1
Заработка отца явно не хватало. Очень уж много у него набралось иждивенцев, случалось, до 12 человек, поэтому в еде и в одежде соблюдалась строжайшая экономия.
В те годы выходила "Финансовая газета", и старый знакомый отца сотрудник редакции предложил ему писать заметки и статьи на финансовые темы. Отец написал своему брату, дяде Саше в Америку и с того времени стал получать американские финансовые журналы. По вечерам он писал статьи, вроде: "Бюджет Бельгии", "Финансовое положение Канады" и т. д. Из осторожности он их подписывал только своими инициалами — М. Г.
Моя мать говорила, что когда он возвращался с работы, она по его лицу сразу догадывалась — статья напечатана и какую именно сумму он получил: три рубля, пять рублей или даже больше.
Между тем в Сергиевом посаде едва сводили концы с концами многодетные семьи дяди Владимира Трубецкого и дяди Алеши Лопухина.
Прельстившись большим заработком, дядя Владимир перешел в оркестр Сергиевского ресторана. Подвыпившие компании передавали музыкантам деньги, подносили им вина и водки. А водка недавно была введена в продажу — в честь председателя Совнаркома товарища Рыкова, и ее окрестили — «рыковка». Новая служба была для дяди Владимира тяжела и противна, он поневоле пристрастился к вину.
Помогали его семье бабушка и дедушка, отдавая почти все, что сами получали из-за границы. Родственники дяди Владимира посылали ему переводы, но не очень щедро. Он купил было корову, но она вскоре сдохла. Да и тетя Эля совсем не умела вести хозяйство. И все же дядя Владимир духом не падал: в свободные часы он брал ружье и шел в лес.
Положение дяди Алеши Лопухина было еще хуже. Обосновавшись с семьей в Сергиевом посаде, он вместе с Истомиными затеял изготовлять церковные свечи, но дело это не пошло. Кто-то посоветовал дяде Алеше купить чулочновязальную машинку. Обладавший природной сметкой механика, он быстро освоил эту цилиндрической формы штуковину и внес в вязание разные рационализаторские новшества.
Так, он вынимал каждую пятую вязальную спицу, и чулок получался ажурный, с прозрачными продольными полосками. И еще он придумал вязать пятку в два слоя ниток, поэтому чулок становился долговечным и для рекламы получил наименование "железная пятка", почти что по Джеку Лондону.
И с того времени года четыре подряд моя мать у каких-то китайцев покупала пряжу коричневых и бежевых оттенков. Раз в неделю к нам приезжал дядя Алеша с готовой продукцией, ночевал, играл весь вечер в бридж, а утром уезжал с деньгами и пряжей обратно в Сергиев посад. Моя мать, мои сестры Лина, Соня и Маша распространяли чулки между своими знакомыми, знакомыми знакомых. Покупали чулки охотно — и вид изящный, и долговечность, и относительная дешевизна привлекали многих. И в Сергиевом посаде половина женщин щеголяла в дяди Алешиных чулках, а сам он получил прозвание Чулочник.
Однако целый день крутить машину вручную казалось ему скучным. Он предпочитал, покуривая трубочку, с кем-либо беседовать на отвлеченные темы или читать свою любимую книгу — Елена Молоховец, "Подарок молодым хозяйкам". В доме распоряжалась энергичная жена дяди Алеши тетя Теся — Фекла Богдановна, которая в промежутках между готовкой пищи, беготней в лавочку, стиркой и т. д. успевала еще крутить машинку.
По примеру дяди Алеши и семья Истоминых тоже занялась вязкой чулок. Все же чулочный заработок был скуден, а число детей у дяди Алеши ежегодно прибавлялось, и через несколько лет их набралось семеро.
Помогала семье младшая сестра тети Теси незамужняя Александра Богдановна Мейендорф, иначе — просто Сандра, или Сандришка, служившая секретаршей у мистера Спида Эллиота — представителя миллионера Гарримана, снявшего концессию по добыче марганцевой руды в Чиатурах на Кавказе. Сандра была особа легкомысленная. Она занимала комнату в общей квартире в Серебряном переулке. К ужасу старушек соседок, к ней ходило много народу таких же легкомысленных подруг, а также иностранцев.
2
Тогда арестовывали многих русских "за сношения с иностранцами" — тех, кто служил в посольствах, в торговых представительствах, в разных миссиях и кто был лишь знаком с иностранцами. Так, например, посадили Олега Волкова.
Ходил анекдот. Следователь спросил одну арестованную даму: "Были ли у вас сношения с иностранцами?" "Только один раз в Одессе, с греком",краснея, отвечала она.
Сестра Сандры Надежда Богдановна Раевская — тетя Надя и ее муж Александр Александрович — дядя Шурик неоднократно предостерегали ее: измени свое поведение. Но той было весело в большой компании иностранцев, и она не слушала благоразумных советов.
Дядя Шурик считался человеком крайне осторожным. Он служил в банке, очень любил музыку и по вечерам с женой постоянно уходил на концерты. Их квартира на Арбате, дом № 5, была просторная, и Сандра в отсутствие хозяев, случалось, приводила туда американцев танцевать под граммофон.
Дядя Шурик ввел правило, которое он передал только самым близким людям: когда приходите, трижды нажимайте кнопку звонка.
Во время германской войны он был артиллерийским офицером, а образование получил в Московском лицее. В том здании на Остоженке теперь находится Институт международных отношений.
Однажды парижские белоэмигранты-лицеисты решили отпраздновать какой-то юбилей лицея. На банкете они произносили речи и вспоминали своих "томившихся у большевиков" однокашников, говорили, что бедняги, несомненно, остались верными присяге государю и былым монархическим традициям. Речи эти были опубликованы в белоэмигрантской печати, в ГПУ их прочли и посадили всех бывших лицеистов — не только московских, но заодно и петербургских. Посадили и осторожного дядю Шурика Раевского.
Казалось бы, у него был ряд смягчающих обстоятельств: не титулованный, не имевший до революции недвижимой собственности, скромный советский служащий. На допросе он отвечал «лояльно», а бывших офицеров тогда еще терпели. Но в его, квартиру ходили иностранцы, а главное — он не сумел объяснить следователю, почему на кнопку звонка входной двери близкие люди нажимали три раза? Такой условный знак смахивал на существование антисоветской организации. И дядя Шурик по статьям 5810 и 5811 получил пять лет концлагеря.
