Другие возводили на несчастного всякую напраслину, утверждали, что знают его бог весть с каких пор, что он всегда в очередях скандалит, лезет вперед и уверяет, что там его место.
— Я его, еще когда за керосином стояла, приметила. Он и там тоже так…
Смятение, вызванное грузовиком, въезжавшим или выезжавшим со двора хлебозавода, мгновенно нарушало порядок, установленный ценой стольких страданий. Люди, пришедшие спозаранку, нередко оказывались вне очереди. После жестокой толчеи, с криками и руганью выстраивалась другая очередь, в которой первые места доставались нахалам и забиакам. Заняв выгодные позиции неподалеку от прилавка, те, которым удалось под шумок пробраться вперед, в свою очередь становились блюстителями порядка.
— Господин в гороховом пальто… Да, да, вы, тот самый, извольте стать в очередь, дурачка из себя не разыгрывайте!
— Да что ты, брюхатая, что ли? — свирепствовал другой из пробравшихся, угрожающе замахиваясь кулаком.
Вся семья гналась за хлебом. Рассыпались во все стороны. К Тенчуку и Гагелю, к Харисиаде и Костеску.
Должно же было посчастливиться хотя бы одному из членов семьи! В очередях стояли целый день, иногда до поздней ночи. Приходили сменять друг друга. Когда с работы возвращался отец, шел и он постоять: как мужчина на возрасте, он должен был вернуться с хлебом домой, с него и спрашивать полагалось побольше. Возвращавшийся домой поесть и погреться осведомлял остальных об обстановке.
— Сколько перед ним еще человек?
— Да так, примерно сотня будет.
— Может, с божьей помощью дойдет и до него…
— Лишь бы не случилось, как в очереди за керосином; как раз когда пришел его черед, всего два человека перед ним были…
— То керосин, а это хлеб! — испуганно выскакивала женщина. — Типун тебе на язык…
Бедность ожесточала, но не всех. Беременным женщинам и матерям с грудными детьми разрешали пройти вперед. Лентяи и жадные пользовались добротой других. Женщины с сосунками на руках ходили буквально толпами, как и беременные женщины, обходившие все хлебопекарни, набиравшие целые охапки хлеба и продававшие его из-под полы. Те, у которых не было грудного ребенка, занимали его у какой-нибудь родственницы.
Чтобы ограничить скандалы, люди назначали следить за порядком в очереди кого-нибудь из них, постарше и посолиднее, чтобы не пропускал вне очереди вперед.
Районная знать — попадья, сборщик налогов, дядя Василе, Кэлэрецу — в очередях не стояли. У них была своя мука, и они выпекали вкусный и белый домашний хлеб. Положим, и господин Харисиаде посылал им хлеб на дом с мальчиком рассыльным, как в довоенное время, или откладывал в сторону на полке и выдавал только после закрытия пекарни. Городовые не вмешивались в это дело; брали свой хлеб и уходили.
Время от времени женщин вызывали из очереди, чтобы сообщить им весть о какой-нибудь большой беде.
— Иди скажи Добрице, чтоб домой шла. Пришел там один человек, говорит, что у нее муж умер…
Случилось непоправимое. Дурные вести стали обычным явлением. Теперь о самых ужасных происшествиях говорили так, как говорили прежде об озорстве ребят или о ссорах с женой. Свыкшиеся с невзгодами люди ничему не удивлялись, ничто их не поражало.
— Слыхала? Умер муж Добрицы…
— А, да, знаю. Цуцуляска и мне сказала.
Собеседница больше не удивлялась. Смерть перестала быть редким, невообразимым явлением.
Весной жилось легче. Весь вопрос сводился к тому, как пережить зиму… Бедным, измученным женщинам, после стольких лишений и трудностей, весна казалась концом всех бед… «Не горюй: лишь бы до весны дожить…»
Появлялся щавель, крапива: людям теперь легче было с едой. В дни великого поста экономили на еде, туже стягивали ремнем, чтобы не осрамиться, именно теперь, перед праздником, запастись яйцами, сдобным, традиционным барашком. По целым неделям ели картофельное варево: только такой ценой можно было добиться лучшего стола на пасху.
Девушки и парни снова встречались на углах до поздней ночи. Парни наяривали на губных гармошках, девушки пели — все только новые песни…
У тебя глаза горят —
Нету затемнения.
Полицейские свистят:
Это ж нарушение!
Женщины сушили белье во дворе. Рубашки и исподние гордо развевались по ветру. Из дому выносили все старое барахло, все лохмотья — проветрить. Раз в неделю детей усаживали в корыто, терли с мылом и щелоком, чтобы как следует отмыть. Шалуны подглядывали в щелки забора, как моются другие. «Смотрите на Туцу: с мылом ее моют». После целой зимы, проведенной взаперти, подле «буржуек», отапливаемых опилками, дети с упоением носились по улицам и пустырям с криками краснокожих. Родители не вмешивались. На дворе была весна, а дети гоняли босиком, не нуждаясь в обуви. Играли тряпичным мячом, запускали змеев с хвостом из шелковых ниток, играли в шарики и бабки, рылись в мусоре, ища в нем крышечки от пивных бутылок. Улицы в Противовоздушном стояли под водой; родители проклинали, а малыши страшно радовались. Переплывали улицы в корытах, просто не желали вылезать из них, а так бы весь день и катались по залитым водой улицам.
