- Инфанта на постирушках...
Еще большую пикантность приобрела эта будто специально придуманная бойким сочинителем коллизия наутро, когда то ли по замыслу Светланы, то ли по умыслу Судьбы возле балюстрады произошла сногсшибательная по своей «литературности» встреча.
Представьте себе, что по дорожке вдоль моря идет очень приятная немолодая пара. Она - когда-то известная столичная красавица и прославленная актриса мюзик-холла, чья биография пересеклась с европейской историей самым несчастливым образом: выехав осенью сорок первого года с актерской бригадой на фронт, она попала (тоже, кстати, где-то в районе Вязьмы) в руки к немцам. Выступала ли она там, у них, либо на оккупированной территории, либо в самом фа-терлянде, не знаю, но только когда ее наши освободили, она, естественно, сразу оказалась в одном из вор-кутинских лагерей.
Теперь - о ее спутнике. Он - известный киносценарист и остроумный собеседник, человек редкостного светского обаяния, незадолго до войны познакомился в какой-то компании с юной дочерью вождя и, к его монаршему неудовольствию, стал с ней встречаться, а потом даже писать ей и публиковать нечто вроде открытых писем. Я сам, помню, с удивлением прочел как-то еще на Волховском фронте его обращенную к некоей кремлевской затворнице и напечатанную в «Известиях» корреспонденцию из партизанского края, исполненную в подтексте лирического изъявления чувств. Как и следовало ожидать, кончилось это скверно - Воркутой.
Так как он был записной выдумщик, нет ничего удивительного, что о его аресте тоже была сложена занимательная байка (уж не им ли самим?), достойная экранного воплощения. Будто дело было так. Однажды он на своей машине приехал в Министерство кинематографии и, завершив там свои дела, уже собрался ехать домой. Он вышел из министерства, приблизился к своей «эмке» и был крайне удивлен, когда дверца сама открылась ему навстречу и чья-то рука заботливо пригласила его внутрь. Уже начиная вникать в происходящее, он сел на свое место водителя и деловито осведомился у сидящих рядом и сзади людей в форме, куда ехать.
- Так ведь на Лубянку, - сочувственно сказали ему.
Словом, будто бы он сам доставил себя по месту заключения. А уж потом, после приговора, оказался на Севере. Как, когда и при каких обстоятельствах он там повстречал ее - бывшую звезду московского мюзик-холла, - не знаю, но только вернулись они после смерти Сталина в Москву мужем и женой.
И вот они - Токарская и Каплер - идут по коктебельской дорожке вдоль моря, а навстречу им идет молодая пара - та самая кремлевская затворница и ее муж, тоже вчерашний зэк. Невольным свидетелем этой действительно драматичнейшей сцены, словно из дурного душещипательного кино, был я сам. Впрочем, чему удивляться - подобных сюжетов «из жизни» в то время было навалом.
А пока - вернусь в первую послесталинскую осень.
В Коктебеле у нас завязались приятные дружеские связи, многие из которых не прервались и потом, по возвращении в Москву. И хотя меня по-прежнему еще не печатали, но в литературных компаниях от космополитов уже не шарахались, и я не чувствовал себя носителем потенциальных неприятностей для окружающих. Правда, только как критик. Другое дело -мои анкетные пороки. Эту особенность своей биографии я по-прежнему тщательно скрывал, она все еще сохраняла свою зловещую силу и ограничивала мои естественные дружеские порывы. Поэтому на домашние приглашения я откликался редко.
Но когда Шура Штейн прислал билеты в Дом кино на премьеру своего фильма, поставленного Михаилом Роммом, да еще потом сказал по телефону, что пригласил на просмотр всех «коктебельцев», я ни минуты не колебался. «Конечно, придем, - сказал я Шуре. - Спасибо».
Это было утром. А днем позвонил какой-то человек и сказал, что привез для меня из Баку письмо и маленькую посылочку, а остановился он в гостинице «Европа».
- Когда зайдете? - спрашивал он.
Гостиница «Европа» (ее вскоре снесли) находилась на Неглинной, напротив Малого театра. Я мысленно прикинул маршрут, намереваясь по пути в Дом кино, не торопясь, заглянуть туда, и сказал:
- Я приду часов в шесть. Вы в каком номере?
- Я вас внизу встречу, - почему-то предложил он.
- Так вы меня знаете? - удивился я. - Нас что, Гасан когда-то познакомил? - назвал я азербайджанского писателя, чей роман мне довелось не так давно переводить ради нищенского гонорора.
- Да, - лаконично подтвердил он.
- Письмо от него?- решил уточнить я.
- Да, - так же кратко подтвердил он.
- Как ваша фамилия? - поинтересовался я.
Он что-то пробормотал и добавил:
- Я вас внизу буду ждать.
«Какой-то странный. Наверно, плохо по-русски понимает». И тут же почему-то в сознании промелькнуло: «Это не азербайджанский акцент... Это вообще не акцент, а какая-то неумелая имитация...» Однако мысль эта была до того нелепой, что я тут же отмахнулся от нее и больше не думал о странном бакинце до того момента, когда мы с женой уже входили в вестибюль гостиницы «Европа». Тут ко мне пришла мгновенная ясность, но вместе с чувством запоздалой досады: «Так по-детски попасться!..»