Когда Надежда Богдановна на свидании узнала, в чем обвиняли ее мужа, она задумалась: кто же из близких мог рассказать в ГПУ о злосчастных трех звонках и кто назвал всех тех, кто к ним приходил? Рассуждая путем исключения, она догадалась, кто был предателем.
Еще когда дядя Шурик сидел на Лубянке, к его свояченице Сандре явились с обыском. Саму ее арестовать не посмели — все же она была секретаршей именитого американского бизнесмена.
В тот злосчастный вечер к ней случайно зашли мой зять Георгий Осоргин и мой двоюродный брат Алексей Бобринский. И их обоих забрали. Георгий избегал компании Сандры; зачем, по какому поводу понесло его на Серебряный — не знаю. Но он был человеком такой непоколебимой принципиальности, что все равно вряд ли долго проходил бы под ясным небом.
А Алексей, живший у нашего дяди Владимира Владимировича Голицына в Хлебном переулке, был еще совсем юноша. Где он тогда служил, не помню. Но ему нравилось, что его принимают в компанию взрослых, угощают, поят, и он искренне веселился.
Через десять дней его освободили, а Георгий был переведен в Бутырки. И моя сестра Лина с того времени стала раз в неделю делать ему передачи. Получая обратно листок со списком передаваемых вещей и продуктов, она читала единственную весточку от мужа: "Получил все сполна". И подпись. Впрочем, однажды на грязном полотенце, возвращенном из тюрьмы, были обнаружены две буквы, начертанные химическим карандашом, — НХ. Принялись гадать, что они означают. "Не хлопочите" или "Надежды хорошие"?
Да, мы жили надеждами. Как часто наше настоящее казалось нам темным и безысходным. Но мы всегда надеялись на лучшее будущее…
Энергичные хлопоты за Георгия велись по нескольким линиям. Красавица Соня Бобринская ходила к Енукидзе, моя мать ходила к Смидовичу, а мой отец отправлялся в два адреса: к своему давнему знакомому доктору Гетье, лечившему вождей и их жен, а также в Политический Красный Крест к Пешковой. Он познакомил Екатерину Павловну со своей незадачливой дочерью Линой, и Лина получила право приходить к ней в неприемные дни и без очереди. Пешкова расспрашивала ее о нашей семье и о семье Осоргиных, кто что делает, чем занимается, и явно симпатизировала всем нам.
Но никакие хлопоты не могли освободить Георгия. На вопрос следователя: "Ваши политические убеждения?" — он не колеблясь ответил: «Монархист». Да еще добавил такое, что весьма довольные следователи записали в протокол. И Георгий получил десять лет концлагерей. Пешкова сказала Лине, что мог быть расстрел — так «вызывающе», по словам Ягоды, вел себя подсудимый на допросах.
Единственное, чем помогли хлопоты, — в Соловки Георгия не отправили, а оставили в "рабочем коридоре" в Бутырках. Остался в "рабочем коридоре" и Александр Александрович Раевский. Оба они присоединились к большой и дружной компании заключенных — моего дяди Николая Владимировича Голицына, его сына Кирилла и других наших знакомых.
С той поры в течение двух лет Лина раз в неделю делала передачу мужу и каждое воскресенье ходила к нему на сорок минут на свидание. С помощью Пешковой Георгий получил привилегию; приходили на свидание двое, на первую смену являлась его жена, на вторую — его отец или мать или кто-либо из его сестер.
3
Тогда многие сомневались, стоит ли метать бисер перед свиньями, то есть перед следователями, и за смелые, искренние ответы получать большие сроки, разбивая свое семейное счастье, оставляя семью иной раз без всяких средств к жизни. Вот дядю Владимира Трубецкого тогда же арестовали (в пятый раз), и он вернулся, а Георгий остался за решеткой, хотя монархистами являлись они оба. Наверное, и тот и другой были правы, Георгий не смог отречься от своих убеждений, а у дяди Владимира к этому времени было шестеро детей и следователям отвечал он "лояльно"…
На допросах нескольких арестованных наших знакомых выяснилось, что в ГПУ хорошо знают, кто и как кому приходится родственником, кто с кем дружит. Откуда знают, кто предатель? Арестованные после приговора получали свидание с близкими и, не сговариваясь, называли имя того предателя. Это мог быть только Алексей Бобринский, просидевший всего десять дней и выпущенный на свободу.
Мой отец очень серьезно меня предупредил, чтобы я как можно осторожнее разговаривал бы с ним. Я был совершенно ошеломлен. Все внутри меня содрогалось. Граф Бобринский, потомок царицы Екатерины, мой двоюродный брат, которого я искренно любил, и вдруг — предатель! Он ходит в ГПУ и там подробно рассказывает о всех нас, о всех своих знакомых и друзьях. Он ходит к нам, прислушивается к нашим разговорам…
Я считал народовольцев рыцарями без страха и упрека и знал: когда они обнаруживали проникшего в их ряды провокатора, то беспощадно убивали его.
У меня возникла дерзкая мысль: как и чем убить Алексея? Но думал я, так сказать, в теории. А в жизни оказывалось совсем наоборот. Здороваясь, я пожимал Алексею руку, разговаривал с ним, угощал его папиросами или брал папиросы у него. И другие обменивались с ним рукопожатиями, а девушки принимали его приглашения на танцы. Но когда он приближался, разговоры смолкали или переходили на нейтральные темы. Невидимая перегородка встала между ним и нами. Но он не был проницателен и, думается, первые два-три года и не догадывался о существовании той перегородки.
Мы, бывшие люди, происходившие от Рюрика, Гедемина или выходца "от немец", в годы революции крепко сплотились друг с другом, несчастья сблизили нас между собой. Мы все не колеблясь готовы были помочь материально или морально чем могли даже четвероюродной сестре, если арестовывали ее мужа. Мы были сильны своей сплоченностью. И дружба между братьями и сестрами родными, двоюродными, четвероюродными, свойственниками, когда каждый из нас мог положиться на родственника, полностью ему довериться, дала страшную трещину. Подобно Иуде, один из нас стал предателем.
