудник вашей газеты. Он поведет с вами откровенные разговоры. Так вот, не ведите с ним откровенных разговоров...
Тут же замечу, что предсказание это сбылось с удивительной точностью и позволило мне сразу отбрить провокатора, обозвав его этим самым словом. Любопытно, что такая оскорбительная квалификация не вызвала с его стороны ни удивления, ни возмущения, ни протеста, а лишь породила у него какое-то жалкое подобие улыбки. Но я вдруг снова ощутил у себя за спиной незримое присутствие Ломоноса - чувство, которое давненько не посещало меня, что уже само по себе было непростительной беспечностью с моей стороны. Ведь Ломонос-то приехал с нами, а я по-прежне-му обходил его стороной и вообще игнорировал его присутствие.
Этак он, чего доброго, помешает моей поездке, стал опасаться я. Но не идти же ради нее к нему в услужение...
Дело в том, что к лету у меня окончательно созрел замысел осветить в газете дела и дни нашего непосредственного соседа на правом фланге - Северного флота. Я подкинул эту идею редактору и время от времени исподволь подогревал ее, прибегая к самым разным аргументам. Я и впрямь считал предложенную тему находкой, особенно в условиях нашего огромного по протяженности, но «захолустного» фронта. Его неподвижность сказывалась отрицательно не только на нашей психике, но и на нашей газете, которая становилась все скучнее и однообразнее, ибо изо дня в день талдычила о боевых действиях в условиях лесисто-болотистой местности.
Чего греха таить, истинной побудительной причиной моей затеи была, конечно же, соблазнительность самой поездки в неведомое Полярное, не говоря уже о возможности повидаться там с Фурманским. Павел давно стал моряком, но военной карьеры не сделал и проходил службу при писательской группе Северного флота в звании простого матроса, что его в немалой степени угнетало и о чем я знал из его редких писем. Мы не виделись с начала декабря сорок первого года.
И вот командировка наконец подписана, и я еду.
До Мурманска я добрался в подвернувшейся случайно пустой санлетучке. Поезд шел за ранеными, и его пропускали вне очереди, так что я доехал со всеми удобствами и без всяких приключений. Парочка «мессеров», дважды пролетевшая над нами как раз в тех местах, где железную дорогу пересекает черта Северного полярного круга, не в счет. Случилось это в ночные часы, но в июне здесь солнце не заходит, что придает совершенно особый колорит всей жизни в Заполярье. Что касается войны, то летом она лишалась в этих краях всех преимуществ ночной скрытности.
Мурманск едва ли не ошеломил меня. После двух лет фронтовой жизни среди волховских болот большие каменные дома показались мне огромными, а улицы необычайно оживленными и шумными. В сущности, так оно и было. Накануне сюда пришел очередной, очень внушительный караван американских и английских кораблей с различными стратегическими грузами, сопровождаемый мощным конвоем из военных судов всех размеров и назначений - от морских охотников до линкоров. Кольский залив был буквально забит ими, а городские улицы заполнены матросней со всех концов света и самого экзотического обличья.
Я побродил возле развалин отеля «Арктика», разбомбленного еще в самом начале войны, заглянул в гигантское, рассчитанное чуть ли не на половину городского населения, выдолбленное в скале бомбоубежище, где сейчас демонстрировались марины местных живописцев, и на рейсовом пароходике отправился в Полярное, где тогда находилась Главная база Северного флота.
Прибыл я туда, по-здешнему - «пришел», около полуночи, но военный городок не спал. Было такое впечатление, будто весь свободный от ночной вахты личный состав здешних штабов и кораблей, включая высшее командование флота, находится на местном стадионе, импровизированными трибунами которого стали окружающие его скалы. На дне этой горной котловины шел футбольный матч между нашей командой и сборной английских моряков - время от времени окрестные фиорды внезапно оглашались доносящимся оттуда ревом восхищенных болельщиков.
Первую ночь в Полярном я провел в офицерском общежитии для приезжих, а потом принял приглашение писателя Александра Марьямова и поселился у него. Нас познакомил Фурманский, которого в этом доме всячески опекали и привечали, поскольку он, единственный из всей флотской литературной братии, не имел офицерского звания. А корпоративный дух, вернее, дух воинского товарищества был там очень высок, что мне, человеку со стороны, сразу бросилось в глаза, как и многое другое, отличавшее жизнь флотских литераторов от условий существования литераторов армейских.
Начну с того, что Александр Марьямов и Юрий Герман жили в каменном трехэтажном доме с водопроводом, канализацией и центральным отоплением. Они вдвоем занимали большую, набитую книгами комнату в чистой трехкомнатной квартире. Их соседями были флотский начфин и кинооператор с «Хроники». Жили они как бы одной семьей, и я сразу почувствовал себя гостем всей квартиры. К сожалению, Герман тогда находился в Архангельске, но и без него здесь по вечерам собирался весь цвет местной художественной интеллигенции.
