– Съел? Пошел на поправку? Лаошуань, тебе повезло! Тебе повезло, кабы я не сообщил…
Лаошуань в одной руке держал чайник, а другую почтительно опустил и с улыбкой слушал. Все посетители тоже с почтением внимали. Матушка Хуа с почерневшими от переживаний глазами с улыбкой вынесла чашку и чай, добавила оливку, а ее муж залил кипяток.
– Это верное средство! Не чета прочим. Сам посуди: горячей взяли, горячей съели, – разглагольствовал здоровяк.
– Воистину так! Без заботы дядюшки Кана ничего бы не вышло… – расчувствовалась от благодарности матушка Хуа.
– Верное средство, верное! Его надо съесть, пока горячее. Такая пампушка с человеческой кровью от любой чахотки избавит!
Услышав слово «чахотка», матушка Хуа слегка изменилась в лице и как будто огорчилась, но тут же прикрылась улыбкой и, пробормотав пару слов, ушла. Но дядюшка Кан ничего не заметил и продолжал орать. Он докричался до того, что спавший во внутренней комнате Сяошуань зашелся в кашле.
– Оказывается, вашему Сяошуаню очень повезло. Болезнь у него, разумеется, полностью пройдет. Не удивительно, что Лаошуань весь день улыбается, – сказал седобородый, направляясь к здоровяку. Понизив голос, он спросил: – Дядюшка Кан, говорят, что казненный сегодня преступник – это паренек из семьи Ся, но чей именно он сын? И что в конце концов случилось?
– Чей? Кто же, как не сын Четвертой тетушки Ся! Тот самый паршивец! – Дядюшка Кан, заметив, что все посетители навострили уши, весьма воодушевился. Его мясистое лицо было готово лопнуть от удовольствия, и он еще громче продолжил: – Этому паршивцу, видимо, жить расхотелось, прямо-таки страх потерял. Я же в этот раз никакой прибыли для себя не поимел. Даже одежду, содранную с казненного, забрал тюремщик Красноглазый Аи. Однако, во‑первых, удача обернулась к нашему Лаошуаню, а во‑вторых, двадцать пять лянов серебра подарили Третьему господину Ся. Он их положил в карман и даже медяка никому не пожаловал!
Сяошуань медленно вышел из внутренней комнаты, держась обеими руками за грудь и непрерывно кашляя. Дойдя до кухни, он наполнил чашку холодным рисом, залил его горячей водой, присел и стал есть. Матушка Хуа вышла следом за ним и потихоньку поинтересовалась: «Сяошуань, полегчало? По-прежнему чувствуешь голод?»
– Верное средство, верное! – дядюшка Кан бросил взгляд на Сяошуаня, а затем вновь повернулся к сидевшим: – Третий господин Ся воистину ловкач, ведь если бы он первым не сообщил властям, то и его бы вместе со всей семьей обезглавили. А так что? Серебро получил. А этот юный паршивец – еще то отродье! Его бросили в тюрьму, так он там подбивал тюремщика бунтовать.
– Ох, только этого не хватало, – бросил сидевший за дальним столиком молодой человек лет двадцати, имевший рассерженный вид.
– Только представь, Красноглазый Аи стал у него выпытывать домашнюю обстановку, а тот взялся вести с тюремщиком беседу. Заявил, что Поднебесная Великой династии Цин принадлежит всем нам! Сам подумай, разве порядочный человек мог такое сказать? Красноглазый Аи и так знал, что у преступника дома одна лишь матушка, но и представить не мог, что тот беден до такой степени, что с него никакого навара не получить, это его взбесило. А тут еще парень сам полез дергать тигра за усы, вот Красноглазый и отвесил ему пару затрещин!
– Братец Аи – знатный мастер кулачного боя, эти две затрещины наверняка возымели действие, – вдруг развеселился сидевший в углу горбун.
– Этот подлец не испугался побоев, да еще заявил, что ему жаль, очень жаль.
Седобородый переспросил:
– Ну избили паршивца, чего его жалеть-то?
Дядюшка Кан напустил на себя презрительный вид и холодно усмехнулся:
– Ты меня не расслышал – это он сказал, взглянув на тюремщика, что ему жаль Аи!
Взгляды слушателей вдруг как-то застыли, разговоры тоже прервались. Сяошуань уже доел рис, от еды он весь вспотел, от его головы исходил пар.
– Ему жаль Аи – что за бред! Наверное, он двинулся умом, – словно прозрев, заявил седобородый.
– Двинулся умом, – прозрел и двадцатилетний посетитель.
Все сидевшие в заведении вновь оживились, принялись болтать и шутить. Сяошуань тоже решил развлечься со всеми, но зашелся в кашле. К нему подошел дядюшка Кан и похлопал по плечу:
– Верное средство! Сяошуань, не надо так кашлять. Средство верное!
– Сумасшедший, – закивал головой горбун.
Участок у городской стены за западными воротами раньше был казенной землей. Его наискосок пересекала узенькая дорожка, протоптанная любителями сократить путь, она и стала естественной границей. Слева от нее хоронили казненных преступников и умерших в тюрьме, а справа находилось кладбище для бедняков. С обеих сторон могил было столько, что холмики громоздились один поверх другого и походили на груду пампушек, приготовленных в богатом доме на день рождения.
