в дверь, здороваться негромко, скромно и быстренько ложиться спать…
Зачастую дядя Вицу запаздывал по вечерам, именно потому, что ему не удавалось раздобыть сюрприза, а следовательно и не было серьезного повода открывать дверь и приветствовать своих домашних с добрым вечером. И он ходил по всему городу, ремонтировал старую калошу господина Греку, шел на рынок и таскал на спине мешки с картофелем или, если дело было летом, белил дом того или иного человека позажиточнее. Домой он приходил поздно ночью, мертвый от усталости, зато приносил целую охапку арбузов.
Постучав несколько раз в окно, он широко распахивал двери. Малыши, Фэника и Рэдица, крепко спали, сбросив наземь одеяло. «Ишь чертенята, так дрыхнут, что хоть дрова на них коли». Он радовался, что есть ради чего их разбудить. Садился на край кровати и с чувством гордости и удовлетворения любовался разметавшимися во сне детьми, мятой простыней, сброшенным на пол под самую дверь одеялом.
Мысль о том, что он мог бы вернуться с пустыми руками, вынужденный осторожно, тихо открыть дверь, чтоб не скрипнула, прокрасться в постель так, чтобы дети и не почуяли его, не зажигать лампы, чтобы ненароком не разбудить их, преследовала, мучила его весь вечер. Как хорошо, что ему не пришлось прокрадываться в его собственный дом!.. Хорошо, что есть ради чего будить ребят… И, счастливый, что он имеет для них сюрприз, он зажигал лампу, высоко поднимал фитиль, чтобы лучше было видно. Подтянет низенький круглый стол к самой кровати и разрежет арбуз. Сочный такой, как нравится Рэдице. Потом вытягивал подушку из-под головы детей, щекотал им пятки, чтобы разбудить их.
— Арбузы прибыли, — торжествующе объявлял он.
А потом внимательно следил за всем, что следовало: как просыпались дети, как, еще совсем заспанные, усаживались за столик, как вся их рожица, до самых глаз, исчезала за огромными дольками, как на полу чернело все больше и больше косточек, а Фэника бегал во двор за маленьким. Он весело смеялся над всеми похождениями ребят.
— Рэдица… а ну-ка, посмотри на себя в зеркало… У тебя семечко на носу.
— Фэника, беги, друг, бегом, а то беда случится…
И каждая мелочь, то, как ребята ели принесенные им арбузы, все словечки, которые они в это время говорили, аппетит, с которым они поедали ломоть за ломтем, тешили, радовали его. Он из них ничего не терял, полностью взимая сам свою награду.
Пришла, однако, и такая ночь, когда он осторожно-осторожно отодвинул затвор калитки, стараясь не нашуметь.
Это было в 1936 году, когда он остался без работы и с трудом сводил концы с концами. Еда для детей была с грехом пополам обеспечена: брат его Лиликэ из села Болинтин прислал муки и брынзы. Но Вицу не мог примириться с мыслью, что ему придется вернуться домой с пустыми руками, осторожно открыть дверь и пристыженно, негромко поздороваться с домашними. И он прогуливался перед домом, чувствуя себя каким-то чужим и виноватым, и при каждом шорохе думал, что вот-вот выйдет на двор жена, вздрагивал и сконфуженно отходил от двери.
В третьем часу ночи, видя, что во дворе никого нет, он прокрался в сарай. Растянулся на рогожке и принялся обдумывать положение: «Будь у меня для них сюрприз, спал бы и я по-человечески на кровати, рядом с женой. Принеси я хоть что-нибудь домой, мог бы распахнуть настежь дверь».
И дядя Вицу очень огорчался, так как удовольствие, испытываемое им, когда он широко распахивал дверь и приносил семье радостную весть, было для него одним из крупнейших источников удовлетворения.
Внезапно он почувствовал, что проголодался. Но в дом войти он не мог. «Как я туда пойду с пустыми руками?» И принялся искать в сарае что-нибудь съедобное. Нашел лепешку из кукурузной муки и с жадностью стал грызть ее.
Под утро жена застала его лежащим на рогожке и закусывающим своей лепешкой. Женщина отпрянула с возгласом изумления:
— Ты чего это, Вицу, сюда забрался?! Ночью, в сарае?
Вицу весь побледнел с досады. Ему было неприятно, что его застали в минуту неудачи.
— А где мне, по-твоему, следовало находиться? — огрызнулся он, досадуя, что жена застала его в таком положении. — И чего ты кричишь? Что случилось?
Она еще никогда не видела его таким печальным. Озабоченно покачала головой, разглядывая его широко открытыми, обеспокоенными глазами.
Ему стало больно от того, что она все время качала головой и смотрела на него этими озабоченными глазами.
— Что ты так смотришь на меня? — рассердился Вицу, не в силах больше выдержать чрезмерно выразительную грусть жены. — Ишь ты, как у тебя глаза блестят! Если ты на меня так смотришь теперь, то какие у тебя будут глаза, когда я помру? Все так смотреть будешь, а? А когда дом загорится?
Он с грустью смотрел на Дорину, как бы умоляя ее не смотреть больше так удивленно и так озабоченно.
— Была бы умнее, знаешь ты, как бы смотрела? — спросил ее Вицу, огорченный тем, что жена поступила иначе, чем он от нее ожидал.
