— Иди сюда. — Пётр Иванович подвинул к себе высокую металлическую банку, осторожно перевернул и поставил на середину стола. Потом, низко склонившись над шарообразным прибором, чем-то мягко щёлкнул и быстро отдёрнул руку:
— Иди сюда! Оглохла?
Анна подошла, прихрамывая. Левая щека её успела припухнуть, под слезящимся глазом протёк узкий синеватый полумесяц.
Пётр Иванович строго посмотрел на неё:
— Гляди у меня! В прошлый раз я простил. В этот не жди… Ишь! Дожила дубина до пятидесяти четырёх! Простых вещей не понимает…
Анна всхлипнула.
— Не реветь у меня!! — страшно крикнул Пётр Иванович, и кухарка стихла.
— Иди ближе! Вот так… Теперь смотри внимательней.
Он бережно поднял перевёрнутую кверху дном банку и кивнул Анне:
— Смотри! Что это? Отвечай быстро!
На пыльной, желтовато коричневой поверхности стола лежали, посверкивая округлыми бочками, две небольшие капли воды.
Анна наклонилась, сощурясь, уставилась на них.
— Я говорю — быстро! Быстро! Понятно?
Кухарка судорожно глотнула и выдохнула, с готовностью:
— Стало быть, вода это. Капли. Ето.
И замолчала.
Пётр Иванович коротко хмыкнул, запрокинул голову и грустно посмотрел в потолок. Потом, не глядя на Анну, проговорил:
— А ну-ка, щёлкни по первой.
Анна, недоверчиво покосившись на него, сцепила кольцом два морщинистых пальца — большой и указательный.
— Живее!
Кухарка неловко прицелилась и щёлкнула по левой капле. Та разлетелась водяными брызгами.
— Теперь по второй.
Анна снова сцепила пальцы, улыбаясь, поднесла их к капле и щёлкнула. Капля слетела со стола и с тонким стеклянным звуком стукнулась о стену. Анна вскрикнула, но, спохватившись, испуганно зажала себе рот. Пётр Иванович нагнулся, поднял каплю и положил на стол. Она была искусно выточена из алмаза и отполирована так, что, казалось, вот-вот расползётся по столу мокрым пятном.
— Итак, один-ноль. В мою.
Шарообразный прибор, стоящий на углу стола, пискнул и приглушённо заурчал. Пётр Иванович быстро снял с него крышку, схватил кухаркину руку и сунул в узкое, исходящее паром отверстие.
— Ой! — Анна судорожно отдёрнулась, сморщив губы, подула на сложенные щепотью пальцы.
— Горячо было?
— Угу.
— Небось кипяток внутри-то?
— Кипяток. А может, картошка горячая…
Пётр Иванович мрачно рассмеялся, перевернул прибор и вытряхнул из него дымящейся кусок искусственного льда:
— Два-ноль.
Анна всхлипнула.
— Я кому говорю — не реветь! — снова закричал Пётр Иванович. — Как реветь — так мы первые! А как мозгой шевелить — так нет нас! А ведь зовёмся-то как громко: Основной Класс! Всесокрушающий! Всепобеждающий! Иди-ка сюда, всесокрушающая…
Он подошёл к следующему столу. Анна, робко стуча каблуками, последовала за ним.
Пётр Иванович по-хозяйски умело вытащил из груды пыльных приборов три одинаковые коробки и, приоткрыв одну, наклонил к свету.
В жёлтом, почти квадратном объёме Анна разглядела ткнувшийся в угол ярко-зелёный шар.
— Какого цвета шарик?
— Зялёного, стало быть…
Пётр Иванович сгорбился, притворно-серьёзно кивнул, затем открыл другую коробку — внутри красную — и вытряхнул в неё шар, который тут же стал коричневым:
— А теперь какого?
— Карычнева…
Он хмыкнул, протянул мрачно-тоскливое «Мдааа», небрежно перебросил шар в третью коробку — тёмно-коричневую. Здесь шар имел какой-то глухой непонятный цвет, которому Анна не смогла дать названия.
— Ну?
— И не знаю даж, как звать-то…
— Бурый.
— Угу. Бурый, стало быть.
— Значит, теперь — бурый?
— Ага.
Пётр Иванович вытряхнул шар на ладонь, и Анна всплеснула руками: он был ярко-синего цвета.
— Ну что, мудрило, доумничалась? Зелёный, карычнявый, бурый — где они? Что молчишь, пробка?!
Анна опустила голову.
— Нечего сказать-то? То-то! Три-ноль. Пошли дальше, рохля.
На третьем столе громоздился большой, причудливо изогнутый механизм, похожий на сверлильный станок или на горбатого металлического человека. Из жестяного запылившегося кожуха то здесь, то там торчали рычаги, ручки, промасленные шестерни и обрывки цветных проводов. Цилиндрическая голова прибора упрямо целилась вниз идеально гладким зеркальным торцом.
Пётр Иванович дёрнул коренастый рычажок с чёрным пластмассовым наконечником, повернул похожий на пропеллер рубильник, ткнул куда-то пухлым пальцем — цилиндрическая голова дрогнула и беззвучно поползла вниз — к такой же зеркальной тумбе, наглухо прикрученной к столу.
— Отвернись-ка, мать! Сюрприз для тебя…
Анна послушно повернулась широкой, испачканной побелкой спиной. Пётр Иванович тронул другой рычаг, нажал красную кнопку — цилиндр замер, повиснув над тумбой.
Когда Анна обернулась — на круглой зеркальной поверхности тумбы лежала большая спелая груша, аккуратно надрезанная сбоку. Белая канавка пореза блестела скопившемся прозрачным соком. Анна посмотрела на Петра Ивановича.
Тот добродушно улыбнулся:
— Ты, мать, когда обедала-то?
