Настроение дяди Вицу в тот или иной день зависело от того, что он понял на день раньше в связи с каким-нибудь человеком или волновавшей его идеей.
В тот день, о котором здесь идет речь, дядя Вицу думал о парне, которого очень любил, по прозванию Тринадцатитысячник. Он был о нем отличного мнения, хотя ребячливый взгляд парня на жизнь и заставлял его подчас призадуматься. «Слишком уж часто он диву дается, — упрекал его мысленно дядя Вицу. — Все только глаза от удивления что твои тарелки раскрывает…»
Дядя Вицу знал, что не будет ему сегодня покоя, если не удастся побеседовать с Тринадцатитысячником. Ему казалось, что если он не ускорит срока этой беседы, парень как пить дать натворит глупостей.
«Надо бы это поскорей, поскорей, — мысленно повторял он, полушутливо, полуозабоченно. — Поторопиться бы, а то он опять свои глазища вытаращит…»
— Фэника! — повелительно крикнул дядя Вицу, переполошившись при мысли, что он до сих пор медлил с этим решением. — Слетай-ка духом к Тринадцатитысячнику и скажи ему, что я его жду.
Дядя Вицу смеялся над одной давнишней глупостью, которую сморозил как-то Тринадцатитысячник. Когда тот забывал об этой глупости, дяде Вицу нравилось напоминать о ней, и Тринадцатитысячник густо краснел со стыда.
— А ты чего не смеешься? — сердился дядя Вицу. — Что я, дурак, что ли, чтоб в одиночку смеяться?
Лицо его внезапно вытягивалось.
— Вот, смотри, я больше не смеюсь. Смейся ты. — Он разводил руками и великодушно добавлял: — В конце-то концов, твоя это глупость или не твоя? А если твоя, тебе и смеяться.
Несколько задобренный, Тринадцатитысячник улыбался. Подбодренный его улыбкой, дядя Вицу снова начинал смеяться над глупостью парня.
— Черт тебя подери, Тринадцатитысячник, тоже ведь придумал!.. И откуда только у тебя такие идеи взялись? «А нельзя бы, дядя Вицу, пойти к королю или к премьер-министру, объяснить им положение…» Это ты, значит, насчет того, чтоб я к Вайде-Воеводе[3] пошел…
— Да я не говорил, чтоб к Вайде-Воеводе, — протестовал Тринадцатитысячник.
— Уж и не знаю, кто тогда был премьером… Это я так только, к примеру, сказал. Иными словами, позвать его, значит, на стакан цуйки да и объяснить положение. Мол: так и так, ваше превосходительство, черт его знает, что это за дела, из рук вон: чтобы мы, то есть рабочие, жили так, как мы живем, а у вас, значит, весь комфорт. Скажите и вы, вы ведь человек пожилой, серьезный: виданное ли это дело, чтобы нас таким манером обдирать? Это так только, к примеру… А потом идти мне к Малаксе[4]…
— Да я и не говорил про Малаксу.
— Это неважно… Малакса или не Малакса… Это я только так, к примеру… «Господин Малакса, на кой черт это вы нас так эксплуатируете? Все равно на тот свет с собой все это не унесете… Будьте и вы человеком порядочным, сохраните для себя строго необходимое, а остальное предоставьте рабочим… Да разве ж вы не видите, что бесчеловечно поступать так, как вы поступаете?» А Малакса, конечно, призадумается и мне в ответ: «А ты, пожалуй, прав, друг Вицу…»
Тринадцатитысячник буквально лопался с досады.
— Чего ты не смеешься, а? — беспокоился дядя Вицу, видя, что Тринадцатитысячник опять недоуменно смотрит на него. — Смейся, брат, смейся, не будь дурнем…
Дядя Вицу на него хмуро поглядывал. Люди нередко сожалеют о том, что отказались от ошибочной мысли, и вспоминают о ней с тоской, как о зазнобе юных лет. А что если и Тринадцатитысячник тоже так думает?
— Чего ты пригорюнился? Тоскуешь по своей же дурости?
— Да не об этом речь, дядя Вицу…
Смеяться ему не хотелось. Конечно, Тринадцатитысячник уже не думал так, как прежде, но в глубине души хранил какое-то странное чувство уважения ко всем ребячествам своей юности, так что смеяться над ними ему было нелегко. В те годы, когда он был еще мальчишкой и только-только поступил подмастерьем на «Базальт», ему казалось вопиющей несправедливостью, что одним живется хорошо, а другим плохо, что высокопоставленные лица — монархи, премьер-министры, президенты республик не понимают положения и не принимают соответствующих мер.
— А ты чего надо мной не смеешься? — кротко предложил ему дядя Вицу. — Думаешь, я на своем веку не делал глупостей?
Тринадцатитысячник молчал.
— Послушай, Тринадцатитысячник, — сказал дядя Вицу сердитым голосом, стараясь, однако, быть понятым своим собеседником. — Не будешь надо мной смеяться — рассержусь… Чего ж ты надо мной не смеешься, ну, скажем, по поводу того, как меня провел Вестемяну с участком для дома, хоть и говорил я, что это редкий случай и что проведу его я?
— Ты было вздумал заделаться домовладельцем, — начал Тринадцатитысячник несмело, робким голосом, чтобы часом не рассердить сверх меры дядю Вицу.
— А ты это поедче, брат, понасмешливее, — поощрял его дядя Вицу.