Многие ребята веселились в последний раз. Осенью им предстояло идти на работу, куда-нибудь в науку к ремесленникам или в лавку, к торговцам, в качестве мальчика. Вносили и они свой заработок в дом. Девочки шли обучаться швейному делу, к портнихам, в переплетные мастерские, на ткацкие и прядильные фабрики или же отправлялись в центр и учились делать «перманент». Некоторые мечтали подцепить мужа с положением и смеялись над выходившими замуж за своих, районных ребят.
— Флорина замуж вышла… Да только за одного парня из их района…
Подцепившие хорошего мужа и ставшие барынями, являлись с визитом к родителям раз в год, в прощеное воскресенье, вместе с мужьями. Зять приносил апельсины, чтобы теща простила его за то, что он женился на ее дочери. Жены хвастались, что в центре города, у них дома, уборные красивее, чем квартиры, а мужья покупают им новую мебель и радиоприемники.
Как только начиналась тревога, легковые машины и автогрузовики мчались по шоссе, к Александрии. Удирали каждый как мог — на велосипедах, пешком или на телегах. Плохо приходилось и тем, которые бежали из города: американские истребители спускались так низко, что можно было различить лицо пилота, и расстреливали из пулеметов грузовики с людьми.
Кое-кто услал из города жену с детьми в пригородные села, к родственникам. Но большинство оставалось сторожить свой дом: бомбежек не боялись. Были и такие, что разыгрывали из себя храбрецов: так, например, Сонсонел забирался на крышу дома, чтобы лучше видеть воздушные бои.
Люди укрывались в бомбоубежищах, выкопанных прямо во дворе, за домом: те, которые были побогаче, даже и не выходили из дому, опасаясь, как бы воры не растащили их имущества. Во время бомбежек воры забирались во дворы и быстренько уволакивали что попало, чтобы отбой не застал их в чужом доме.
Яркие цветные ракеты, подобные цветным лампочкам на елке, освещали все кругом как днем. Сперва слышался свист, затем взрыв, сотрясавший лачуги. Больше всего беспокоил людей ослепительный свет ракет: им казалось, что благодаря ракетам их обнаруживают и теперь бомбы попадут прямо в них.
После отбоя все выходили на улицу в нижнем белье и ночных рубашках и обходили весь квартал, посмотреть, где упали бомбы, кого убило и кого обобрали воры. И вскоре узнавали, что дочь звонаря убило осколком и что зажигалки попадали в районах Кириджиу и Броскэрией.
…Женщины ходили по пустырям сзывать детей домой, чтобы покормить их или поручить им какое-либо дело.
— Фэника, ты где это, чертенок, запропастился?
— Брось ты игру, болван великовозрастный…
— Тица, сейчас же иди домой, а то все уши оборву…
Детям было что делать. Пойти на Броскэрию, поинтересоваться на складе, когда привезут керосин. Ходили с ведрами за навозом, чтобы мазать полы; шли следом за коровами и ждали. Ходили на рынок в Генчу и подбирали абрикосовые косточки, чтоб было что поесть. Позже отправлялись в Каранду собирать шелковицу и возвращались с черными руками и поносом. Когда наступали жаркие дни, ходили купаться в Сэбэрел: матери совали им в карман по куску простого мыла, чтобы заодно и помылись.
В обед находящиеся на работе мужчины ждали еду из дому. Жены наливали в судки зеленый борщ из щавеля, клали кусок малая, и дети отправлялись на заводы «Вулкан» или «Фише», «Вия», «Базальт», торопясь, чтобы тревога не застала их в пути.
Они точно знали, что надо делать в момент тревоги. Не стоять подле фабрики, заслышав свист бомбы, ложиться скорей под стенку. По приказанию властей, у всех на шее было удостоверение личности в форме кусочка картона, на случай, если ребенок будет убит в дороге, далеко от дома, чтобы точно знали, как его зовут, сколько ему лет, где проживает, как зовут отца и мать. Дети погибали во время бомбежек, и никто не знал, кто их родители. И власти хотели предотвратить такого рода осложнения.
ГЛАВА II
Самым известным человеком в этой части окраины, именуемой Баба-Лика, был дядя Вицу. Большинство здешних жителей многого о нем не знали, — разве только, что он работает на заводе «Вулкан», имеет двоих ребят и чертовски умен.
Дяде Вицу было примерно сорок пять лет; роста он был среднего, но плотно сколоченный, сильный. Совершенно седые волосы и загорелое, молодое еще лицо создавали какое-то особое впечатление энергии и приветливости. Однако и внешний вид его, как и обращение, был крайне изменчивым или, по крайней мере, казался таковым людям, которые его менее близко знали. Иногда по целым часам или даже дням он вел себя, как веселый, беззаботный подросток, а в другие часы или даже целые дни становился степенным, серьезным, вдумчивым, как человек, которого волнует нечто крайне важное, нечто недоступное пониманию других.