И стой поры к каждому новому знакомому мы относились с подозрением, отмечали все его вопросы, следили за его поведением. Должно было пройти несколько лет, и мы либо убеждались, что он истинный друг, либо продолжали сомневаться.
В последующие годы в наших рядах нашлись еще предатели — одни наверняка, другие подозреваемые, быть может, зря. Из них троих мужчин и одну женщину я упоминаю в своих записках. Некоторые живы и сейчас, когда я пишу эти строки; другие покоятся в земле Колымы или Воркуты. Но я никогда не назову их имен. Живы их родственники следующих поколений. Они и не подозревают о черных несмываемых пятнах, которые легли на тех, кого они с детства уважали и любили. И пусть тайна тех страшных пятен умрет вместе со мной…
— Что же вы все пишете об арестах, о притеснениях, о предательстве? быть может, упрекнет меня будущий читатель. — Неужели вы не можете рассказать ни о чем светлом?
К сожалению, такова была наша тогдашняя жизнь, темные ее стороны преобладали. Но мы были юны, беззаботны. Каждую субботу собирались теперь у нас, в нашей просторной квартире на Еропкинском — гости мои, моей младшей сестры Маши — наши двоюродные, наши четвероюродные, братья Раевские Сергей, Михаил и Андрей, другие молодые люди, неравнодушные к сестре Маше. Являлась ее подруга Ляля Ильинская, и приходил предатель Алексей Бобринский. Мы заводили бешеную игру в "сумасшедшую подушку", а если сестра Соня была дома, мы ее упрашивали дирижировать кадрилью, а бабушка садилась за рояль, играла свой незабываемый галоп, а мы, обливаясь потом, самозабвенно прыгали…
Невдалеке, на Староконюшенном переулке, в одном чулане погибала от сырости библиотека двоюродной сестры дяди Александра Васильевича Давыдова Анны Владимировны Белявской. В начале революции у нее умер муж и был расстрелян единственный сын-офицер, и она — одинокая — поселилась с семьей Давыдовых в Кулеватове.
Связки книг мы перевезли на салазках к себе на Еропкинский. Там было много таких, которые сейчас составляли бы большую ценность. Именно благодаря им я хорошо знаю историю. Назову некоторые: Оскар Йегер — "Всеобщая история" (в четырех томах), Элизе Реклю — "Вселенная и человечество", Шильдер "Александр I", "Записки Екатерины II".
В те годы не боялись выпускать мемуары отдельных белогвардейцев, например Деникина, Шульгина — «Дни» и "1920 год". Выходило много переводов иностранных авторов, из коих иных у нас позднее прославляли, а иных, наоборот, проклинали, а иные канули в Лету. К первым отнесу Ромена Роллана, Хемингуэя, Голсуорси, двоих Синклеров, ко вторым — Клода Фарера, Андре Жида. Тогда же выходили один за другим романы "Приключения Тарзана" — столь потрясающе захватывающие, что даже почтенные старушки рвали томики друг у друга и одалживали их приятельницам лишь на одну ночь.
Все это, ценное или, наоборот, пустое, я проглатывал, засиживаясь порой за полночь…
4
Наша двоюродная сестра Соня Бобринская выходила замуж за своего шефа, представителя английских пароходных компаний мистера Реджинальда Уитера. Тогда многие ущемленные нэпманы, в основном евреи, могли беспрепятственно эмигрировать, главным образом в Южную Америку. И пароходные компании процветали. Реджинальд, сокращенно Редж, всех очаровал своей простотой, любезностью, общительностью, умом.
— Какая ты счастливая! Ты будешь подданной короля, — сказала бабушка своей внучке, когда нареченные явились к нам с предсвадебным визитом. Венчались в церкви Спаса в Песках близ Арбата. Благодаря картине Поленова "Московский дворик" она единственная, среди двух десятков соседних, уцелевшая до наших дней.
Невесту ввел в церковь мой отец. Первым ее шафером был ее брат Алексей, вторым — двоюродный брат Саша Голицын, а третьим держать венец посчастливилось мне. Я был очень горд и самодовольно оглядывался на четвертого шафера Юшу Самарина. У жениха шаферами были иностранцы, первым секретарь британского посольства мистер Бербери — друг Реджинальда, остальных не помню.
Слова священника, неоднократно им повторявшиеся: "Венчается раб Божий Реджинальд и раба Божья София", невольно вызывали у присутствующих улыбки, а затем произошло замешательство. Священник повел венчавшихся вокруг аналоя, и все шафера жениха двинулись за ним гуськом, пришлось их хватать за пиджаки. Благодаря нашему просторному залу пиршество происходило у нас на Еропкинском. Набилось множество гостей со стороны жениха и со стороны невесты, угощение было отменное, вино лилось рекой. Среди гостей оказался и шпик, который поспешил удрать, когда на него уставились десятки пар глаз.
Молодые поселились в старинном особняке Герье в Гагаринском переулке. Они взяли к себе жить тетю Веру Бобринскую и младшую сестру Сони девочку Еленку. А квартиру на Спиридоновке — бывшие «ад», "рай" и «чистилище» заняли другие жильцы.
Время от времени у Уитеров собиралась веселая компания, приходили и иностранцы, среди которых выделялся высокий, стройный, с усиками, мистер Бербери, бывший офицер, участник интервенции англичан в Архангельске, безукоризненно говоривший по-русски.
Я был очень горд, когда Соня Уитер, придя однажды к нам с мужем, спросила меня:
— Почему ты у нас не бываешь?
С тех пор я стал участником вечеринок на Гагаринском, где всегда очень вкусно кормили. Однажды мистер Бербери подсел к моей сестре Лине и долго расспрашивал ее о судьбе ее мужа, за что он арестован, как она ходит к нему на свидание… Стали поговаривать, что с мистером Бербери надо быть осторожнее, всем он интересуется, расспрашивает тех, у кого мужья и братья арестованы.
Год спустя у меня с ним произошел такой инцидент: однажды зимою в оттепель на вечеринке у Уитеров подвыпившие гости выскочили во двор и затеяли играть в снежки. И я запустил снежком прямо в нос миссис Бербери по ее лицу потекли румяна и белила; ворча негодующие английские слова, супруги собрались уходить. Одевая жену, мистер Бербери издали показал мне кулак. С тех пор меня перестали приглашать к Уитерам. Я был очень огорчен и оскорблен, а сейчас думаю: "Слава Богу, что перестали". А попади я миссис Бербери снежком не в нос, а в плечо, продолжал бы ходить на Гагаринский и, как многие гости Уитеров, очутился бы в тюрьме. Вот какая случайность меня спасла!
