После Праздника середины осени ветер с каждым днем становился все прохладнее: похоже, приближалось начало зимы. Я весь день находился у огня, но все равно пришлось надеть стеганую куртку. Однажды после полудня заведение опустело, и я сидел, сомкнув глаза. Вдруг раздался голос: «Подогрей чашку вина». Голос был очень тихий, но при этом знакомый. Я открыл глаза, но никого не увидел. Пришлось встать и выглянуть наружу – Кун Ицзи сидел у прилавка за порогом. Лицо у него потемнело и исхудало, он уже не походил сам на себя, на нем была драная куртка, ноги подогнуты, а снизу соломенной веревкой, переброшенной через плечи, примотана рогожка. Увидев меня, он повторил: «Подогрей чашку вина». Тут из зала высунул голову хозяин: «Это Кун Ицзи? Ты еще должен девятнадцать медяков!» Кун Ицзи с печальным видом задрал голову: «Это… Я в следующий раз рассчитаюсь. А сейчас за наличные, подай хорошего вина». Хозяин как обычно ухмыльнулся: «Кун Ицзи, ты снова что-то украл!» Но в этот раз тот не стал особо оправдываться, а лишь попросил: «Не просмеивай меня!» – «Не просмеивать? Кабы ты не воровал, то разве тебе поломали бы ноги?» Кун Ицзи тихо ответил: «Оступился и сломал, оступился, оступился…» Его глаза, казалось, молили остановить расспросы. К тому времени вокруг уже собрались несколько человек, которые хохотали вместе с хозяином. Я подогрел вино, вынес его и поставил на порог. Кун Ицзи нащупал в замусоленном кармане четыре монеты и положил их мне в ладонь, тут я заметил, что его руки были перепачканы грязью, оказывается, он «пришел», опираясь на них. Через некоторое время он допил вино и под смех окружающих на руках медленно уполз прочь.
С тех пор Кун Ицзи надолго пропал. Когда подошел Новый год, хозяин взял меловую доску и сказал: «Кун Ицзи все еще должен девятнадцать медяков!» На Праздник начала лета в следующем году он вновь вспомнил: «Кун Ицзи все еще должен девятнадцать медяков!» На Праздник середины осени хозяин уже ничего не сказал, к Новому году Кун Ицзи тоже так и не появился.
До сего дня я больше не видел его – наверное, Кун Ицзи действительно умер.
Март 1919 года
Снадобье
Во второй половине осенней ночи, когда луна уже скрылась, а солнце еще не вышло, на небе осталась лишь темная синева. Кроме тварей, бродивших по ночам, все остальное спало. Хуа Лаошуань резко сел на постели, чиркнул спичкой, зажег испачканную маслом лампу, и два зала чайной наполнились бледным светом.
– Отец Сяошуаня, ты уже пошел? – раздался голос пожилой женщины. Из внутренней комнаты тоже донеслось покашливание.
– Угу, – откликнулся Лаошуань, одновременно прислушиваясь, отвечая и застегивая одежду, а затем подошел к жене и протянул руку, – давай-ка сюда.
Матушка Хуа долго рылась под изголовьем, наконец вытащила сверток с серебряными монетами и передала мужу, который, приняв деньги, дрожащими руками положил их в карман и пару раз прихлопнул снаружи. Затем он зажег переносной фонарь, задул масляную лампу и пошел во внутреннюю комнату. Оттуда раздавались шорохи, а за ними последовал кашель. Лаошуань дождался, пока кашляющий успокоится, а затем тихонько велел: «Сяошуань, ты не вставай… Чайная? Твоя матушка сама справится».
Не услышав от сына других вопросов, Лаошуань решил, что тот спокойно уснул, тогда он вышел за дверь и оказался на улице. Темень скрыла все вокруг, проглядывалась лишь сероватая полоска дороги. Фонарь освещал его ноги, шаг за шагом прокладывающие путь вперед. Иногда ему попадались собаки, но ни одна из них не гавкнула. На улице было куда холодней, чем дома, но Лаошуань, напротив, ощутил бодрость, он вдруг словно превратился в молодого парня, обрел сверхъестественные способности, умение даровать жизнь – и с приподнятым духом вышагивал по дороге. Путь просматривался все яснее, небо тоже становилось светлее.
Сосредоточившись на ходьбе, Лаошуань вдруг вздрогнул в испуге – вдалеке он увидел Т-образный перекресток, преграждавший путь. Тогда он отступил на несколько шагов к закрытой лавке, втиснулся под ее навес и оперся на дверь. Через какое-то время его охватила дрожь.
– Хм, старикан уже здесь.
– Не нарадуется…
Лаошуань снова перепугался. Вглядевшись, он проследил, как мимо прошли несколько человек. Один из них обернулся, фигура его виднелась нечетко, но глаза горели жаждой наживы, словно у голодающего при виде еды. Лаошуань бросил взгляд на фонарь, тот уже погас. Он пощупал карман, тугое содержимое было на месте. Лаошуань поднял голову и увидел вокруг странных людей, которые бродили туда-сюда, словно призраки, сбившись по два-три человека. Но когда присмотрелся, то уже ничего странного в них не углядел.
Через какое-то время Лаошуань заметил нескольких солдат, на груди и спине у них виднелось по большому белому кругу, хорошо заметному издалека, а когда солдаты подошли ближе, то стала видна и темно-красная окантовка на их мундирах. Вдруг послышались шаги – не успел он глазом моргнуть, как мимо проследовала целая толпа. Она, словно приливная волна, двинулась вперед, но, дойдя до перекрестка, резко остановилась и встала полукругом.