— В десять…
— Ну вот. А сейчас третий час, наверно. Бери-ка.
— Спасибо, не хочу я… — Анна улыбнулась.
— Бери, бери — кому говорю! — Пётр Иванович наморщил брови и топнул ногой. — Весь день пашет как лошадь и стесняется ещё! Бери. Заслужила…
Анна торопливо протянула руку, но вместо крепкой шершавой груши пальцы схватили пустоту. Яркое цветное изображение скользнуло по руке, заколебалось на морщинистой коже, расслаиваясь тончайшим спектром.
Анна отдёрнула руку.
Груша по-прежнему неподвижно лежала на тумбе.
Пётр Иванович громоподобно рассмеялся, присел и шлёпнул себя по ляжкам:
— Что, съела? Видит око да зуб неймёт! С голографией, мать, шутки плохи! Мдааа! Четыре-ноль!
Он ткнул пальцем в синюю кнопку, груша бесследно исчезла, а в зеркальном торце круглые ширмочки закрыли четыре потухшие линзы.
— Не учишься ты, Анна Матвеевна, уму-разуму. Или не хочешь…
Он подошёл к накрытому чёрной бархатной скатертью столу, поманил Анну:
— Иди-ка сюда.
Анна подошла и встала рядом с ним.
Пётр Иванович схватил скатерть за угол, резко сдёрнул. Анна радостно ахнула — во весь стол распласталось огромное зеркало такой дивной чистоты, что казалось — нет границы между двойниками, пристально глядящими друг на друга, и стоит только двум пожилым улыбающимся женщинам в зелёных, выпачканных мелом платьях протянуть свои морщинистые руки — они непременно пожмут друг дружку. Да и два мрачных одутловатых старика в длинных, выбившихся из трусов майках тоже могли бы недоверчиво ощупать свои тела или, ударив пухлыми кулаками по мясисто расползшимся скулам, испуганно отскочить, стукнуться головами о торчащие сзади металлические штанги. А те загудели бы тусклым унисоном.
— Нравится зеркальце? — сдержанно улыбнулся Пётр Иванович.
— Нравится. Как не понравится… — Анна потрогала медленно расползающийся синяк и вздохнула.
— А нравится — так что ж ты стоишь, колода?! — неожиданно крикнул Пётр Иванович. — Руки отсохли иль лень заела?! Протри зеркало! Вишь, запотело!
И действительно — то ли от дыхания людей, то ли от спёртого воздуха зеркало покрылось еле заметным мутным налётом.
Анна засуетилась, ища тряпку.
— Живей, орясина!
Кухарка схватила край сброшенной на пол скатерти и потянулась к зеркалу.
Её рука, сноровито скомкавшая чёрный бархат, скользнула по зеркальной поверхности и беззвучно ушла в неё по самое запястье.
Секунду Анна оцепенело смотрела на руку, мягко провалившуюся во что-то ледяное и упругое, на своё искривлённое изображение, колеблющееся возле округлых краёв ушедшего в зеркало бархата.
Потом она с трудом, как ей показалось, выдрала кисть из холодной живой зыби и закричала так громко, что остроконечные серебряные лопасти похожего на спарившихся стрекоз прибора, стоящего на соседнем столе, отозвались ей сухим дребезжанием.
Пётр Иванович прыснул, шлёпнул Анну по одеревеневшей спине и раскрыл перед её побелевшем от ужаса лицом потный веер своей пятерни:
— Пять-ноль! Пять-ноль, Матвевна! Пять-ноль, деревня лыковая!
Он присел и глухо, отрывисто захохотал:
— Вот дела-то! Ну и делааааа! Мы лаптем щи хлебаем, шапками закидаем! Ртуть от зеркала не отличили! Пять-ноль! Пять-ноль, колода ты мясная!
Не переставая хохотать, он схватил с соседнего стола чугунное пушечное ядро, непонятно как оказавшееся здесь, размахнулся и, натуженно крякнув, швырнул в коварное зеркало.
Анна испуганно закрыла глаза руками, ожидая грохота и треска разлетающегося стекла, но ядро вошло в зеркальную поверхность с тяжёлым округлым звуком, похожим на глухой глоток великана.
Отражённый грязный потолок с розовой люстрой и чёрными приборами еле заметно качнулся.
Пётр Иванович выпустил из себя остатки угасающего хохота, нагнулся, поднял бархатную скатерть и вдруг внезапно посерьёзнел, напряжённо вглядываясь под стол:
— Слушай-ка, мать… Это не дело… Если я тебе поручил здесь убираться раз в полгода, это вовсе не значит, что можно делать кое-как. Ты на меня бельмы-то не пяль! Это вот кто здесь оставил? А?
Анна наклонилась и в пыльном сумраке разглядела старую, неряшливо скомканную половую тряпку. Пётр Иванович заботливо укутывал скатертью каверзный стол:
— Что стоишь — поднимай!
Анна нагнулась, поспешно протянув руку к тряпке, но та вдруг прыгнула ей в лицо. Кухарка закричала.
Тряпка тяжело шлёпнулась на пол и издала протяжный утробный звук. Пётр Иванович захохотал, наклонился, схватил это ожившее серое месиво и потряс им перед глазами побледневшей кухарки: в его руках дрожала огромная жирная жаба с мохнатой спиной и мокрым жёлтым брюхом.
— Вооот! Вооот! Все мои прошлые наставления — насмарку! Не желаешь умнеть, Матвевна, ну и черт с тобой… Шесть-ноль!
Он швырнул тяжёлую жабу в высокую банку, закрыл крышкой, вытер руки о трусы:
— Мдааа. Шесть-ноль — это не шутка… Ну да ладно. Посмотрим, что дальше будет. Открой вооон тот ящик.