5
Самое светлое, что было для нас в ту пору, — это театр. Александр Иванович Южин был не только великим артистом, но и директором Малого театра; о его жене Марии Николаевне, хорошей знакомой моего отца, я уже упоминал. Директорской ложей, крайней, правой в бенуаре, распоряжалась она и до смерти своего мужа — до 1927 года — время от времени звонила моему отцу на работу и говорила, что в такой-то день — "пожалуйста…"
Отец передавал радостную весть нам, и мы бежали к своим друзьям приглашать. Вход в эту ложу был совсем отдельный, отчего впоследствии именно ее облюбовали наши вожди, загораживаясь от прочей публики занавеской. А мы набивались туда сверх всякого предела, ходили мы — жившие на Еропкинском, наши двоюродные, жившие на Хлебном, а также наши друзья, даже дедушка побывал раза два.
О милый и любимый Малый театр! В ту сумрачную пору моей юности сколько прекрасных минут высокого духовного наслаждения дал ты всем нам, когда, тесно прижавшись один к другому, по двое на каждом стуле, мы сидели и внимали тому возвышенному, что происходило на сцене. У меня хранятся отдельные тетрадки — мои театральные воспоминания.
В Художественный театр мы ходили реже. У Александра Александровича Раевского была двоюродная сестра графиня Анна Петровна Уварова. В своем имении она когда-то устроила детский приют, и там наряду с обыкновенными мальчиками воспитывался будущий администратор Художественного театра Федор Николаевич Михальский, кого впоследствии, до мелких деталей, похоже, под именем Фили Тулумбасова обессмертил в "Театральном романе" Михаил Булгаков. Разве только телефонов у Михальского было не четыре, а три.
Анна Петровна писала записки, которые начинались такими словами: "Дорогой Федя, мой кузен, племянник или друг очень хотят…" и т. д. И я так ходил к Михальскому, толстому дядьке вроде капиталиста со страниц «Крокодила». Однажды он взглянул на меня испытующе и спросил:
— А у вас есть любимая девушка?
Я густо покраснел и смолчал. И он выдал мне контрамарку на право входа в театр на два лица. На одно лицо он никому не выдавал. Запасшись газетой, я со своей спутницей проходил в зрительный зал и расстилал газету себе и ей на ступеньках амфитеатра. Мы садились, когда потухал свет. Занавес с дорогой каждому театралу белой чайкой поднимался. И мы забывали всё на свете…
Ходил я и в другие театры, и тоже по контрамаркам. И все мои знакомые проникали сквозь заветные двери только тем путем, какой описывают Ильф и Петров в "Двенадцати стульях". У театральной кассы никто не стоял, а перед окошком администратора теснилась длинная очередь.
О любимой девушке пока умолчу.
6
Начало 1925 года ознаменовалось очередной реорганизацией нашей учебы. Нам объявили, что теперь мы учимся не в 11-й школе имени Льва Толстого Хамрайона, а последние два класса — восьмой и девятый — преобразуются в землемерно-таксаторские курсы. К прежним предметам добавили специальные геодезию, таксацию, черчение, еще какие-то. Мы встретили эту реорганизацию с протестом, занимались по новым предметам безо всякого интереса.
Черчение преподавал старый военный землемер и пьяница. Однажды задал он нам на дом вычертить план в крупном масштабе. За четверть часа я кое-как накалякал, да еще с кляксами. Когда же к следующему уроку я преподнес землемеру листок, он усмехнулся и при общем хохоте класса спросил меня:
— Вы что — ножницами царапали, что ли?
— Все равно не буду чертежником! — обиженно ответил я.
Мне и не предвиделась опрометчивость моего тогдашнего ответа.
С того года у меня завелся новый друг — Шура Соколов, сын царского полковника. Мы сидели с ним на одной парте, справа в первом ряду, и делили между собой уроки. После моей чертежной неудачи он успевал изготовить дома два чертежа — для себя получше, для меня похуже.
В парте у нас были спрятаны аспидная пластинка и кусочек мела. Если на уроке математики меня вызывали к доске и я начинал путаться, Шура писал нужные цифры на пластинке и выставлял ее мне напоказ. Так мною решалась задача.
Но по-русскому Шура учился очень плохо, а я в классе считался чуть ли не лучшим учеником и успевал за урок написать два сочинения, а Шуре оставалось, скосив глаза, лишь списать второе своим почерком.
Однажды с подобными двумя сочинениями произошла у меня неприятная история. Задала нам учительница такую тему: "Загнивающее дворянство по "Вишневому саду" Чехова".
Для Шуры я написал сочинение, как бездельники-дворяне проматывают свои состояния, как они тоскуют, как эксплуатируют старого лакея, как гниют на корню и т. д. А для себя написал, вспоминая свое бучальское детство, о процветающем классе — как имения дворян благоденствовали, какая в деревне не переводилась дружба крестьян с помещиками, которые помогали беднякам. А гнить могут овощи и мясо, но не люди живые. Написал я резко (очень спешил) и неумело и бестолково защищал свои доводы.
На следующий урок учительница Вера Владимировна принесла стопку наших сочинений. Сперва прочла вслух сочинение одной примерной девочки, потом прочла мое и предложила всем высказаться. Обсуждение было бурным. Юра Неведомский, с которым я до того крупно поссорился, сказал, что это выпад классового врага. Я ответил, что не буду ничего говорить. Тут прозвенел звонок, Вера Владимировна мне успела шепнуть, чтобы я зашел в учительскую.
— Никогда не пишите таких ужасов, — только и сказала она мне.
И с тех пор я писал сочинения вполне правоверные, согласно идеям, которые проводились в учебниках тех лет. И Вера Владимировна мои сочинения расхваливала.
Чуть не испортилось ее отношение ко мне, когда она задала нам на дом написать свои биографии. Я расписал на нескольких страницах красочные картины о многих передрягах моей семьи и показал свое сочинение матери и сестре Лине. Обе они мне предложили его сжечь.
