Так, в сонной одури полнейшего бездействия проходит минут двадцать. День клонится к закату. Предвечерняя дымка сгущается над болотом. Внезапно оттуда доносятся возбужденные голоса, которые становятся все энергичнее. Почему-то люди там сбегаются к густым зарослям. Привлеченный их криками, нарушившими вечерний покой, на левую обочину шоссе сразу повалил народ. Истомленные бездельем люди жаждут событий и потому с любопытством пялят глаза на болото. Судя по голосам, которые теперь быстро приближаются, там произошло что-то необычное. Наконец из-за крайних кустов вываливается гурьба автоматчиков, и пока они, выбирая места посуше, подходят к дороге, я убеждаюсь, что среди них чужие. Да, так и есть - двоих держат за руки. Оба низкорослые, один без пилотки, а другой почему-то в японской каскетке. .. «Бог ты мой! Так ведь это японские солдаты! -не сразу соображаю я. - Значит, их поймали в кустах. Выходит, они там прятались... С какой целью?»
Тут вдруг проявляет активность капитан из начальственного «виллиса». Как потом выяснилось, он из разведотдела фронта и сопровождает подполковника. А общевойсковой майор с ними - офицер связи от ВПУ. Что же касается самого подполковника, то он из СМЕРШа и прислан на этот участок с особыми полномочиями. Не удивительно, что сейчас, в его отсутствие, капитан чувствует себя здесь «главным». По его знаку японцев подводят к нему, но вопросы, обращенные к обоим, повисают в воздухе - без переводчика диалог не получается, а переводчика нет.
Несколько растерянный капитан приказывает связать японцам руки и посадить их на заднее сиденье «виллиса», что немедленно выполняется. При этом особенно усердствует разбитной старшина автоматчиков, чрезвычайно гордый тем, что участвовал в поимке японцев.
- Черт их поймет, - добродушно приговаривает он, уже сбегав к своему «студебеккеру» за веревкой. - Не то шпионы, не то дезертиры... Оружия при них не было - это точно...
- Как только ликвидируем пробку, - авторитетно отзывается капитан, - их немедленно доставят в армейский разведотдел для допроса. Там-то уж все выяснят.
Я стою в толпе, окружившей «виллис», и ловлю себя на том, что глазею на японцев с жадным любопытством. Впервые на этой войне я вижу вражеских солдат, да еще так близко... Вражеских?.. В том-то и странность моего состояния, что я не воспринимаю их в качестве противника, как это четыре года назад сразу и само собой получилось у меня с немцами... А что сейчас испытывают эти двое? Неужто, правда, дезертиры - уж очень такое предположение противоречит сложившимся представлениям о японской армии. А кто же они тогда? Наверно, такие же «окруженцы», какими были и я с Фурманским четыре года назад, после Ельни. Загадка... Испуганы или, напротив, довольны, что отвоевались?.. Но поди прочти что-нибудь по их лишенным выражения азиатским безучастным лицам. (Впоследствии я убедился, что без привычки японская мимика вообще кажется европейцам неадекватной.)
А толпа, окружившая «виллис», стремительно растет. Словно вся вытянувшаяся вдоль дороги на несколько километров пробка сбежалась сюда, чтобы рассмотреть неприятеля. Однако каменная невозмутимость японцев способна довести до отчаяния даже самых искренних доброжелателей.
- Шанго! - то и дело кричат наши энтузиасты интернационального общения, тыча в сторону пленных сжатую в кулак руку с выставленным вверх большим пальцем.
Почему-то вся наша армия свято уверена в том, что такой жест в сочетании с этим восклицанием означает по-здешнему максимальное расположение к собеседнику. Война вообще легко порождала подобные массовые заблуждения, поголовную веру в самые курьезные предрассудки и фикции, мгновенно становившиеся неискоренимыми даже вопреки очевидности. Помню, уже потом, в Порт-Артуре, один молодой и неглупый старший сержант в разговоре по душам сказал мне:
- Чудной японцы народ, товарищ капитан. И устроены по-своему, особенно бабы ихние,- подмигнул он. - У них ведь - поперек, теперь-то мы знаем...
Это убеждение было в нашей армии почему-то неистребимо стойким и повсеместным.
Там же, в Порт-Артуре, я вопреки предостережениям друзей, опасавшихся недреманного ока СМЕРШа, однажды разговорился с интеллигентным японским офицером. В свое время он изучал русскую филологию в токийском университете Васэда и теперь выполнял обязанности переводчика, благодаря чему еще не был отправлен в лагерь военнопленных.
- Объясните мне наконец, господин капитан, смысл русского слова «шанго», - попросил он, узнав, что я литератор. - Я понимаю, что оно синонимично слову «хорошо», но все-таки точное его значение мне не ясно.
Он был очень удивлен, когда я сообщил ему, что у нас это слово считается не то японским, не то китайским.
Но это - потом. А пока выставленный вверх большой палец на протянутой руке (кстати сказать, жест, ставший впоследствии на автомобильных дорогах всего мира сигналом «подвези!») обращен к пленным японским солдатам. А те ни на него, ни на восторженные крики «шанго!», к разочарованию наших, не реагируют.