Возле стойки портье сидели три человека. Когда один из них, увидав меня, поднялся, сомнений быть не могло: «Оттуда!» И тут же меня слегка утешило злорадное чувство - на его специфической физиономии тоже проступила гримаса досады: он не рассчитал, что я могу прийти не один.
- Это моя жена, - предупреждая его реплику, с усмешкой сказал я. - Мы, знаете ли, собрались на просмотр в Дом кино.
Жена тоже сразу все поняла и глядела на «бакинца» с нескрываемым отвращением. Надо отдать ему должное, он не стал притворяться и сказал ей напрямик, без акцента:
- Мне нужно поговорить с вашим мужем отдельно.
Жена пожала плечами и отошла в сторонку.
- Ах, как нехорошо получилось,- начал он.- Ведь нас ждут и пропуск выписан... Попросите жену вернуться домой и никому не говорить.
- Где нас ждут?
- Тут недалеко, за углом... Скажите жене, чтобы не беспокоилась за вас...
Жена держалась молодцом и, уходя, лишь сказала:
- Я тебя жду дома...
Когда она ушла, он куда-то позвонил от портье, не спрашивая его разрешения, и сказал в трубку всего два слова:
- Мы выходим.
Он молча повел меня вверх по Софийке, и уже через десять минут мы входили в знаменитое старое здание страхового общества «Россия» через боковой подъезд на Большой Лубянке. По дороге я предавался никчемным размышлениям: «Что заставляет меня, уже немолодого литератора, прошедшего через фронт, послушно выполнять волю этого топтуна с лицом, словно проштемпелеванным подлостью? Ведь будь я свободный человек, мне бы в самый раз послать его ко всем чертям... Даже сейчас еще не поздно. Послать его подальше, и дело с концом!.. Нет, в том-то и печаль, что тогда дело только начнется... Значит, тобой руководит страх? Конечно! - быстро согласился я. - Хоть Берию схватили, но Сталин-то -в Мавзолее...»
Наверно, тут к страху примешалось еще и любопытство: ведь я никогда не был в этом историческом здании, через которое прошли едва ли не миллионы моих несчастных современников, в том числе и множество близких мне людей. Вот и описанная уже где-то проволочная сетка, которой обтянут пролет лестницы, чтобы нельзя было в минуту отчаяния броситься вниз...
Тем временем мой провожатый предъявил вахтеру свое удостоверение и пропуск на меня, после чего мы стали подниматься по лестнице, если не ошибаюсь, на третий этаж. Потом мы долго шли по изогнутым, полутемным, безлюдным коридорам и, уже оказавшись в новом здании, пристроенном к старому со стороны Фуркасовского переулка, вошли в один из кабинетов, где никого не было и горела лишь настольная лампа. Мой «Вергилий» подошел к телефону, набрал номер и кратко доложил:
- Привел.- После чего, внимательно выслушав своего незримого собеседника, обернулся ко мне и кратко распорядился: - Подождите здесь. - А сам вышел.
Не могу поручиться за истинность своего впечатления, но минут десять я тогда просидел в одиночестве, испытывая такое чувство, будто меня тайком внимательно разглядывают. Потом тот же тип вернулся и провел меня в соседний кабинет, где за столом сидел человек интеллигентного вида, тоже в штатском, с лицом, не лишенным симпатии.
- Полковник Петров. - Если не ошибаюсь, он представился так.
Возле полковника лежала очень пухлая картонная папка, в которую он на протяжении последующих четырех или даже пяти часов время от времени заглядывал, доставая оттуда какие-то бумаги, бланки, даже фотографии. Только под конец, когда безрезультатность этого затянувшегося до половины первого допроса стала для него совсем очевидной, он эту папку с досадой захлопнул, отодвинул ее в сторону и продолжал разговор, уже не сверяясь с документами.
Полковник был настойчив, но вежлив. Задавая мне вопросы, он называл меня по имени-отчеству. Начал он с очень давних времен, с начала тридцатых годов, что меня немало удивило, хотя тактика допроса была сходной с той, что применял Ломонос, то есть достаточно примитивной: прежде всего поразить допрашиваемого своей осведомленностью и тем запугать. В начале тридцатых годов я действительно служил в крупной проектной организации, где вместе с нами работали по двухлетнему контракту несколько десятков американских специалистов из известной детройтской фирмы «Алберт Кан». Я тогда участвовал в проектировании промышленных сооружений под началом мистера Брэдшоу, архитектора, который, вообще-то говоря, был гражданином Канады, но служил в Штатах и поэтому, что меня поражало тогда до глубины души, ежедневно дважды пересекал на машине государственную границу, туда и обратно.
У меня действительно были хорошие отношения с мистером Брэдшоу, я немного болтал по-английски, и мы - несколько наших сотрудников и сотрудниц - ездили с ним иногда за город. Один я от таких поездок обычно отказывался, домой к нему, несмотря на приглашения, не ходил и от переписки, когда он уехал, уклонился - соблюдал осторожность. Судя по вопросам, которые мне сейчас задавал полковник, в папке содержалось немало с