Из всего класса, кроме меня, еще два мальчика отказались представить свои биографии.
У Пети Бурмана детство сложилось очень тяжело. Его отец — инженерный генерал-майор — в начале революции умер в Бутырской тюрьме от тифа, несколько лет спустя умерла мать Пети. Младших братьев взялись воспитывать старшие сестры, а старший брат находился в ссылке как бывший скаут.
Лева Миклашевский принадлежал к старинному и знатному украинскому роду. В школе училось пятеро Миклашевских — старшая сестра и четверо братьев, неразрывно дружных между собой. Все они были красавцы, все черноглазые, только маленького роста, Лева был вторым братом. Их мать давно умерла, отец — жандармский поручик — неоднократно арестовывался, освобождался, где-то служил, опять арестовывался и наконец погиб в лагерях. Воспитывала братьев старая тетка.
Понятно, что Петя и Лева тоже не стали писать свои биографии. Тогда Вера Владимировна тактично предложила нам троим подать сочинения — о чем сами хотим.
Я написал, как впервые встречал весну в деревне. Вера Владимировна потом сказала при всем классе, что у меня получилось, как у настоящего писателя. Я был несказанно горд и ходил с поднятым носом.
7
Спал я тогда в одной комнате с дедушкой и бабушкой и с родителями. Как всегда, на Страстной неделе мы говели, исповедовались и причащались у отца Владимира Воробьева в церкви Николы Плотника на Арбате. В великую пятницу скорыми шагами я обошел двенадцать церквей, чтобы приложиться везде к плащанице. А церквей между Пречистенкой и Арбатом было тогда так много, что на эту пробежку я тратил не более двух часов, хотя для приличия в каждой церкви задерживался на несколько минут.
Ради Пасхальной недели мать продала очередные серебряные ложечки. Из частной коптильной на Сенной площади я принес запеченный окорок, под руководством матери изготовили мы пасху, она испекла куличи. Перед заутреней, как всегда, заспорили — кто хотел идти к Троице в Зубове, кто к Покрова в Левшине. На обедню мы никогда не оставались, а после заутрени шли домой непременно с зажженными свечками. Начали христосоваться. Сестра Соня убежала, не желая христосоваться с нашим жильцом Адамовичем, который числился в списке к ней неравнодушных. И мы сели разговляться.
Тогда на Святой неделе были весенние каникулы. Спать я ложился поздно. Во вторник лег около полуночи и только положил голову на подушку, как услышал звонок: через пару секунд звонок настойчиво задребезжал. Я вскочил, наскоро оделся, открыл дверь в коридор и в конце его увидел высокую фигуру красноармейца в шинели, в голубой с красным околышем фуражке.
Вбежал в зал. У стола стоял молодой в кожаной куртке Чернявый и протягивал бумагу стоявшему ко мне спиной брату Владимиру. Через его плечо я прочел на бланке сверху слово «Ордер», далее шли то напечатанные, то написанные от руки слова об обыске и об аресте Голицына Михаила Владимировича и Голицына Владимира Михайловича младшего; слово «младший» было подчеркнуто. Внизу ордера стояло: "Заместитель ОГПУ Г. Ягода".
Один за другим сходились в зал члены нашей семьи, растерянные, в халатах. У бедняжки няни Буши от переживаний началась "медвежья болезнь". Чернявый ее не пускал в уборную, она охала, наконец он догадался и махнул рукой.
Моя мать сидела у стола вся скрючившись и дрожала мелкой дрожью, бабушка охала, остальные мрачно молчали. С черного хода вызвали еще одного красноармейца, поставленного там на случай, если кто вздумает удирать. За понятого был управдом, вместе с ним Чернявый проверил по домовой книге, все ли мы на месте, потом выпрямился и, указав на мой простенький, выкрашенный белой краской столик со стопками учебников и тетрадей, спросил: чей он?
— Мой! — сказал я и вышел вперед.
Этот столик до революции находился в детской у Бобринских в Богородицке, попал к нам, мы привезли его в Москву на Еропкинский, я им завладел, вместе с нашей семьей он переезжал с одного места на другое, а несколько лет спустя, уже после войны, я его увидел в семье моей племянницы Елены Трубецкой. Неужели теперь, спустя более чем полвека, его выкинули за ветхостью?
Чернявый выдвинул ящик стола, начал ворошить мои учебники и тетради, потом перешел к столу моей сестры Сони и наткнулся на санитарные карты. Она начала объяснять, что это ее заработок — "пьет умеренно, пил раньше, но не пьет теперь" и прочие таблицы. Он отставил карты и впился в фотографию офицера с погонами прапорщика.
— Кто это такой? — спросил он Соню.
— Не знаю, — ответила она.
— Кто это? — Он показал фотографию всем нам.
И все мы либо молча пожимали плечами, либо отвечали незнанием, хотя отлично звали, что это фотография князя Владимира Николаевича Долгорукова, одного из неравнодушных к сестре Соне.
Чернявый положил столь явную улику на обеденный стол. Его помощник красноармеец начал перелистывать подряд все книги в книжном шкафу, вытащил из одной какое-то письмо. Чернявый перешел в другую комнату, уставился на иностранные финансовые журналы, лежавшие у моего отца на столе. Отец объяснил их происхождение и показал свои статьи в "Финансовой газете". Журналы тоже перекочевали на обеденный стол.
По счастью, Чернявый не обратил внимания на толстый том — дедушкин дневник. Но все же с дедушкина стола он взял солидные связки писем и разных документов, а также тетрадь в синем бархатном переплете с надписью на серебряной пластинке — "Письма царских особ". Взял он и письма нас, детей, к своим родителям из Богородицка в Тулу, когда отец сидел там в тюрьме. В числе писем было одно крупными буквами от шестилетней Кати такого содержания: "Дорогие мама и папа, приезжайте скорее, у нас есть курица. Катя".
В последующие годы, когда начались массовые аресты, отобранных при обысках писем, документов, рукописей художественных произведений забиралось так много, что их беспощадно сжигали в подвалах Лубянки и в подобных местах. Сколько талантливых литературных произведений, философских и научных трактатов бесследно исчезло вместе с их авторами, известными и неизвестными! Так погибли архивы Пильняка, Бабеля, Вавилова, Флоренского, а также миллионов тех, чьи имена лишь "ты, Господи, веси".