День чистого света[30] в этом году выдался очень холодным, на ивах еще только показались крохотные, с половину рисового зерна почки. Едва просветлело, как матушка Хуа уже расставила на свежей могилке справа от дорожки четыре блюдца с закусками, чашку риса и проплакалась. Она сожгла жертвенную бумагу и в оцепенении присела на землю, словно ожидала чего-то, но чего именно, и сама не могла бы сказать. Поднявшийся ветерок пошевелил ее короткие волосы, в которых стало куда больше седины, чем в прошлом году.
На дорожке показалась еще одна женщина, тоже наполовину седая и в потрепанном платье. В руках она несла старую корзинку, некогда покрытую темно-красным лаком, на которой болталась связка ритуальных денег. Женщина останавливалась передохнуть через каждые три шага. Вдруг она заметила, что на нее смотрит сидящая на земле матушка Хуа, и как-то замялась, а ее бледное лицо исполнилось неловкости, но она все же, превозмогая стыд, подошла к могиле слева от дорожки, где и опустила корзинку.
То захоронение находилось на одной линии с могилой Сяошуаня, их разделяла только дорожка. Матушка Хуа наблюдала, как женщина расставила блюдца с закусками, чашку риса, затем всплакнула и сожгла жертвенные деньги. Про себя она подумала: «У нее здесь тоже похоронен сын». Та женщина стояла в нерешительности, вдруг ее руки и ноги задрожали, она пошатнулась и отошла на пару шагов, ее взгляд исполнился ужасом.
Увидев такое дело, матушка Хуа испугалась, что та от переживаний близка к помешательству. Тогда она не выдержала, поднялась, пересекла дорожку и потихоньку сказала: «Почтенная тетушка, не стоит так убиваться, пойдемте домой».
Женщина закивала головой, но взгляд ее по-прежнему был устремлен куда-то вверх. Заикаясь, она прошептала: «Посмотри, посмотри, что это там?»
Матушка Хуа проследила за ее пальцем и уперлась взглядом в могилу перед ними, на ней еще не успела пустить корни трава, виднелась лишь желтая земля, печальное зрелище. Но посмотрев выше, она тоже невольно вздрогнула: круглое навершие могилы обвивал венок из красных и белых цветов.
Зрение у них уже много лет как испортилось, но этот красно-белый венок обе они видели ясно. Цветов было немного, их связали в кружок, не очень пышный, но аккуратный. Матушка Хуа поспешила оглядеть могилки своего сына и других людей, но там лишь кое-где росли сине-белые цветочки, не боявшиеся холодов. Она ощутила в сердце какую-то тоску и пустоту, но ей не хотелось вникать в это дело. Та пожилая женщина вновь подошла на несколько шагов, внимательно осмотрела могилу и пробормотала: «Эти цветы без корней, не похоже, чтобы они выросли сами… Кто же сюда приходил? Дети сюда не прибегают играть… Родственники тоже давно не приходят… Что же это такое?» Она думала и так и сяк и вдруг залилась слезами: «Сыночек, они все тебя обидели, а ты забыть не можешь, все переживаешь. Можешь сегодня подать мне чудесный знак, чтобы я поняла?» Она огляделась по сторонам, заметила ворона, сидевшего на облетевшем дереве, и продолжила: «Я поняла… Сыночек, жалкие люди погубили тебя, но наступит час воздаяния, небо все знает. Ты просто сомкни глаза. Если ты действительно сегодня здесь и слышишь меня, то пусть этот ворон прилетит на верхушку твоей могилы, и я узрею это».
Ветерок давно уже стих, сухая трава стояла прямо, словно медная проволока. Отголоски дрожащего голоса становились все тише, пока не исчезли совсем, вокруг воцарилась мертвая тишина. Две женщины стояли в зарослях сухой травы и, задрав головы, смотрели на ворона. Ворон же втянул голову и сидел, будто отлитый из железа, среди прямых как кисти веток.
Прошло порядочно времени, на кладбище постепенно прибавилось посетителей, среди земляных холмиков мелькали старики и дети.
У матушки Хуа неведомым образом с души словно спало тяжелое бремя, и она решила уйти. Тогда она вновь позвала: «Пойдемте домой».
Та женщина вздохнула и в расстроенных чувствах стала собирать рис и угощение, затем снова помедлила, но в конце концов неторопливо побрела прочь. Уста ее продолжали бормотать: «Что же это такое?..»
Не прошли они и двадцати-тридцати шагов, как за их спинами раздался громкий крик: «Кар-р-р!» Женщины в ужасе обернулись и увидели, как ворон распахнул крылья, подобрался и стрелой взлетел прямо к далеким небесам.
Апрель 1919 года
Рассказ о волосах
В воскресенье утром я оторвал листок календаря, взглянул на дату и воскликнул:
– Ба! Да ведь сегодня десятое октября. Праздник двойной десятки[31], а в календаре о нем ни слова!
– Ну и пусть ни слова! Может быть, они и правы, – услышал я недовольный голос моего приятеля, господина N., который как раз зашел ко мне поболтать. – Ты вот вспомнил, а что толку?
Господин N. был человеком со странностями; он вечно ворчал и говорил не то, что принято. Я обычно не перебивал его. А он, выговорившись, умолкал.
– С особым почтением я отношусь к празднованию этого дня в Пекине, – продолжал он. – С самого утра к воротам подходит полицейский и командует: «Вывесить флаг!» – «Есть вывесить флаг!» Чаще всего из ворот выходит вразвалку какой-нибудь гражданин республики и цепляет на палку кусок выцветшей, измятой заморской материи. Поздно вечером, когда запирают ворота, флаги снимают, а если кто забыл, флаг так и висит до утра.