Так, в бессмысленных восклицаниях и яростной, но дружелюбной односторонней жестикуляции проходит примерно с полчаса. Новое качество в эту затянувшуюся мизансцену вносит разбитной старшина. Он первый протягивает японцам не свой большой палец, а по куску хлеба с американской тушенкой. Так или иначе, в ответ на угощение японцы выказывают нечто напоминающее радость, однако связанные за спиной руки не позволяют им воспользоваться пищей.
Как раз в этот момент со стороны головы колонны возвращаются смершевский подполковник и общевойсковой майор. Лица у них хмурые, видимо, восстановление моста затягивается, а наладить переправу иным способом не удается. Капитан докладывает подполковнику о здешнем происшествии, о необходимости срочно доставить пленных в разведотдел, а заодно испрашивает разрешения развязать японцев, чтобы они могли поесть. Подполковник милостиво разрешает, хотя явно раздосадован тем, что пленных усадили в его «виллис», и с неудовольствием наблюдает, как наши солдаты наперебой суют японцам сухари. Однако ему сейчас не до японцев. Махнув безнадежно рукой, он коротко бросает майору. «Пошли к саперам...» - и оба решительно направляются в хвост колонны.
Утомленный вынужденным бездельем, я возвращаюсь к политотдельскому грузовику, залезаю в кузов, накидываю на себя плащ-палатку и сажусь, прислонясь спиной к заднему борту. Политотдельцы спят, Журавин, видимо, тоже отправился в хвост колонны к своему редактору. Солнце уже зашло за сопки, и со стороны болота тянет сыростью. День, начавшийся вполне успешно, клонится к концу с печальным итогом: продвижение главных сил армии приостановилось. Я изредка поглядываю в сторону пленных - до них примерно метров пятьдесят. Они по-прежнему важно сидят в начальственном «виллисе», но толпа вокруг них уже рассеялась. Теперь к ним проявляет интерес разве только выставленный возле «виллиса» в качестве часового его водитель. Шумное, многоголосое «население» пробки разбрелось по своим машинам и угомонилось.
Невнятное тревожное движение возле «виллиса» почему-то заставляет меня встряхнуться от дремоты. Сумерки еще не сгустились, и какое-то время я ошалело наблюдаю, как вернувшийся подполковник отдает там какие-то команды, распоряжается, хлопочет. Подчиняясь его приказаниям, два автоматчика помогают пленным японцам спрыгнуть на землю, после чего зачем-то ведут их, этак чинно, словно отсчитывая шаги, обратно на болото. Руки у пленных опять связаны за спиной. Я не сразу замечаю, что подполковник тем временем суетливо выстраивает вдоль обочины отделение автоматчиков. Отвратительная догадка осеняет меня, лишь когда наши солдаты там, на болоте, ставят японцев спиной к дороге, а сами бегом возвращаются на обочину. Я рывком сбрасываю с себя плащ-палатку, перемахиваю через борт и, еще ни о чем не думая - лишь бы успеть, - бросаюсь туда.
- Товарищ подполковник, зачем вы это делаете! - с разбега выпаливаю я ему в лицо эту дурацкую фразу.
На его насупленном, раздосадованном бессилием ликвидировать затор, но самоуверенном лице мелькает что-то вроде иронического интереса к моей персоне.
- Иди, капитан, гуляй, дыши воздухом, - не сразу отвечает он мне с каким-то наглым добродушием в голосе.
- Ну, нельзя же так! - в отчаянии я взываю к его разуму и невольно впадаю в книжный пафос: - Поймите, что такие меры деморализуют настоящих воинов!..
- А поди ты... - отмахивается от меня подполковник и, подозвав старшину, приказывает: - Сбегай-ка, старшина, поставь япошек спиной к нам - повернулись, черти... Живо!
Вокруг нас собираются люди. Привлеченные громкими, нервными командами, сюда опять отовсюду стягиваются любопытствующие,
- Товарищ подполковник! - пользуясь паузой, снова пристаю я к нему. - Ну, куда это годится... Поймите, эти же автоматчики только что кормили, угощали япошек...
Ради убедительности я даже подлаживаюсь под его лексику, но подполковник игнорирует мои слова, словно меня здесь нет. От волнения я больше не могу найти никаких доводов - ведь еще минута, и произойдет непоправимое. Нечто такое, что - я чувствую - уже будет давить на мое сознание всю оставшуюся жизнь и чего я никогда не смогу себе простить. И я бросаюсь к стоящему поодаль майору в надежде найти поддержку в его лице. Торопясь и перебивая самого себя, я несу какую-то интеллигентскую ахинею про гуманность, про великодушие сильных по отношению к слабым, про законы честной войны. Однако майор лишь молча отводит глаза.
Тем временем старшина возвращается и занимает свое место на правом фланге шеренги понуро стоящих автоматчиков.
- За что?! - снова бросаюсь я к подполковнику. -Они же не немцы... Вы просто горячитесь и срываете на них свои неудачи... - лепечу я. - Они же вели себя вполне покорно, - показываю я в сторону пленных, которые именно в этот момент проявляют очевидную непокорность: упрямо оборачиваются к нам лицом.
То ли из-за этого, то ли имея в виду меня, подполковник разражается отборной матерщиной и командует: