Шейнин внимательно посмотрел на еврея и говорит:
– Можно, и я вам что-то скажу как еврей еврею?
– Конечно.
– Так вот. Жених – от нас.
Одного моего знакомого привлекли к суду. Вменялась ему антисоветская пропаганда. Следователь задает ему вопросы:
– Знаете ли вы некоего Чумака Бориса Александровича?
– Знаю.
– Имел ли некий Чумак Борис Александрович доступ к множительному устройству «Эра»?
– Имел.
– Отпечатал ли он на «Эре» сто копий «Всеобщей декларации прав человека»?
– Отпечатал.
– Передал ли он эти сто копий «Декларации» вам, Михаил Ильич?
– Передал.
– А теперь скажите откровенно, Михаил Ильич. Написали-то эту «Декларацию», конечно, вы сами? Не так ли?!
Реплика в чеховском духе:
«Я к этому случаю решительно не деепричастен».
Я уверен, не случайно дерьмо и шоколад примерно одинакового цвета. Тут явно какой-то многозначительный намек. Что-нибудь относительно единства противоположностей.
– Какой у него телефон?
– Не помню.
– Ну, хотя бы приблизительно?
Можно благоговеть перед умом Толстого. Восхищаться изяществом Пушкина. Ценить нравственные поиски Достоевского. Юмор Гоголя. И так далее.
Однако похожим быть хочется только на Чехова.
Режим: наелись и лежим.
Это случилось на ленинградском радио. Я написал передачу о камнерезах. Передача так и называлась – «Живые камни». Всем редакторам она понравилась. Однако председатель Радиокомитета Филиппов ее забраковал. Мы с редактором отправились к нему. Добились аудиенции. Редактор спрашивает:
– Что с передачей?
Филиппов отвечает:
– Она не пойдет.
– Почему? Ведь это хорошая передача?!
– Какая разница – почему? Не пойдет, и все.
– Хорошо, она не пойдет. Но лично вам она понравилась?
– Какая разница?
– Ну, мне интересно.
– Что интересно?
– Лично вам эта передача нравится?
– Нет.
Редактор чуть возвысил голос:
– Что же тогда вам нравится, Александр Петрович?
Филиппов поднял глаза и отчетливо выговорил:
– Мне? Ничего!
Председатель Радиокомитета Филиппов запретил служащим женщинам носить брючные костюмы. Женщины не послушались. Было организовано собрание. Женщины, выступая, говорили:
– Но это же мода такая! Это скромная хорошая мода! Брюки, если разобраться, гораздо скромнее юбок. А главное – это мода. Она распространена по всему свету. Это мода такая…
Филиппов встал и коротко объявил:
– Нет такой моды!
Допустим, хороший поэт неожиданно выпускает том беллетристики. Как правило, эта беллетристика гораздо хуже, чем можно было ожидать. И наоборот, книга стихов хорошего прозаика всегда гораздо лучше, чем ожидалось.
Семья – не ячейка государства. Семья – это государство и есть. Борьба за власть, экономические, творческие и культурные проблемы. Эксплуатация, мечты о свободе, революционные настроения. И тому подобное. Все это и есть семья.
Ленин произносил:
«Гавнодушие».
По радио сообщили:
«Сегодня утром температура в Москве достигла двадцати восьми градусов. За последние двести лет столь высокая майская температура наблюдалась единственный раз. В прошлом году».
Дело было в пивной. Привязался ко мне незнакомый алкаш.
– Какой, – спрашивает, – у тебя рост?
– Никакого, – говорю.
(Поскольку этот вопрос мне давно надоел.)
Слышу:
– Значит, ты пидараст?!
– Что-о?!
– Ты скаламбурил, – ухмыльнулся пьянчуга, – и я скаламбурил!
Понадобился мне железнодорожный билет до Москвы. Кассы пустые. Праздничный день. Иду к начальнику вокзала. Начальник говорит:
– Нет у меня билетов. Нету. Ни единого. Сам верхом езжу.
В психиатрической больнице содержался некий Муравьев. Он все хотел повеситься. Сначала на галстуке. Потом на обувном шнурке. Вещи у него отобрали – ремень, подтяжки, шарф. Вилки ему не полагалось. Ножа – тем более. Даже авторучку он брал в присутствии медсестры.
И вот однажды приходит доктор. Спрашивает:
– Ну, как дела, Муравьев?
– Ночью голос слышал.
– Что же он тебе сказал?
– Приятное сказал.
– Что именно?
– Да так, порадовал меня.
– Ну, а все-таки, что он сказал?
– Он сказал: «Хороши твои дела, Муравьев! Ох, хороши!..»
Жил я как-то в провинциальной гостинице. Шел из уборной в одной пижаме. Заглянул в буфет. Спрашиваю:
– Спички есть?
