И солнце не всходит, и двери не отворяются; кормят два раза в день… Я беру палочки для еды и вдруг вспоминаю брата: я знаю, что он один – причина смерти маленькой сестры. До сих пор образ сестры стоит у меня перед глазами. Такой милый и печальный образ. Ведь ей было тогда пять лет. Мать непрестанно рыдала, он уговаривал ее не плакать; наверное, потому, что сам съел сестру, а слезы матери вызывали у него угрызения совести. Но если он еще может испытывать угрызения совести…
Сестру съел брат: я не знаю, известно ли об этом матери?
Думаю, что известно, но она ничего не сказала, только плакала, – видимо, считала, что так и следует. Припоминаю, когда мне было лет пять или меньше, я как-то сидел перед домом, наслаждаясь прохладой, брат сказал тогда, что, если отец или мать заболеют, сын должен вырезать у себя кусок мяса, сварить и предложить родителям съесть: только в этом случае его можно назвать хорошим сыном. Мать не возражала. Но раз можно съесть кусок, можно съесть и человека целиком. Но до сих пор, стоит мне вспомнить, как она плакала, у меня разрывается сердце. Право, это очень странно!
Нет больше сил думать. Только сегодня я понял, что живу в мире, где на протяжении четырех тысяч лет едят людей; когда умерла сестренка, старший брат как раз вел хозяйство, и кто знает, не накормил ли он нас тайком ее мясом.
Может быть, и я по неведению съел несколько кусочков мяса сестренки, а теперь очередь дошла до меня самого…
Я, у которого за спиной четыре тысячи лет людоедства, только сейчас понял, как трудно встретить настоящего человека.
Может, есть еще дети, не евшие людей?
Спасите детей!
Апрель 1918 г.
Кун Ицзи
Питейные заведения в Лучжэне были устроены не так, как в других местах: на улицу углом выдавался здоровый прилавок, где для разогрева вина всегда ждала горячая вода. Работяги, закончив к полудню или вечеру свои труды, обычно покупали за четыре медяка чашку вина – дело происходило больше двадцати лет назад, сейчас же вино подорожало до десяти монет – и, стоя за прилавком, отдыхали, попивая горяченькое. Если кто был готов потратить еще один медяк на закусь, то мог взять блюдце отваренных в соленой воде побегов бамбука или конских бобов с ароматом аниса. Если же выложить десять с лишним монет, то хватило бы и на мясное блюдо, но здешние посетители большей частью носили короткие рабочие куртки, им такая роскошь была не по карману. Лишь обладатели длинных халатов проходили внутрь заведения, где заказывали и вино, и еду, которые неторопливо употребляли, сидя за столами.
Я с двенадцати лет был на побегушках в кабачке «Сяньхэн», что на окраине поселка. Хозяин говорил, что вид у меня глуповатый, и, опасаясь, что я не угожу гостям в халатах, поставил меня за внешний прилавок. С посетителями в куртках хоть и легче было найти общий язык, но и среди них тоже хватало любителей поворчать по поводу и без. Они часто требовали позволить им лично проследить, как зачерпывалось из чана желтое вино[25], проверяли, нет ли воды на дне кувшинчика, и успокаивались, только когда на их глазах сосуд опускался в горячую воду: под таким суровым надзором бодяжить вино оказалось весьма трудно. Поэтому уже через несколько дней хозяин заявил, что я и с этим не справился. К счастью, на эту работу меня пристроил человек влиятельный, уволить было никак нельзя, поэтому мне поручили такое скучнейшее занятие, как разогрев вина.
С тех пор я весь день стоял за прилавком и занимался только одним делом. Хотя упущений у меня не случалось, но работа казалась однообразной и нудной. Хозяин всегда смотрел сердито, посетители тоже не выказывали ласки, радоваться было нечему, и лишь с приходом Кун Ицзи[26] случалось посмеяться, поэтому я и помню его до сего дня.
Среди тех, кто пил вино, стоя за прилавком, лишь Кун Ицзи носил халат. Он был крупного сложения, лицо имел бледное, среди морщин проглядывали шрамы, в спутанной бородке проступала седина. Хотя Кун Ицзи и носил халат, тот был грязным и рваным, казалось, что его уже десять с лишним лет не штопали и не стирали. Когда он разговаривал, то сыпал какими-то старинными словами, так что его наполовину не понимали. Поскольку его фамилия была Кун, то люди, подражая школьной прописи, где в маловразумительном сочетании шли иероглифы «Шан-Да-Жэнь-Кун-И-Цзи», дали ему прозвище – Кун Ицзи.
Стоило Кун Ицзи явиться в заведение, как любители выпить, завидев его, тотчас осклабились и окликнули: «Кун Ицзи, у тебя на лице добавился новый шрам!» Оставив их без ответа, тот сделал заказ: «Подогрей две чашки вина и подай блюдце бобов с ароматом аниса», и выложил девять медяков. Тут ему вновь громко крикнули: «Наверняка опять у кого-то что-то украл!» Кун Ицзи широко открыл глаза: «Да как ты можешь на пустом месте позорить честного человека…» – «Где уж честного? Я позавчера своими глазами видел, как тебя подвесили и били за то, что ты украл книги у семьи Хэ». У Кун Ицзи тут же покраснело лицо, на лбу проступили жилы, и он попытался оправдаться: «Одолжить книгу – не значит украсть… Я одолжил книгу!.. Ученых людей разве можно считать за воров?» Дальше он продолжил изрекать какие-то малопонятные слова вроде «благородный муж тверд в бедности», «оже да иже», чем вызвал взрыв смеха у собравшихся. Посетители в зале и у прилавка оживились.