Лаошуань тоже хотел посмотреть, что происходит, но ему были видны лишь спины. Зеваки вытягивали шеи и походили на уток, чьи головы тащила вверх невидимая рука. На миг наступила тишина, затем как будто что-то произнесли, все зашевелилось, и раздался громкий удар. Люди стали пятиться назад и отступали до того места, где стоял Лаошуань, так что едва его не задавили.
– Эй! С тебя деньги, с меня товар! – бросил человек во всем черном, вставший перед Лаошуанем. Его глаза кололи словно два ножа, и Лаошуань съежился вдвое. Человек в черном протянул к нему здоровенную руку, в другой он держал ярко-красную пампушку, с которой капля за каплей стекала алая жидкость.
Лаошуань поспешно вытащил деньги и уж собрался передать их дрожащими руками, но никак не решался принять пампушку. Тот вспылил и рявкнул: «Чего боишься? Почему не забираешь?!» Лаошуань продолжал колебаться, тогда человек в черном вырвал фонарь, сорвал с него бумагу, завернул в нее пампушку и всучил Лаошуаню. Схватив деньги, верзила пощупал их, повернулся и ушел, бормоча себе под нос: «Вот старый пень…»
– Кому-то для лечения? – услышал чей-то вопрос Лаошуань, но не стал на него отвечать. Все его помыслы были сосредоточены на свертке, он словно прижимал к груди драгоценного наследника десяти поколений, и все прочие дела его уже не волновали. Сейчас он хотел пересадить новую жизнь из свертка в свою семью и обрести много счастья. Вышло солнце, открыв взору широкую улицу, и всю дорогу до дома можно было разглядеть потемневшие иероглифы, что были вызолочены на обшарпанной табличке, украшавшей арку на Т-образном перекрестке позади, – «Древний павильон…»[29].
Когда Лаошуань добрел до дома, в его заведении уже давно навели чистоту, столики стояли ровными рядами и сияли блеском. Однако посетителей еще не было – лишь Сяошуань ел за стоявшим в глубине столом, со лба его катились крупные капли пота, куртка прилипла к спине, от чего резко проступили очертания лопаток, отпечатавшиеся на ткани словно крылья. Увидев такую картину, Лаошуань невольно нахмурил расправившиеся было брови. Его жена торопливо вышла с кухни, глаза ее были широко раскрыты, губы слегка подрагивали.
– Добыл?
– Добыл.
Укрывшись вдвоем на кухне, они посовещались. Матушка Хуа вскоре вышла, затем вернулась с лотосовым листом и разложила его на столе. Лаошуань в свою очередь снял бумагу с алой пампушки и завернул ее в лотосовый лист. Тут Сяошуань закончил есть, и мать торопливо попросила:
– Сяошуань, посиди пока там, сюда не заходи.
Раcкочегарив очаг, Лаошуань сунул в огонь изумрудно-зеленый сверток и красно-белый поломанный фонарь. Когда улеглись языки красно-черного пламени, чайная наполнилась удивительным ароматом.
– Как пахнет! Что за печенье вы тут едите? – это пришел горбун Пятый господин. Он целые дни проводил в чайной, приходил раньше всех, уходил последним, а в этот раз пристроился за столиком в углу и приступил к расспросам, но на него никто не обращал внимания. – Поджарили рисовую кашу?
Ему по-прежнему никто не отвечал. Лаошуань торопливо выбежал с кухни и заварил ему чай.
– Сяошуань, зайди сюда! – позвала матушка Хуа сына во внутреннюю комнату, где посередине стояла скамья, на которую и уселся Сяошуань. Мать поднесла ему блюдце с чем-то черным и круглым и ласково велела:
– Скушай, и болезнь отступит.
Сяошуань взял пальцами черный кругляш, с невыразимым удивлением осмотрел его, словно в руках находилась собственная жизнь. Затем он очень осторожно разломил поданное, из-под запеченной корочки вырвался пар, а когда он развеялся, перед ним предстали две половины пампушки из белой муки. Прошло немного времени, и вот вся пампушка переместилась к нему в желудок, даже вкус ее был позабыт, перед ним осталось лишь пустое блюдце. Рядом с одной стороны стоял отец, а с другой – мать, их взгляды, казалось, хотели что-то вложить и что-то извлечь из его тела. У юноши невольно подпрыгнуло сердце, и, схватившись за грудь, он снова зашелся в кашле.
– Сходи поспи, и тебе полегчает.
Послушавшись матери, Сяошуань, покашливая, уснул. Дождавшись, когда его дыхание станет ровным и спокойным, матушка Хуа осторожно укрыла сына легким залатанным одеялом.
В чайную набилось много посетителей, у Лаошуаня прибавилось работы, с большим медным чайником в руке он сновал между столами, заваривая чай. Под глазами у него залегли черные круги.
– Лаошуань, тебе нездоровится? Не заболел ли? – спросил гость с поседевшей бородой. – Нет? Я хотел пошутить, в общем-то и не похоже… – Тут же отступил от своих слов седобородый.
– Просто Лаошуань нагружен работой. Вот если бы его сын… – Не успел горбун Пятый господин договорить, как в зал ворвался свирепого вида здоровяк, на плечи его был накинут черный расстегнутый халат, небрежно перетянутый широким черным ремнем. Едва переступив порог, он тут же крикнул Лаошуаню: