Саша Марьямов, с которым я поделился своими намерениями, посоветовал мне сходить на базу торпедных катеров капитана 1-го ранга Кузьмина. Но на такое путешествие требовалось персональное добро адмирала Торика, члена Военного совета флота. Меня необходимость получения столь авторитетной визы, как ни странно, вполне устраивала. Если адмирал разрешит мне посетить эту базу, то его подпись, помимо всего прочего, будет означать, что я прошел в здешних органах проверку на благонадежность. Иначе говоря, что московский компромат не потянулся за мной сюда.
Адмирал Торик разговаривал со мной в высшей степени одобрительно, и на другой день торпедный катер на огромной скорости доставил меня на базу Кузьмина, находившуюся в забытых Богом местах, при выходе из Кольского залива в Баренцево море.
Представьте себе голые скалы, кое-где чахлую растительность и почти полное отсутствие не то что жилья, а вообще человеческого духа. Только потом, часа через два, когда я немного освоился и глаз мой привык к здешнему ландшафту, мне стало ясно, какой нечеловеческий труд был приложен здешними моряками, чтобы упрятать всё это нешуточное военное хозяйство в специально оборудованные пещеры. Но в первые минуты, сойдя с пирса на одинокую тропинку, ведущую в какое-то неприветливое ущелье, я был по-настоящему угнетен встретившим меня безлюдьем. Ощущение было такое, будто меня занесло на край света. (Год спустя я испытал сходное чувство на Электрическом утесе в Порт-Артуре.)
Тем более резким показался мне чей-то голос, раздавшийся неподалеку.
- Товарищ капитан! - произнес кто-то, и нота полнейшего удивления прозвучала в этих двух словах, как-то уж очень по-штатски сочетаясь с нотой искренней радости.
И хотя на мне были капитанские погоны, я никак не соотнес этот возглас с собой. Кому могло быть дело до моей персоны в этом пустынном уголке земли. Я даже не обернулся. Но тот же голос повторил эти два слова, теперь уже с укоризной и присовокуплением моей фамилии.
Бог ты мой! Передо мной стоял плотного сложения капитан-лейтенант, в котором я не сразу опознал своего давнего московского знакомого Савву Морозова. Да, да, именно так, Савва Тимофеевич Морозов, «потомок русского империализма», как его величали в Доме печати, где он, «внук» и столичный журналист, был завсегдатаем.
Когда-то Савва приятельствовал с моей сестрой и со мной, ходил к нам в дом и был в курсе наших семейных перипетий. Но именно поэтому последние лет семь или восемь наши пути не пересекались. И вот такая встреча! Восклицания, воспоминания, расспросы... И в то же время - беспокойная мысль: ведь он все знает... Однако не буду же я брать с него обет молчания - сам все понимает, не маленький...
В результате Савва весьма облегчил мою задачу. Сотрудник флотской газеты, он был здесь у торпедников, что называется, своим человеком. Савва помог мне сориентироваться в здешней обстановке, быстро собрать интересный материал и, конечно, представил меня командиру, который произвел на меня прекрасное впечатление. Представитель старинной русской династии флотских офицеров, типичный ленинградский интеллигент и дерзкий вояка, капитан 1-го ранга Кузьмин действительно оказался яркой личностью, и я даже теперь, по прошествии стольких лет, с удовольствием вспоминаю свою краткую встречу с ним.
Кроме того, Савва познакомил меня с инженером В., энтузиастом идеи строительства приливно-отливных электростанций, который когда-то облюбовал эти края для своих энергетических экспериментов, а после нападения немцев построил на полуострове Рыбачьем надежные укрепления. У инженера обнаружилась фляга со спиртом, и мы втроем не заметили, как в байках и разговорах прошла ночь, тем более что в нашей пещере вход не был задернут плащ-палаткой, а солнце и не думало заходить.
На следующее утро я вернулся в Полярное, а еще через два дня - в Беломорск.
Мои корреспонденции во фронтовой газете о действиях Северного флота кому-то понравились в Политуправлении, и примерно через месяц я был снова командирован в Полярное для сбора материала ко Дню военно-морского флота. Я ехал туда в приподнятом настроении, предвкушая встречу с людьми, которые в тот раз выказали свою искреннюю расположенность ко мне, и потому мог рассчитывать на дальнейшее укрепление приятельских связей.
Прибыв на место, я прямо с пирса отправился к Марьямову и, так как Герман опять куда-то уехал, без всяких обсуждений получил в свое распоряжение его койку. Саша был со мной так же приветлив, так же любезен, даже, как мне вдруг почудилось, еще более предупредителен, хотя какая-то подчеркнутость в выражении симпатий, на мой слух, не вязалась со всем стилем принятых тут намеренно слегка грубоватых изъявлений дружбы. Самое странное, что подобная преувеличенность симпатий ко мне проскользнула и в приветственных возгласах Сашиных соседей по квартире - кинооператора и начфина.
«А может, мне это только мнится? » - подумал я и постарался отмахнуться от этой мысли.
Все разъяснилось само собой, едва я встретился с Фурманским.