А эти взятые у нас при том обыске пачки писем и документов уцелели. И где? В Центральном государственном архиве древних актов! Письмо моей сестренки теперь бережно хранится под отдельным номером, под одной крышей с грамотами XVII века, с завещанием Дмитрия Донского, конца XIV века, из-за которого свыше двадцати лет пылала усобица между его потомками. Я смог заглянуть в так называемый Голицынский фонд, в котором свыше десяти тысяч единиц хранения, начиная от неприличных писем Петра I к моей прапрабабке и кончая нашими детскими каракулями. Невероятно, но таковы факты!
Обыск продолжался. Чернявый взял в руки лежавшую у дедушки на столе золотую, с черной эмалью, с портретом Петра I на крышке, табакерку, повертел ее и спросил:
— А ведь она золотая?
— Да, золотая, — через силу ответила моя мать, голос ее дрожал. — Но если моего мужа и моего сына отправят далеко, нам не на что будет жить, мы ее продадим. Не берите ее, пожалуйста. И в этом «пожалуйста» было столько мольбы…
Чернявый повертел табакерку, взвесил ее на руке и положил обратно на место.
История этого выдающегося произведения искусства такова.
Когда Петр I во второй раз, в 1717 году, отправился за границу, то, приехав в Париж, заказал там искусному мастеру Шарлю Буату изготовить эту золотую табакерку со своим портретом и подарил ее принцу-регенту герцогу Филиппу Орлеанскому. Спустя полвека король Людовик XV подарил табакерку Ивану Ивановичу Шувалову. Он скончался в 1797 году, и она перешла его племяннику, а моему прапрадеду князю Федору Николаевичу Голицыну; от него досталась, судя по инициалам на крышке кожаного футляра, его третьему сыну Федору Федоровичу, посланнику в Неаполе и холостяку, чей портрет акварелью кисти Брюллова был нами продан в Третьяковскую галерею и сейчас там хранится в запаснике.
После смерти Федора Федоровича табакерка перешла его младшему брату, моему прадеду Михаилу Федоровичу, от него моему деду. После революции он взял ее с собой в Богородицк, там при двух обысках чекисты не обратили на нее внимания, и он ее привез с собой в Москву. При третьем обыске судьба ее повисла на волоске, но табакерка осталась в нашей семье…
Закончив обыск в спальне дедушки и бабушки и моих родителей, Чернявый перешел в комнату, где спали мои сестры, тетя Саша и няня Буша. Там он наткнулся на такое количество узлов и корзин с разным тряпьем и бельем, на ночные горшки под кроватями, что, махнув рукой, вышел и отправился в комнату брата Владимира и его жены Елены.
На письменном столе Владимира стояли стаканчики с карандашами и кистями, флакончики с тушью, были разложены рисунки и эскизы к рисункам иллюстрации к очередной будущей книге, лежала рукопись очередного автора, а тогда рукописи не печатались на машинке, их писали от руки.
Владимир стал объяснять, что он художник, иллюстрирует книги, просил не забирать рукопись, это единственный чистовой экземпляр, автор будет в отчаянье. Чернявый положил рукопись на место и сказал:
— Я вижу, что все вы где-то работаете. — В тоне его голоса, в его глазах неожиданно почувствовалось не то чтобы участие, а как бы намек на участие.
— Да, все работают, — подтвердила моя мать.
Уже светало. Обыскивающие явно устали. Чернявый послал заспанного управдома вместе с красноармейцем куда-то к телефону вызывать машину, другой красноармеец продолжал вяло перебирать книги. Нам всем очень хотелось спать. Няня Буша поставила самовар, мы сели пить чай, предложили обыскивающим.
— Не имеем права, — ответил Чернявый, а ему наверняка очень хотелось пить. Он сел писать протокол обыска.
Приближалась тяжкая минута расставания. Тут красноармеец, выходивший в прихожую покурить, вернулся и что-то шепнул Чернявому. Оба они прошли в прихожую, и Чернявый ахнул, увидев воздвигнутые друг на друга в три этажа ряды сундуков.
Мать показала на верхние сундуки и объяснила, что только эти принадлежат нам, а прочие оставлены на хранение нашими родственниками, уехавшими за границу. Напомню читателю, что сундуки, мебель и книги были переданы нам семьей двоюродного брата моей матери князя Евгения Николаевича Трубецкого, когда их высылали в 1922 году за границу.
Мать сказала Чернявому: мы понятия не имеем, что в этих сундуках хранится. Он потребовал от них ключи и, приказав красноармейцам снять один из сундуков верхнего ряда, открыл крышку стоявшего в среднем ряду, откинул тряпку, прикрывавшую вещи. И все ужаснулись, увидев, чтo обнаружилось под тряпкой.
— Клянусь вам, мы не знали, что там хранится! — простонала моя мать.
Лежали две большие фотографии в затейливых, черного дерева с инкрустациями, рамках, портреты царя Николая Второго в мундире со многими орденами и царицы Александры Федоровны в пышном белом платье.
Мать опять повторила, что мы не знали о содержании сундуков. Чернявый усмехнулся, молча положил страшную улику в кучу на столе и добавил строчку в протоколе обыска.
Прибыла автомашина "черный ворон" — крытый грузовик с маленькими зарешеченными окошками. Мой отец и мой брат с узелками смены белья (каждый с ложкой, кружкой и миской) под конвоем и в сопровождении всех нас спустились — по лестнице вниз и по ступенькам через заднюю дверку влезли сзади в "черный ворон"; там уже сидело несколько арестованных…
Мы — оставшиеся — переживали арест близких очень тяжело. Я пошел в школу и никому из друзей не сказал о своем горе. Не я один был в таком же положении. Андрей Киселев под честное слово мне шепнул, что у Алеши Нестерова арестован отец. На Алешу было страшно глядеть: он весь почернел, глаза его блуждали.
Да, да, уважаемые искусствоведы, изучающие творчество выдающегося русского художника Михаила Васильевича Нестерова, я сообщаю неизвестный вам факт из его биографии. Кто-то когда-то спрашивал его дочь Наталью, и она отрицала насилие над ее отцом. Говорят, что архивы ГПУ в панике октября 1941 года были сожжены. Но поверьте моему сообщению, оно соответствует истине. Через несколько дней благодаря хлопотам друга Нестерова — уважаемого властями архитектора Щусева — он был освобожден.
Моя мать бросилась к Смидовичу. Тот принял в судьбе моего отца и моего брата горячее участие, обещал выхлопотать, если только…
Когда сестра Лина рассказала Пешковой об аресте ее отца, та воскликнула:
— Как, такой милый человек, кого я давным-давно знаю, который столько раз ко мне приходил хлопотать за других, и сам арестован вместе с сыном!
Она обещала специально о них поговорить с Ягодой. И добавила: "Если только…"
При следующем свидания матери со Смидовичем и Лины с Пешковой выяснилось, что все бы окончилось благополучно, оба на допросах производят вполне благожелательное впечатление на следователя, и если бы не злополучные царские портреты… "Трудно поверить, — утверждал следователь, — что о них не знали, наоборот, ждали, когда их можно будет снова повесить на стену…"
8
Как бы там следователь ни думал, а на Ягоду и его присных был организован такой нажим, что мой отец вернулся через две недели, а брат Владимир на несколько дней позже.
В день освобождения отца на кровати моей матери окотилась кошка. Ну как не верить приметам, хорошим и дурным!
И отец и брат Владимир нам рассказывали, что сидели на Лубянке в соседних камерах, что следователь был вежлив, с заметным интересом расспрашивал отца о его прежней деятельности, о его взглядах. Отец, а за ним и Владимир объясняли, почему они не являются монархистами; отец сказал, что одобряет денежную реформу — введение червонца, а также политику правительства в деревве, когда усердным крестьянам помогали поднимать их хозяйства. О царских портретах оба заключенных клятвенно уверяли, что ничего о них не знают. Владимира следователь предупредил, чтобы поменьше общался с иностранцами; с мистером Уитером, поскольку он стал родственником, видеться не возбранялось.
В тот год брат с женой и с сестрой Соней, к великой моей зависти, зачастили ходить в гости к норвежскому послу мистеру Урби, чья резиденция была в двух шагах от нас в Мертвом переулке. И Урби — весьма почтенного вида пожилой барин — бывал у нас со своей супругой. С ними тоже разрешалось общаться. А друг мистера Уитера — мистер Барбери — лютый враг Советской власти и опасный шпион, нужно держаться от него подальше.
Что поразило и отца и Владимира, так это широкая осведомленность о наших родных и знакомых. Оба они поняли, что только от Алексея Бобринского получало ГПУ столь подробные сведения.
Вернувшись из тюрьмы, отец продолжал ходить на работу в свое учреждение на Покровке, которое вместо Москуста стало теперь именоваться "Акционерное общество Комбинат". Директор комбината Колегаев вызвал отца в свой кабинет, долго его расспрашивал о допросах и сказал, что разговаривал о нем с самим Ягодой.
— Как же это вы хранили царские портреты? Ай-яй-яй! — упрекнул он отца и не очень поверил, что отец о них ничего не знал…
9
С запозданием мать поехала в Сергиев посад и вновь сняла дачу в Глинкове. Но у священника второй дом отобрали под клуб, и поэтому мы сняли переднюю половину другой избы, в которой с нами вместе поселились наши двоюродные — Елена и Оля Голицыны, а также подруга сестры Маши Ляля Ильинская, у которой отец сидел. Все мы бегали босиком, как тогда было принято. Владимир и Елена с малышкой Еленкой поселились в просторном, только что отстроенном нарядном доме. Дедушка с бабушкой поселились в Сергиевом посаде рядом с Трубецкими.
Глинково, как и вся тогдашняя крестьянская Россия, процветало. Дважды в день, поднимая пыль, мимо нашей избы проходило многочисленное стадо коров и овец. Пастух мелодично играл на дудочке, подпаски бегали, щелкая кнутами. В разных концах села слышался перезвон топоров — это рубились новые избы с резными крылечками и с наличниками вокруг окон. С вечера и до рассвета по сельской улице ходили девчата в сопровождении парней и пели одну-единственную песню "Хаз-булат удалой".
После Петрова дня началась страдная пора — сперва покос, потом жатва. Работали все от малого до старого, не считаясь с усталостью, от восхода и до заката. Наверное, никогда с тех лет не видела наша страна такого усердия к труду на земле. Каждый сознавал, что день летний год кормит. А жали серпами, вязали снопы вручную и складывали их шалашиками, молотили цепами.
Сейчас вспоминаю о крестьянском труде не столько зрительно, сколько через звуки. Мычанье коров, блеянье овец, дудение пастуха, щелканье кнутов, гиканье всадников-мальчишек на скачущих в ночное конях, перезвон плотницких топоров, вжиканье кос — все это давно исчезло из современной деревни.
На престольный праздник — Двенадцать Апостолов — с утра церковь заполнялась нарядными, в блестящих сапогах, мужиками, с расчесанными бородами, бабами в белых платочках. А после обедни и молебна батюшка отец Алексей, торжественный, благостный, выходил на амвон в золотой ризе, сперва проникновенным басом говорил проповедь, потом давал целовать крест теснившимся возле него прихожанам.
К Успенью напряжение страды спадало. Иногда мы ходили к обедне в Гефсиманский скит. Там самым главным праздником был третий после Успенья день — Похороны Богородицы, и в храме стояла такая тесная толпа богомольцев, что трудно было пробиться вперед…
В то лето мы познакомились с дачниками, очень симпатичным семейством Смирновых. Их дети — сын, две дочери и племянница были нашими сверстниками. Два лета подряд мы с ними дружили, а потом они перестали ездить в Глинково был арестован их отец, энтузиаст-эсперантист. Сперва в газетах писали, что в эпоху коммунизма будут разговаривать на столь удобном международном языке, а потом всех эсперантистов за переписку с заграницей пересажали и, обвинив в шпионаже, сослали в разные трущобы. Общество эсперантистов было закрыто.
Гостей — молодых людей и мальчиков с того лета стало все больше и больше бывать у нас в Глинкове. Мы играли в различные веселые игры: помню, на Ивана Купалу организовали грандиозное обливание — войну мальчиков против девочек; мы тогда помяли заливной луг.