— Как я должна бы смотреть? — спросила Дорина, опечаленная тем, что не сумела сказать слова, которые ждал ее муж. Она понимала, что обидела его своим испугом, и сожалела об этом.
— А вот не смотрела бы такими глазами. Не дивилась бы, а поздоровалась бы по-человечески и собрала бы мне чего-нибудь поесть.
А Дорина, согласившись с мужем, что она, действительно, совершила оплошность, не найдя самых подходящих для положения слов, почувствовала его еще более родным и близким, чем всегда.
«Она должна бы обращать огорчения в шутку, — думал дядя Вицу. — Так должна бы поступить умная женщина в подобном положении». И Вицу внимательно смотрел в глаза жены, пытаясь догадаться, что будет дальше. Сумеет ли она или не сумеет обратить их теперешние огорчения в шутку?
— Была бы я умной, не пошла бы за тебя, — пошутила женщина, выполнив таким образом скрытое желание мужа.
— Это я дал маху, на тебе женившись, — ответил Вицу, радуясь тому, что женщина сумела проявить юмор в таком невеселом положении.
— Пошла бы за человека с положением… со светскими манерами… Он бы меня на бал железнодорожников водил, а летом ездила бы и я на курорт. Жандармский начальник и мне бы говорил: «Целую ваши ручки, мадам». Помню, сколько за мной увивался нынешний поп Думитру… У родственников осведомлялся…
Она говорила обо всем этом шутливым, неторопливым голосом, чувствуя потребность припомнить, что на самом деле все это происходило не так.
— Были бы у меня теперь просворки в доме… Маслицо постное для лампадок, часы наручные.
— Был бы у тебя муж поп, Дорина, — шутил Вицу, довольный тем, что жена думает так же, как и он. — С предрасположением к полноте, — уточнил муж, довольный мудрым выражением, которое ему казалось самым удачным.
— Вицу, а когда ты меня поведешь в кино? — спросила жена, разохотившись до шуток и до баловства.
— Как только найду работу… — без особого убеждения заверил ее Вицу.
Слова жены показались ему неуместными. Теперь ему хотелось, чтоб его приласкали, побаловали.
— А ты мне когда блинчиков напечешь?
— Напеку ужо… Напеку, — ответила женщина тем же тоном, каким муж обещал свести ее в кино.
Теперь между ними легла какая-то тень неловкости, даже как будто и разлада, как это всегда бывает, когда двум людям хочется одновременно, чтобы их побаловали.
— Теперь мой черед, — спокойно сказал Вицу, который угадывал положение и торопился разъяснить обстоятельства в свою пользу. Ему правилось обсуждать вещи, которые обычно остаются невысказанными, скрытыми. В большинстве случаев люди не рискуют это делать, опасаясь, как бы о них бог весть что не подумали; но он, когда считал, что имеет на что-нибудь право, то и пользовался им, не думая о том, что скажут другие. Будучи в глубине своей души убежден, что он человек вполне правильный, Вицу считал, что ему полагается говорить такие слова. Он говорил их самым обычным тоном, каким говорят вполне понятные вещи, и слова его казались всем вполне оправданными. Зачастую дядя Вицу брал на себя риск говорить и кое-какие неприятные истины, которые всем были известны, но которые не всякий осмеливался высказать. «Что ж, как видно, и это все на мою голову сваливается». В данный момент, например, после целого дня беготни, он считал, что имеет право на чуточку ласки.
— Теперь ты должна обо мне позаботиться, Дорина, — объявил ей дядя Вицу. И голос его, умышленно ясный, звучал, как ирония по адресу тех, у кого не хватало смелости произносить такие слова.
— А я-то и не подумала, — ответила женщина, в глубине души огорченная тем, что опять провинилась перед мужем. Она помнила, что Вицу нередко, разжившись деньгами, баловал ее, как барыню, водил в кино или в ресторан слушать музыку и пить пиво.
— Проголодался я, — поторопился Вицу закрепить за собой свою привилегию.
С торжествующим видом жена сунула ему под нос гусиное яйцо.
— Откуда это у тебя? — умышленно подивился Вицу, желая порадовать жену, вознаградить ее таким образом за внимание. — Откуда ты его достала? Они же такие дорогие!
— А тебе какое дело? Яишенку тебе сбитую зажарю, сытнее будет, — лукаво подмигнула ему жена.
Глядя на Вицу, с аппетитом уплетавшего приготовленную ею яичницу, Дорина искренне радовалась. «Вот так пусть она на меня смотрит, так хорошо, — думал Вицу, косясь на довольное лицо жены. — Так и я на нее смотрю, когда вожу ее в ресторан и она не умеет пить пиво из бутылки… или когда смеется в кино».
— А ты не зайдешь в дом? Хоть поздоровайся с ними, посиди минут пять, — просительным тоном сказала женщина.
— Да как же я так пойду?
— А кто тебе сказал, что так? — запротестовала женщина, желая показать ему, как хорошо она его знает. — У меня есть несколько яблок и постный сахар… Вот ты им и дашь, как от себя…
— Дай им сама, — спокойно сказал Вицу, желая дать понять жене, что именно так и надо.
Она так и застыла от удивления на месте, со сковородкой в руках.
— Не понимаю я тебя, не знаю, что ты хочешь сказать.