Люди за спиной Кун Ицзи судачили, что некогда он постигал науку, но так и не преуспел на экзаменах, а зарабатывать на жизнь тоже не научился, поэтому все беднел и его ждала участь попрошайки. К счастью, он красиво писал иероглифы и мог заниматься перепиской книг, чтобы заработать на чашку риса. Однако у него был дурной нрав – он любил выпить и ленился трудиться. Не проходило и пары дней, как он вместе с книгой, бумагой, кистями и тушечницей просто исчезал без следа. После нескольких таких случаев переписывать книги его звать перестали. Кун Ицзи больше ничего не оставалось, как иногда что-то подворовывать. Но у нас в заведении он вел себя лучше других, то есть не влезал надолго в долги. Хотя иногда у него не было наличных и его долг записывали на меловую доску, но не проходило и месяца, как он рассчитывался, и имя Кун Ицзи стирали.
Когда Кун Ицзи выпил полчашки вина, а его раскрасневшееся лицо постепенно восстановило свой изначальный вид, окружающие снова пристали к нему с расспросами: «Кун Ицзи, ты и в самом деле знаешь иероглифы?» Кун Ицзи, глядя на вопрошающих, напустил на себя важный вид и решил не снисходить до ответа. Тогда те продолжили: «Как же ты даже половину сюцая[27] не заимел?» Кун Ицзи тут же сник, лицо его посерело, он стал бормотать себе под нос, но в этот раз какую-то совершенно уж непонятную белиберду. И опять все грохнули от хохота, заведение охватило веселье.
В такие минуты я мог посмеяться со всеми, и хозяин никогда не укорял меня за это. Кроме того, каждый раз при виде Кун Ицзи хозяин и сам задавал ему такие же вопросы, чтобы вызывать смех. Кун Ицзи понимал, что ему не стоит точить лясы с приставалами, поэтому разговаривал с детьми. Однажды он спросил меня: «Ты учился грамоте?» Я слегка кивнул головой. Он продолжил: «Раз учился, то я тебя испытаю… Как пишется иероглиф “анис” из бобов с ароматом аниса?» Я подумал: еще чего, чтобы какой-то нищий меня испытывал! Поэтому отвернулся и не обращал на него внимания. Прождав довольно долго, Кун Ицзи по-доброму сказал: «Так ты не знаешь, как его писать?.. Я тебя научу, запоминай! Эти иероглифы стоит запомнить. Когда станешь хозяином, то пригодится для ведения счетов». Я про себя подумал, что мне еще далековато до хозяина, да и наш хозяин никогда не вносил в счета бобы с ароматом аниса. Смеха ради и чтобы отвязаться, я с ленцой процедил: «Да кому нужны твои уроки, в этом иероглифе снизу под знаком “трава” расположен знак “обратно” из выражения “ходить туда-обратно”. Кун Ицзи с радостным видом застучал ногтями двух пальцев по прилавку и одобрительно закивал головой: «Верно, верно!.. У знака “обратно” есть четыре способа записи, знаешь об этом?» Я все больше раздражался и, скривив рот в недовольстве, отошел подальше. Кун Ицзи обмакнул ноготь в вино и уже собрался писать иероглифы на прилавке, но, заметив, что я не проявил никакого интереса, вздохнул и крайне раздосадовался.
Несколько раз, услышав смех, в кабачок прибегали на потеху жившие по соседству ребятишки и сразу окружали Кун Ицзи. Он угощал их бобами с ароматом аниса, каждому доставалось по одному. Дети, съев свои бобы, не расходились, их взгляды были прикованы к блюдцу. Кун Ицзи от этого приходил в беспокойство, накрывал его пятерней и, наклонившись к ребятам, говорил: «Немного совсем осталось, мне самому уже не хватит». Затем он распрямлялся, вновь смотрел на бобы, качал головой и изрекал: «Немного, совсем немного! Разве сие много для благородного мужа? Воистину, самая малость». Тогда стайка ребятишек с хохотом разбегалась.
Таким образом Кун Ицзи веселил народ, но, не будь его, жизнь все равно бы шла своим чередом.
Однажды – пожалуй, это произошло за два-три дня до Праздника середины осени – хозяин, неторопливо разбираясь со счетами, снял меловую доску и вдруг воскликнул: «Что-то Кун Ицзи давненько не заходил. Еще и задолжал девятнадцать медяков!» Тут и я подумал, что тот действительно давно не появлялся. Один из посетителей пояснил: «Да как же он придет? Ему ведь перебили ноги». «Вот как?» – удивился хозяин. «Он все продолжал воровать. Но в тот раз совсем страх потерял и пошел в дом к цзюйжэню[28] Дину. А у того разве можно что-то безнаказанно украсть?» – «И что потом?» – «Потом? Сначала он писал признание, затем его били, били полночи, а напоследок сломали ноги». – «А после того?» – «Так ноги сломали же». – «И что с ним произошло, когда сломали ноги?» – «Что произошло?.. Да кто ж его знает: наверное, помер». Хозяин больше не задавал вопросов, а продолжил потихоньку разбираться со счетами.