Теодор МазилуЗАСТАВАроман
«Румынский народ, тот, кто верит в тебя, не ошибается».
ГЛАВА I
Официальное наименование этой городской окраины менялось почти ежегодно: внимательно читая имена, которыми высокопоставленные должностные лица крестили и перекрещивали лачуги и сорняки этой части Бухареста, легко можно было угадать дворцовые интриги и скандалы. Район, почти исключительно населенный рабочими заводов «Базальт», «Фише», «Вия» и «Вулкан» назывался то «Лупяска» — по имени любовницы Кароля II, то «Великий князь Алба-Юлии», то опять «Лупяска» и опять «Великий князь». В периоды затишья, когда король и наследный принц не плевали больше друг другу в лицо, городские власти присваивали району его старое имя — пригорода Рахова. Таким образом, люди узнавали о добром согласии, царившем в королевской семье.
В начале войны окончилось строительство новой, большой и внушительной церкви в самом сердце окраины, по шоссе Мэрджанулуй, выгодное расположение которой вызывало зависть всех кабатчиков. Новая церковь была построена не потому, что старая церковь и часовня Броскэрией оказалась невместительной для паствы, а по причинам чисто политического характера. На торжестве освящения церкви присутствовала сама госпожа Мария Антонеску, жена маршала, с целой свитой дам — членов благотворительного общества, известного под названием Патронажного совета. Присутствовавшие на этом торжестве чувствовали себя примерно так же, как должен чувствовать себя человек, приглашенный на свадьбу, а попавший на похороны. Они было надеялись, что им замостят улицы и проведут давным-давно обещанную канализацию, а вместо этого им преподнесли новую церковь. Весной улицы заливала вода, и с одной стороны на другую приходилось переправляться в корыте. Наводнения в районе Лупяска были широко известны во всей стране; каждый год газета «Диминяца»[1] помещала на первой странице снимок на эту тему. Осенью начинались другие беды: возчики не желали губить своих кляч, заставляя их преодолевать здешнюю грязь, и все телеги останавливались на улице Петре Испиреску. Отсюда люди были вынуждены перетаскивать свои дрова как умели. Строительство нового божьего дома было для них разочарованием, потому что они нуждались совсем в другом. Они только убедились, что и на этот раз мольбы их не были услышаны.
Сойдя с машины, супруга маршала Антонеску с любопытством огляделась, в восторге от голопузых малышей, таращивших на нее глазенки; видно было, что такого проявления симпатии она не ожидала. Она улыбнулась детям, вскарабкавшимся на заборы, чтобы лучше видеть предстоящее зрелище, и грациозно кивнула, благосклонно приветствуя молчаливых и недоумевающих людей.
По окончании церемонии госпожа Антонеску проявила желание побеседовать с женщинами и погладить по головке цыганят. Идея оказалась не вполне благоразумной. Людям не нравилось, чтобы особы, принадлежащие к иной социальной категории, заговаривали с ними, объясняли им, что хорошо и что плохо, учили их уму-разуму. Меньше всего у них было любознательности: они вовсе не желали знать, что творится в умах господ, разъезжающих на легковых машинах. Знали, что эти господа живут совсем иначе, чем они, в центре города, где улицы замощены, где есть и электричество и теплая вода. «Чего это они к нам пожаловали? Чего ради марают брюки нашей грязью? Ведь на фронт-то идут не их сынки! По какому же праву они объявились и пустословят здесь, перед нами? Если уж так говорить хочется, так пускай себе зовут своих присных, тех, у которых улицы мощеные, пусть с ними и беседуют… Отчего они не поговорят с такими, что не таскают воду из колодца? Или с теми, у которых дома приемник?»
Горести и беды принадлежали им и только им, и они не любили слушать, как об этих горестях и бедах систематически и спокойно, в порядке важности, упоминают ставленники властей. «Вопросы городского освещения, обеспечения уличной гигиены и санитарии, канализации улиц находятся в центре забот городского благоустройства, ими интересуются все, от самого скромного служащего и до министра…» С помощью этих, новых для них, слов, беды, отравлявшие им существование, превращались в нечто преходящее, лишенное всякой важности. Они по опыту знали, что служащие и высокопоставленные особы и не думают ликвидировать огорчения бедноты, а только выражают их другими словами, чтобы бесконечно лукавить и обманывать людей, и поэтому чувствовали себя оскорбленными, выслушивая все эти выступления, которые произносились спокойно, размеренным тоном, уснащенные более или менее цензурными шуточками. Они знали, что грубые шутки предназначались специально для них, — чтобы и они кое-что поняли; именно с этой целью и старался господин городской голова назвать заднюю часть тела ее самым настоящим и самым непристойным именем. Когда же то или иное должностное лицо начинало колотить себя кулаком в грудь, утверждая, что замощение улиц Лупяски стало целью его жизни, людей охватывало возмущение: любовь со стороны властей сердила их куда больше, чем неприкрытое равнодушие. Они с насмешкой смотрели на велеречивого оратора, бьющего себя кулаком в грудь: «Полюбуйтесь-ка на него… Того и гляди, ночами не спит человек — и все из-за нас. Хороший парень, душевный!.. Ишь, как переживает!»