— Ну куда еще насмешливее? — пожимал плечами Тринадцатитысячник, как человек, от которого требуют усилия превыше сил. — Ты вот говорил, что будешь домовладельцем… Обзаведешься своим домком… чтобы тебя больше Войкица из дому не выгоняла… Говорил, что попросишь Сонсонела налепить для тебя кирпича, — с грехом пополам справился с задачей Тринадцатитысячник, ободряемый взглядами дяди Вицу.
— Во-от, вот так… Правильно, — улыбнулся дядя Вицу, удивленно кивая головой. — Я и с Сонсонелом сговорился насчет кирпича.
— И пару свою выходную спустил… Работал, как скаженный, лишь бы оплатить свой участок.
— Ну и? Дальше что? — смеялся дядя Вицу. — Дальше…
— Будто ты сам не знаешь?.. Оказалось, что дом-то заложен…
— Да, так оно и было… Черт его подери, этого самого мошенника!
Посмеявшись таким образом друг над другом, они чувствовали себя лучше. У дяди Вицу была охота побалакать. Чего парню думать, что только он один глупил в своей жизни?
— Послушай, Тринадцатитысячник, ты парень что надо… дело свое знаешь, неглуп, с характером… Однако есть у тебя и один большой недостаток…
— Большой-таки?
— Пребольшой… Да я это серьезно говорю… Ничего-то ты в разных пустяках не смыслишь…
Тринадцатитысячник широко открыл глаза.
— Да, в пустяках ничего не смыслишь, — продолжал дядя Вицу внятно и раздельно, чтобы Тринадцатитысячник как-нибудь не подумал, что он шутит. — В пустяках, говорю… Да что ты, не знаешь, что такое пустяки? Ну, пустяки, дребедень там всякая, мелочи всякие…
— То есть как это?
— Неужто не знаешь, что такое пустяки? Что красное вино пьют без газированной воды, что не следует смешивать разные вина… что не все женщины святые…
— Уж не хочешь ли ты сказать, что все они развратницы?
— Не будь дурнем! Одни дураки говорят, что все женщины развратницы…
— Когда любишь, так уж не рассуждаешь…
— Вот здесь это ты, брат, что называется, в самую точку попал… Не рассуждаешь… Говоришь, как человек холостой. А вот и нет, — почти до крика повысил голос дядя Вицу, — рассуждаешь с утра до вечера, все судишь да судишь, — нарочно повторял он, именно потому, что знал: у Тринадцатитысячника совсем иное мнение. — Человек, который любит, должен мозгами ворочать…
— Это уже не искренняя любовь…
— А вот и искренняя… А Стелуца с Порохового склада что поделывает? — спросил дядя Вицу, как бы желая переменить разговор.
Тринадцатитысячник ничего не ответил.
— Говори, когда спрашивают! Что она поделывает? Видался ты еще с ней?
— Оставь ты это, — ответил Тринадцатитысячник, которому совсем не хотелось говорить про Стелуцу.
Но дядя Вицу как раз настроился говорить о Стелуце с Порохового склада.
— Ты вот дивился, когда она спала с сынком Сердженту… Таращил свои глазища… Удивлялся… Не мог, что ли, себе представить, что женщина может переспать и с человеком, которого она не любит?.. Так ее же и по походке распознать можно было, что развратница она. Удивлялся ты, что все это так, вдруг, внезапно произошло… Думал, что это происходит потихоньку да полегоньку… А с тобой она не спала часом?
— Нет, — спокойно признался Тринадцатитысячник.
— Оно и понятно… Таковские только и ждут, чтобы им дурачок попался, чтобы перед ним всякие там штучки разыгрывать, барышень из себя корчить.
— Оставь ты меня в покое, дядя Вицу, — молил его Тринадцатитысячник, которому совсем не нравилось вспоминать об этом деле.
— Есть и такие бабы, которые готовы переспать с человеком за то лишь, что он постучался к ним в дверь, когда муж на работе… Мол, зря, что ли, человек сюда шел… А другие не живут и с любимым, потому что ленятся ехать к нему двумя трамваями.
— Нельзя всех женщин одной меркой мерить, — отозвался Тринадцатитысячник, в уме которого Стелуца сумела расшатать отличное мнение, которое он прежде имел о женщинах и которое ему все-таки очень хотелось сохранить, несмотря на этот неудачный опыт. Возможно, что он ее и не любил, а спутался со Стелуцей только так, чтоб доказать остальным парням, что и он пользуется успехом у женщин, стоит лишь захотеть.
— Конечно, нет, — подтвердил дядя Вицу. — И я всю жизнь утверждал, что женщина женщине рознь.
Собственно говоря, Тринадцатитысячник вздыхал по Рэдице, дочери дяди Вицу. Но он и не воображал, что Рэдица сможет когда-нибудь влюбиться в него; любовь и примирение со своей судьбой родились в его душе примерно в то же время. Поэтому о Рэдице он думал, как о прекрасной мечте, которой не суждено сбыться. Безнадежность его чувства не уменьшила его силы, а только превратила его в нечто отвлеченное, далекое.
— Я теперь с одной девушкой гуляю, — с внезапной решимостью робкого человека сказал вдруг Тринадцатитысячник.
— Опять?..
— Почему опять? — попытался оправдаться парень, повышая голос. — Со Стелуцей ведь никакой любви и не было…
— Хорошо хоть, что признаешься… Ну, а с этой? — полюбопытствовал дядя Вицу. — Характер у нее, значит, подходящий? А спросил ли ты ее, как ей, дождь нравится… когда с крыши капает?