Должен сказать, что я, в своей видавшей виды гимнастерке, слегка подпаленной у костра шинели, грубых сапогах и обычной армейской шапке, чувствовал себя среди блестящих (в прямом и переносном смысле этого слова) флотских офицеров заскорузлым плебеем. Меня не удивило, что все они на ночь клали штаны под матрас, чтобы складка казалась свежевыглаженной и острой, как нож. Но то, что здесь свято чтили, несмотря на войну, некоторые условности флотского щегольства, не скрою, показалось мне после двух лет хлюпанья по болотам некоей избалованностью, если не блажью. Например, никто из моих новых друзей не носил казенные брюки, хотя их делали из необычайно добротной и приятной ткани. Нет, высшим офицерским шиком тут считалось носить специально сшитые штаны матросского покроя - расклешенные, с разрезом внизу.
Своеобразный аристократизм по части одежды и особых, неписаных правил поведения культивировался на Северном флоте отчасти благодаря тому, что погода тут менялась на дню раз по пять даже летом. Только что вода в фиорде сверкала на солнце и ласкала глаз отражением небесной синевы, но вот, откуда ни возьмись, налетал снежный заряд и все окрест исчезало в студеной мгле. Ну, и конечно, в таких случаях здешние громкоговорители, те самые, что сообщали о воздушных тревогах, столь же оперативно уведомляли о срочной смене обмундирования: с такого-то часа ноль-ноль минут вводится форма одежды номер такой-то. И ничего не поделаешь - надо бежать переодеваться...
Видимо, у здешнего флотского снобизма была еще одна предпосылка. Я имею в виду присутствие в Полярном изысканно экипированных и безукоризненно корректных морских офицеров союзных держав. Причем не только в те дни, когда на рейде стояли во множестве корабли пришедшего конвоя (тогда иностранные офицеры попадались буквально на каждом шагу), но и в обычные дни. Ведь в Полярном имели постоянное представительство высокие чины союзных военно-морских сил. Достаточно сказать, что как раз под той квартирой, где обитали Марьямов и Герман, жида английский адмирал, с которым мы, встречаясь на лестнице, весьма любезно обменивались приветствиями.
Что и говорить, на мой взгляд бывшего ополченца, а ныне военного журналиста, приученного к фронтовому аскетизму, мои новые друзья «погрязли» в вихре светской жизни. Разумеется, флотские газетчики время от времени принимали личное участие в очень опасных морских, воздушных и даже, что гораздо реже, наземных (с морской пехотой) операциях. И отнюдь не все из них возвращались потом на базу. Словом, тоже рисковали жизнью. Как раз при мне писатель Зонин был удостоен ордена Красного Знамени за непосредственное участие в опасном морском походе, а ведь боевые награды на флоте давали куда разборчивее, чем в армии. И все же... Они не пропускают ни одной премьеры во флотском театре под руководством Валентина Плучека. В Доме офицеров они смотрят новейшие американские фильмы одновременно со зрителями Вашингтона и Нью-Йорка, и имена восходящих голливудских звезд не сходят у них с языка. К их услугам вполне пристойная библиотека. Ну и конечно, у них совершенно иные представления о повседневной гигиене.
Не то чтобы я им завидовал. Просто я чувствовал, что после такой жизни, да еще на положении гостя, мне будет очень трудно вернуться в Беломорск и тянуть будничную редакционную лямку, снова препираться из-за пустяков с редактором, снова избегать встречи с Ломоносом, который в любой момент может меня безмерно унизить очередным вызовом «на разговор» . А здесь было столько интересного, неожиданного, нового...
Взять хотя бы поведение иностранных моряков. Мне рассказали, что, ступив на советскую землю, большинство из них первым долгом отправляются на донорские пункты, чтобы сдать кровь для наших госпиталей и получить взамен талоны на усиленное питание и на водку. Разве не интересно, что тут сама собой установилась традиция: водку сразу выпить, а талоны на питание пожертвовать детским учреждениям.
Или возьмите межнациональные отношения американцев и англичан. Казалось бы, союзники в кровавой войне против общего врага, представители одного языка - откуда же между ними эта слепая вражда? Как так получается, что на улицах Мурманска драки между американцами и англичанами приобретают порой характер массовых побоищ, вплоть до того, что однажды дело дошло до перевернутого трамвая и импровизированной уличной баррикады?.. Здесь был какой-то другой мир... Но тогда я писал не об этом.
Материала я собрал вдоволь, блокноты мои были полны интересными фактами и достойными прославления именами, преимущественно подводников. С разрешения начальства подплава на одной из отличившихся в бою «щук», то есть лодок серии «Щ», я провел целый день и для полноты впечатления просидел даже какое-то время один в запертом отсеке. Словом, можно было возвращаться. Но мне все-таки еще хотелось, кроме главной базы с ее почти столичной жизнью, побывать и у моряков «провинциальных» гарнизонов, запрятанных по здешним фиордам.