А тут еще начались в Эстонии политические беспорядки. Группа диссидентов обратилась с петицией к Вальдхайму. Потребовали демократизации и самоопределения. Через три дня их меморандум передавало западное радио. Еще через неделю из Москвы последовала директива – усилить воспитательную работу. Это означало – кого-то разжаловать, выгнать, понизить. Все это, разумеется, помимо следствия над авторами меморандума.
Завхоз Мелешко говорил в редакции:
– Могли обратиться к собственному начальству! Выдумали еще какого-то Хайма…
Я был подходящим человеком для репрессий. И меня уволили. Одновременно в типографии был уничтожен почти готовый сборник моих рассказов. И все это для того, чтобы рапортовать кремлевским боссам – меры приняты!
Конечно, я был не единственной жертвой. В эти же дни закрыли ипподром – рассадник буржуазных настроений. В буфете Союза журналистов прекратили торговлю спиртными напитками. Пропала ветчина из магазинов. Хотя это уже другая тема…
В общем, с эстонским либерализмом было покончено. Лучшая часть народа – двое молодых ученых – скрылись в подполье…
Меня лишили штатной должности. Рекомендовали уйти «по собственному желанию». Опять советовали превратиться в рабкора. Я отказался.
Пора мне было ехать в Ленинград. Тем более что семейная жизнь могла наладиться. На расстоянии люди становятся благоразумнее.
Я собирал вещи на улице Томпа. Вдруг зазвонил телефон. Я узнал голос Буша:
– Старик, дождись меня! Я еду! Вернее – иду пешком. Денег – ни копейки. Зато везу тебе ценный подарок…
Я спустился за вином. Минут через сорок появился Буш. Выглядел он лучше, чем полгода назад. Я спросил:
– Как дела?
– Ничего.
Буш рассказал мне, что его держат на учете в психиатрической лечебнице. Да еще регулярно таскают в КГБ.
Затем Буш слегка оживился и понизил голос:
– Вот тебе сувенир на память.
Он расстегнул пиджак. Достал из-за пазухи сложенный вчетверо лист бумаги. Протянул мне его с довольным видом.
– Что это? – спросил я.
– Стенгазета.
– Какая стенгазета?
– Местного отделения КГБ. Видишь название – «Щит и меч». Тут масса интересного. Какого-то старшину ругают за пьянку. Есть статья о фарцовщиках. А вот стихи про хулиганов:
Стиляга угодил бутылкой
В орденоносца-старика!
Из седовласого затылка
Кровь хлещет, будто с родника…
– А что, – сказал Буш, – неплохо…
Потом начал рассказывать, как ему удалось завладеть стенгазетой:
– Вызывает меня этот чокнутый Сорокин. Затевает свои идиотские разговоры. Я опровергаю все его доводы цитатами из Маркса. Сорокин уходит. Оставляет меня в своем педерастическом кабинете. Я думаю – что бы такое захватить Сереге на память? Вижу – на шкафу стенгазета. Схватил, засунул под рубаху. Дарю тебе в качестве сувенира…
– Давай, – говорю, – сожжем ее, к черту! От греха подальше.
– Давай, – согласился Буш.
Мы разорвали стенгазету на клочки и подожгли ее в унитазе.
Я начинал опаздывать. Вызвал такси. Буш поехал со мной на вокзал.
На перроне он схватил меня за руку:
– Что я могу для тебя сделать? Чем я могу тебе помочь?
– Все нормально, – говорю.
Буш на секунду задумался, принимая какое-то мучительное решение.
– Хочешь, – сказал он, – женись на Галине? Уступаю как другу. Она может рисовать цветы на продажу. А через неделю родятся сиамские котята. Женись, не пожалеешь!
– Я, – говорю, – в общем-то, женат.
– Дело твое, – сказал Буш.
Я обнял его и сел в поезд.
Буш стоял на перроне один. Кажется, я не сказал, что он был маленького роста.
Я помахал ему рукой. В ответ Буш поднял кулак – «рот фронт!». Затем растопырил пальцы – «виктори!».
Поезд тронулся.
Шестой год я живу в Америке. Со мной жена и дочь Катя. Покупая очередные джинсы, Катя минут сорок топчет их ногами. Затем проделывает дырки на коленях…
Недавно в Бруклине меня окликнул человек. Я присмотрелся и узнал Гришаню. Того самого, который вез меня из Ленинграда.
Мы зашли в ближайший ресторан. Гришаня рассказал, что отсидел всего полгода. Затем удалось дать кому-то взятку, и его отпустили.
– Умел брать – сумей дать, – философски высказался Гришаня.
Я спросил его – как Буш? Он сказал:
– Понятия не имею. Шаблинского назначили ответственным секретарем…
Мы договорились, что созвонимся. Я так и не позвонил. Он тоже…
Месяц назад я прочитал в газетах о капитане Руди. Он пробыл четыре года в Мордовии. Потом за него вступились какие-то организации. Капитана освободили раньше срока. Сейчас он живет в Гамбурге.
О Буше я расспрашивал всех, кого только мог. По одним сведениям, Буш находится в тюрьме. По другим – женился на вдове министра рыбного хозяйства. Обе версии правдоподобны. И обе внушают мне горькое чувство.
Где он теперь, диссидент и красавец, шизофреник, поэт и герой, возмутитель спокойствия, – Эрнст Леопольдович Буш?!