Было весело, забот никаких, кормили всех жидкой пшенной кашей и картошкой в мундире, поили морковным чаем с сахаром вприкуску. Ночью девочки спали вповалку в избе на полу, а мальчики уходили на сеновал.
Леля Давыдова на летние каникулы уехала к родителям в Кулеватово. Она написала нам красноречивое письмо, звала меня и мою сестру Машу приехать к ним. Но мы отказались — из-за расходов на билеты, и слишком весело было в Глинкове. А жаль, посмотрели бы новые места. Тот год был последним, когда Давыдовы жили в своем родовом барском доме. Их выгнали, и они поселились рядом в деревне в маленькой хате. Дядя Альда наряду со своими односельчанами усердно крестьянствовал. Они предложили ему арендовать близ их села водяную мельницу, что казалось тогда весьма прибыльным делом.
В то лето в окрестностях Сергиева посада появился разбойник, который из охотничьего ружья убивал или ранил прохожих то близ одной деревни, то близ другой.
В сергиевских селах были организованы сторожевые посты. И мы, мальчики, с дубинами в руках тоже ходили по ночам по Глинкову. Газеты — местные и московские — захлебывались от азарта, красочно расписывали, где и как неуловимый злодей подстерег очередную жертву. На помощь местной милиции прибыл целый полк. Газеты подробно расписывали подвиги доблестной Красной армии, как прочесывали подряд все леса и болота, как напали на след, окружили, штурмом взяли какой-то кустарник и наконец изловили тяжелораненого разбойника. Сперва его вылечили, потом отдали под суд и расстреляли за убийство семи человек…
В конце августа мы вернулись в Москву. А дедушка с бабушкой благодаря погожим сентябрьским дням еще оставались в Сергиевом посаде.
Нам пришла телеграмма, что бабушка серьезно заболела. Моя мать тотчас же уехала в Посад. А еще через день пришла другая телеграмма, что бабушка скончалась. Мой отец отпросился с работы и тоже уехал в Сергиев.
Вот при каких обстоятельствах умерла бабушка.
Жила она с дедушкой рядом с Трубецкими. Ежедневно оба они ходили к ним обедать. В их большой комнате напротив наружной двери висел огромный, в тяжелой позолоченной раме портрет прабабки — княгини Елизаветы Ксаверьевны Трубецкой, урожденной княжны Сайн-Витгенштейн, дочери фельдмаршала, защищавшего во времена нашествия французов дорогу на Петербург. Надменная дама в буклях, в белом платье с кружевами поджав губы глядела с высоты на своих потомков. Портрет этот Трубецкие всюду таскали с собой — он являлся символом знатности их рода…
Как-то моя бабушка поднялась, задыхаясь, по крутой лестнице на второй этаж и захлопнула за собой дверь. От этого хлопка оборвалась веревка, на которой держался портрет, — он с шумом упал. Бабушка испугалась, охнула и едва добралась до кресла, такая сильная боль поднялась у нее в области желудка.
— Это смерть моя пришла за мной, — сказала она.
Ее дочь — тетя Эли — одна перетащила ее с кресла на свою кровать, позвала врача. А боль была настолько невыносимой, что бедная бабушка не могла говорить. На следующий день врач определил, что у нее молниеносная саркома, а через несколько дней она скончалась в страшных мучениях.
Отпевали ее там же, в Сергиевом посаде, в Красюковской церкви, потом тело повезли на подводе в Москву. Сопровождал гроб Саша Голицын. Похоронили бабушку на Дорогомиловском кладбище, невдалеке от могилы ее невестки тети Тани Голицыной. На простом белом деревянном кресте по завещанию покойной поставили надпись:
"Блаженни чистии сердцем, яко тии Бога узрят".
Да, такой чистой сердцем была моя бабушка Софья Николаевна, все мы ее любили; я постарался донести до ее потомков и до других читателей моих воспоминаний ее чудный облик.
10
Дедушка, оставшись одиноким, помрачнел, углубился в свои думы, находил утешение в книгах на французском языке, в переводах с французского, в писании 31-го тома своего дневника. Любимым его внуком был мой брат Владимир, который с того времени старался ежедневно найти свободный часок после ужина, подсаживался к дедушке, помогал ему раскладывать неизменный в течение многих десятилетий "дамский пасьянс"*[19] и одновременно слушал его рассказы о далеком прошлом. Впоследствии Владимир очень жалел, что записал за дедушкой едва ли десятую часть его рассказов.
Недели две спустя после похорон бабушки явилась некая старушка. Она просидела у дедушки около часу, и ушла, сказав моей матери, что будет ежедневно присылать ему котлетку из столовой Цекубу — комиссии по улучшению быта ученых. Столовая эта помещалась в двух шагах от нас, в теперешнем Доме ученых на Пречистенке, до революции принадлежавшем серпуховским фабрикантам Коншиным.
И с того времени в течение нескольких лет другая старушка, одетая победнее, каждое утро приходила к нам с тарелочкой, завернутой в тряпочку. Кто-нибудь из нас перекладывал котлетку с гарниром в другую тарелочку, и старушка, низко кланяясь, уходила. А первая старушка являлась к дедушке изредка, он ее уводил в свою комнату, и там они более часу беседовали.
В тетрадях брата Владимира есть такая запись: когда старушка после своего первого визита удалилась, дедушка долго ходил по залу взад и вперед, причмокивая языком, а он всегда причмокивал, когда волновался, потом подошел к рисовавшему за столом Владимиру и сказал ему, что приходила возлюбленная его старого друга, которую он не видел около шестидесяти лет.
Владимир в ответ что-то промычал, а дедушка все продолжал ходить взад и вперед, причмокивая языком, потом остановился сзади Владимира и спросил его:
— Ты знаешь, чья она была возлюбленная?
— Догадываюсь, — отвечал он.
А еще года через три дедушка рассказал Владимиру, что когда был он еще молодым человеком и жил в родовом голицынском доме на Покровке, то невдалеке в подвале была швейная мастерская. Весною, летом и осенью окна там оставались открытыми, и одна молоденькая швея всегда садилась у самого окна; он часто проходил мимо, и она посылала ему улыбку, а потом они стали встречаться…
Обо всем этом можно бы написать новеллу в духе Мопассана.