- После твоего отъезда, - рассказывал он, - у писателей был большой сбор, все изрядно хватили и выдавали на-гора байки, одна хлеще другой, преимущественно про амурные дела. А Савва Морозов не нашел ничего лучше, чем рассказать со всеми подробностями историю твоей сестры... Что и говорить - сенсация, конечно, - задумчиво произнес Павел. - Я-то ведь тоже ничего про это не знал, - добавил он не без укоризны.
- А кто был в тот вечер? - хмуро осведомился я, будто это обстоятельство что-то меняло в создавшейся ситуации.
- Ну, как обычно, все наши... Петя был, - и Павел назвал фамилию цензора флота. - Плюс две врачихи... С подплава два или три человека. Из редакции. Композитор наш... А какое это имеет значение - народу было много и всякого...
Расстроенный до последней степени, я немедленно вернулся к Марьямову, чтобы забрать свои вещички - шинель и полевую сумку, и уже через полчаса оформил себе койку в офицерском общежитии.
До сих пор со стыдом вспоминаю свое объяснение с Сашей и его соседями. Все четверо - взрослые интеллигентные люди, уже повидавшие в жизни всякое, мы дружно толковали о моем переселении в общежитие, суеверно, вернее, трусливо обходя истинную причину происходящего. Надо отдать должное хозяевам, они отговаривали меня от переезда, но все-таки не слишком решительно, скорее как-то задумчиво, словно взаправду взвешивая, где мне будет удобнее (будто тут могло быть два мнения). И я тоже лицемерил, уверяя Сашу, что длительная вагонная жизнь приучила меня довольствоваться малым, что в общежитии я, по крайней мере, буду знать, что никому не причиняю беспокойства своими неожиданными приходами и уходами, своим неопределенным режимом, и оттого мне будет лучше работаться. А о том, что своим присутствием я могу навлечь на него крупные неприятности, у меня язык так и не повернулся сказать вслух, хотя мы все четверо прекрасно понимали, о чем речь. Мы все, кроме, может быть, начфина, не раз смотревшие в глаза смерти, в данном случае боялись называть вещи своими именами. Мы все руководствовались подлой тактикой ханжеского умолчания, поскольку, по нашим понятиям, ситуация безусловно была подведомственна компетенции органов.
Это был давно пронизавший всю жизнь советских людей страх. Страх не военный, а гражданский. Страх грозящего человеку тотального беззакония. Страх, парализующий волю человека именно как гражданина. Страх самый специфичный и унизительный, ибо более всего посягающий на человеческую порядочность.
Для меня поездка была уже перечеркнута. Но редакционное задание требовалось выполнить при всех условиях, и я горячо взялся за работу, чтобы свести срок своего пребывания в Полярном до минимума.,
А вернувшись в Беломорск, всячески старался попасться Ломоносу на глаза - ведь он так или иначе должен продолжить когда-то начавшуюся работу со мной. Так уж пусть не откладывает, теперь я опять в этом заинтересован.
И Ломонос словно внял моим надеждам.
- Явитесь ко мне в разведотдел в понедельник к двенадцати ноль-ноль, - сказал он вскоре, встретив меня возле редакции.
- Так точно! - обрадовался я. - Но мне придется доложить редактору, что я не буду присутствовать на летучке.
- Подполковник будет в курсе, - лаконично отрезал Ломонос.
И вот я опять сижу против него, а он опять перекладывает какие-то бумаги из папочки. И опять начинается нуднейшая канитель про окружение, и опять - почему так долго был на оккупированной территории: целый месяц! И опять про Фурманского, где он сейчас? И опять я мысленно ликую; ничего-то он про меня по-прежнему не знает сверх того, что я сам указал в автобиографии.
Но радость в моей душе, едва обозначившись, тотчас сменяется удивлением: неужели после сенсационного сообщения Саввы о замужестве моей сестры никто там, в Полярном, не стукнул на меня? Может ли такое быть? Ведь у Марьямова тогда собралась весьма обширная и весьма пестрая компания. Ну, хорошо, допустим, тем двум незнакомым мне подводникам и тем двум врачихам, которых я однажды мельком видел, услышанная история не пришлась близко к сердцу. «Интересно, конечно, но и своих забот хватает».
А Петя Ш.? Человек он, судя по всему, славный, но ведь бдительность - его профессия: цензор! И он со мной несколько раз общался, значит, по нынешним понятиям, тоже стал носителем заразы? Или московский литератор, о котором Фурманский меня предупредил еще в первый приезд, чтобы я был с ним поосторожней? Уж такие-то люди, казалось бы, должны были не просто насторожиться, а проявить активность. С другой стороны, любой их сигнал, будь он зафиксирован там, в СМЕРШе у моряков, немедленно поступил бы и сюда, да еще с ведомственным укором -мол, кого вы к нам посылаете и откуда у армейских чекистов такая беспечность?
Конечно, размышлял я, слушая нудные обличения Ломоноса лишь вполуха, гости Марьямова не побежали утром с донесением куда надо лишь потому, наверное, что никто из них не мог предположить, будто такая информация содержит для органов элемент новизны и представляет существенный интерес. «Уж такого-то калибра связи там наверняка известны!» - рассуждал, видимо, каждый. С другой стороны, каждый, кто бегает в таких случаях со свежим донесением куда надо, наверняка знает, что сам может стать по любому поводу объектом перекрестной проверки и перепроверки и что его обязанность - не рассуждать на тему, что важно и что неважно, а своевременно сообщать факты.