Прежде чем начать свою речь, госпожа Антонеску остановилась перед каким-то пацаном и, поглаживая его по волосам, стала расспрашивать, чей он. Операция эта была, очевидно, предусмотрена, так как за несколько минут до этого адъютант подманил цыганенка поближе.
Мальчишка пожимал плечами: вопросы барыни казались ему странными. За него ответила одна из женщин, посмелее: ребенок был сиротой, отец пал на фронте, а мать недавно умерла. Супруга маршала довольно кивала головой, удовлетворенная всем, что говорила женщина, отмечая каждую новую беду возгласом изумления или удовлетворения. Казалось, все горести мальчика, включительно и то, что отец его погиб на фронте, она истолковывала, как доказательство особого к ней уважения. А когда женщина внезапно прервала нить горестного рассказа, госпожа Антонеску опечалилась и разочарованно посмотрела на ребенка: она ждала большего. Уточнение, что мать мальчика умерла от чахотки, испортило ей настроение. Она посмотрела адъютанту в глаза, как бы упрекая его в этой, столь неподходящей смерти женщины. Она сердилась на адъютанта: мог бы и он выбрать такого сына героя, мать которого умерла бы более приличным образом или была бы еще в живых.
Видя, что не все происходит так, как этого бы хотелось ей, — а ей бы хотелось, чтобы бедность была феерической, блестящей, как бал во дворце, — госпожа Антонеску опечалилась.
Она подошла к мальчику, легонько потянула его за вихры и погладила его щечку. Женщинам этот жест не понравился: ведь о сироте заботились, кормили его они; следовательно, и ласкать его имели право они и только они.
Приласкав ребенка, супруга маршала долго, изящными жестами вытирала платком руки, будто чем-то замаралась и хочет хорошо-хорошо отмыться, чтобы не осталось и следа этой грязи. «Ребенка погладила, а теперь утирается. Дура!».
В этом было не только презрение к неудачному жесту госпожи Антонеску, но и превосходство людей, знавших подлинное удовлетворение, которое может дать жизнь. Преувеличенная осторожность этой барыни казалась им смешной; в их глазах это была просто глупая женщина, неспособная понять, в чем красота жизни.
— Твой отец был очень хорошим человеком, — проговорила госпожа Антонеску, силясь как будто вспомнить как можно яснее, как выглядел человек, погибший на фронте.
Мальчик удивленно взглянул на нее: откуда могла эта барыня знать, что за человек был его отец?
— Это был настоящий герой, — добавила госпожа Антонеску, как бы припомнив еще одну важную подробность о человеке, которого не видела ни разу в жизни.
Не зная больше, что сказать ребенку, она уставилась в его глаза. Адъютант проявил находчивость: уяснив себе положение, он сделал мальчику знак удалиться.
Продолжая заранее установленную церемонию, супруга маршала остановилась среди женщин и изъявила желание побеседовать с ними, выслушать их горести и дать им ряд советов. Адъютант отчаянно жестикулировал, приглашая женщин говорить, задавать вопросы, вести себя как можно более свободно.
— Да вы не стесняйтесь… Госпожа Антонеску желает вам добра, — говорил адъютант, приглашая женщин подойти поближе.
К всеобщему удивлению, госпожа Антонеску оправила свое вуалевое платье, умышленно шаловливым жестом встряхнула платочек, грациозно подула, отгоняя пыль, и проворно уселась на ступеньки церкви. Адъютант довольно улыбнулся: это он подсказал ей подобную стратагему. Все более и более в восторге от своей смелости, госпожа Антонеску посоветовала женщинам присесть рядом с ней.
Утомленные долгим стоянием, женщины ответили на ее приглашение, усевшись на ступеньках церкви, вокруг госпожи Антонеску. Дамы из ее окружения, нашедшие идею забавной, тоже повынимали платочки и, улыбаясь друг другу, сели рядом с остальными женщинами. Теперь они были близки одна к другой, эти жены рабочих и барыни из Патронажного совета; но именно эта вынужденная близость их стесняла. Ибо тот факт, что они сидели рядом, ничуть не сближал их, а напротив, как бы еще более подчеркивал разделяющее их расстояние. В официальном разговоре, когда супруга маршала по собственному усмотрению задавала им вопросы, они отвечали ей коротко, по-солдатски; в новых же условиях — известной фамильярности, близости — всякая возможность общения казалась исключенной. Простые женщины недоуменно поглядывали на дам-благотворительниц, обнаруживая, насколько они им чужды; дамы, очевидно, чувствовали примерно то же. Обитательницы окраины царапали ступеньки ногтями, завязывали и развязывали кончики платков под подбородком, перешептывались; дамы все время улыбались, ожидая, чтоб атмосфера потеплела. В течение нескольких минут никто не сказал ни слова. Госпожа Антонеску искала глазами адъютанта, желая упрекнуть его за неудачную идею. Дамы из ее окружения угадали ее намерения и, как бы выполняя фигуру танца, раздвинулись; адъютант встретил презрительный взгляд супруги маршала и получил, таким образом, надлежащее возмездие.