– Есть.
– Тогда я сейчас вернусь.
Буфетчица сказала мне вслед:
– Деньги пошел занимать.
На экраны вышел кинофильм о Феликсе Дзержинском. По какому-то дикому, фантастическому недоразумению его обозначили в главкинопрокате:
«Наш Калиныч».
Лысый может причесываться, не снимая шляпы.
Мог бы Наполеон стать учителем фехтования?
Алкоголизм излечим, пьянство – нет.
У Чехова все доктора симпатичные. Ему определенно нравились врачи.
То есть люди одной с ним профессии.
Тигры, например, уважают львов, слонов и гиппопотамов. Мандавошки – никого!
Две грубиянки – Сцилла Ефимовна и Харибда Абрамовна.
Рожденный ползать летать… не хочет!
Кошмар сталинизма даже не в том, что погибли миллионы. Кошмар сталинизма в том, что была развращена целая нация. Жены предавали мужей. Дети проклинали родителей. Сынишка репрессированного коминтерновца Пятницкого говорил:
– Мама! Купи мне ружье! Я застрелю врага народа – папку!..
Кто же открыто противостоял сталинизму? Увы, не Якир, Тухачевский, Егоров или Блюхер. Открыто противостоял сталинизму девятилетний Максим Шостакович.
Шел 48-й год. Было опубликовано знаменитое постановление ЦК. Шостаковича окончательно заклеймили как формалиста.
Отметим, что народные массы при этом искренне ликовали. И как обычно, выражали свое ликование путем хулиганства. Попросту говоря, били стекла на даче Шостаковича.
И тогда девятилетний Максим Шостакович соорудил рогатку. Залез на дерево. И начал стрелять в марксистско-ленинскую эстетику.
Писатель Демиденко – страшный грубиян. Матерные слова вставляет куда попало. Помню, я спросил его:
– Какая у тебя пишущая машинка? Какой марки?
Демиденко сосредоточился, вспомнил заграничное название «Рейнметалл» и говорит:
– Рейн, блядь, металл, на хер!
Расположились мы как-то с писателем Демиденко на ящиках около винной лавки. Ждем открытия. Мимо проходит алкаш, запущенный такой. Обращается к нам:
– Сколько время?
Демиденко отвечает:
– Нет часов.
И затем:
– Такова селяви.
Алкаш оглядел его презрительно:
– Такова селяви? Да не такова селяви, а таково селяви. Это же средний род, мудила!
Демиденко потом восхищался:
– У нас даже алкаши могут преподавать французский язык!
У моего дяди были ребятишки от некой Людмилы Ефремовны. Мой дядя с этой женщиной развелся. Платил алименты. Как-то он зашел навестить детей. А Людмила Ефремовна вышла на кухню. И вдруг мой дядя неожиданно пукнул. Дети стали громко хохотать. Людмила Ефремовна вернулась с кухни и говорит:
– Все-таки детям нужен отец. Как чудно они играют, шутят, смеются!
Яша Фрухтман руководил хором старых большевиков. Говорил при этом:
– Сочиняю мемуары под заглавием: «Я видел тех, кто видел Ленина!»
Яша Фрухтман взял себе красивый псевдоним – Дубравин. Очень им гордился. Однако шутники на радио его фамилию в платежных документах указывали:
«Дуб-раввин».
Плакат на берегу:
«Если какаешь в реке,
Уноси говно в руке!»
Лида Потапова говорила:
– Мой Игорь утверждает, что литература должна быть орудием партии. А я утверждаю, что литература не должна быть орудием партии. Кто же из нас прав?
Бобышев рассердился:
– Нет такой проблемы! Что тут обсуждать?! Может, еще обсудим – красть или не красть в гостях серебряные ложки?!
По радио объявили:
«На экранах – третья серия „Войны и мира“. Фильм по одноименному роману Толстого. В ходе этой картины зрители могут ознакомиться с дальнейшей биографией полюбившихся им героев».
Ростропович собирался на гастроли в Швецию. Хотел, чтобы с ним поехала жена. Начальство возражало.
Ростропович начал ходить по инстанциям. На каком-то этапе ему посоветовали:
– Напишите докладную. «Ввиду неважного здоровья прошу, чтобы меня сопровождала жена». Что-то в этом духе.
Ростропович взял лист бумаги и написал:
«Ввиду безукоризненного здоровья прошу, чтобы меня сопровождала жена».
И для убедительности прибавил: «Галина Вишневская».
Это подействовало даже на советских чиновников.
Мой армянский дедушка был знаменит весьма суровым нравом. Даже на Кавказе его считали безумно вспыльчивым человеком. От любой мелочи дед приходил в ярость и страшным голосом кричал: «Абанамат!»