Дорога в новую квартиру
В ясный солнечный полдень около кирпичного дома на улице Чкалова затормозил грузовой автомобиль. Шофер, оглядевшись, достал папиросы. К нему подбежала молодая женщина, заговорила быстро и виновато.
– Давайте в темпе, – прервал ее шофер.
– Буквально три минуты!
Женщина исчезла в подъезде.
Невдалеке среди листвы темнел высокий памятник. У постамента хлопотали фиолетовые голуби.
Женщина вернулась, на этот раз – с чемоданом.
– Уже несут.
Впереди, обняв громадную, набитую слежавшейся землей кастрюлю, шел режиссер Малиновский. Лицо его слабо белело в зарослях фикуса.
Режиссер устал.
Два пролета он тащил эмалированную кастрюлю на вытянутых руках. Затем обнял, прижал ее к груди. Чуть позже – к животу. Наконец, утопая в листве, Малиновский изящно подумал: «Ну прямо Христос в Гефсиманском саду!»
Следом двое мужчин энергично тащили комод. Руководил майор Кузьменко, брюнет лет сорока в застиранной офицерской гимнастерке. Студент Гена Лосик прислушивался к его указаниям.
– Вывешивай! Я говорю – вывешивай! Теперь – на ход! Я говорю – на ход! Спокойно! Мм, нога! Ага, торцом! Чуть-чуть левее! Боком! Стоп!..
Комод был шире лестничной площадки. Вынесли его чудом. Майор подмигнул Лосику и сказал:
– Принцип: «Не хочешь – заставим!»
Высказывался он немного загадочно.
Шофер, не оборачиваясь, посмотрел в сияющее круглое зеркальце.
– Пока ложите так, – сказал он.
Мужчины, оставив груз на тротуаре, скрылись в подъезде. Высокая молодая женщина прощалась с дворничихой. Шофер читал газету…
Малиновский, откинув левую руку, тащил чемодан. Лосику досталась связка картин, завернутых в осеннее пальто. Майор Кузьменко укрепил веревками ящик от радиолы, набитый посудой, захватил торшер с голубым абажуром и легко устремился вниз.
Редко и охотно занимаясь физическим трудом, майор чувствовал при этом легкое возбуждение, как на стадионе. Двадцать лет армейской жизни научили его элементарным, ясным представлениям о мужестве как о физическом совершенстве. То есть о готовности к войне, любви или работе, которую надлежало производить с азартом, юмором и благодушием.
Познакомились они в апреле. Варя тогда лишь мечтала о новой квартире. Жила она в бывшей «людской». Единственное окно выходило на кухню. Кухня была набита чадом, распрями и запахом еды. Кузьменко все отлично помнил…
В трамвае красивую женщину не встретишь. В полумраке такси, откинувшись на цитрусовые сиденья, мчатся длинноногие и бессердечные – их всюду ждут. А дурнушек в забрызганных грязью чулках укачивает трамвайное море. И стекла при этом гнусно дребезжат.
Майор Кузьменко стоял, держась за поручень. Мир криво отражался в никелированной железке. Неожиданно в этом крошечном изменчивом хаосе майор различил такое, что заставило его прищуриться. Одновременно запахло косметикой. Кузьменко придал своему лицу выражение усталой доброты. Потом он наклонился и заговорил:
– Мы, кажется, где-то встречались?
Хоть женщина не обернулась, Кузьменко знал, что действует успешно. Так хороший стрелок, лежа на огневом рубеже и не видя мишени, чувствует – попал!
На остановке он помог Варе сойти. При этом случилось веселое неудобство. Зонтик, который торчал у нее из-под локтя, уткнулся майору в живот.
– Шикарный зонтик, – сказал он, – импортный, конечно?
– Да… То есть нет… Я приобрела его в Лодзи.
– Ясно, – сказал Кузьменко, редко выезжавший дальше Парголовского трамплина.
– Двадцать злотых отдала.
– Двадцать? – горячо возмутился Кузьменко. – Чехи утратили совесть!
– Если что понравится, я денег не жалею.
Кузьменко тотчас проделал одобрительный жест в смысле удальства и широты натуры.
Они свернули за угол, миновали пивной ларек.
– Рашен пепси-кола, – сказал майор.
У Вари Кузьменко быстро огляделся. Низкая мебель, книги, портрет Хемингуэя…
«Хемингуэя знаю», – с удовлетворением подумал майор.
Справа – акварельный рисунок. Башня, готовая рухнуть. Где-то видел ее майор. В сумраке школьных дней мелькнула она, причастная к одному из законов физики. Запомнился даже легкий похабный оттенок в названии башни. А держит башню, мешает ей упасть – обыкновенное перо, куриное перышко натурального размера. (Весь рисунок не больше ладони.)
Загадочная символика удивила майора.
«Неужели перо?»
Вгляделся – действительно, перо.
– Барнабели, – произнесла в этот момент женщина у него за спиной.
Кузьменко побледнел и вздрогнул.
«Уйду, – подумал он, – к чертовой матери… Лодзь… Барнабели… Абстракционизм какой-то…»
– Работа Кости Барнабели, – сказала женщина. – Это наш художник, грузин…
Она боком вышла из-за ширмы.
В мозгу его четко оформилось далекое слово – «пеньюар».
– Грузины – талантливая нация, – выговорил Кузьменко.
Затем он шагнул вперед, энергично, как на параде.